постарается  определить
тебя в какую-нибудь часть. Много здесь таких.
   Оба деловито зашагали по тротуару, словно выполняли  какое-то  задание.
Закат обагрял серые стены каменных зданий. Слоняющиеся по площади  солдаты
выглядели на фоне плотно закрытых ставень расплывчатой серой массой.
   - Что ты намерен делать? - спросил Брандт.
   Христиан рассмеялся и сам удивился, услышав свой  сухой  смешок.  После
многодневного панического бегства, когда им, как и всеми другими, управлял
лишь страх перед рвущимся вперед противником, сама мысль о том, что он еще
может что-то предпринять по своей  инициативе,  почему-то  показалась  ему
нелепой.
   - Ты чего  смеешься?  -  подозрительно  покосился  на  него  Брандт,  и
Христиан тотчас же стал серьезным, так  как  понимал,  что,  если  вызовет
неудовольствие Брандта, тот не поделится с ним своими ценными сведениями.
   - Ничего, просто так, - ответил он.  -  Устал  немного.  Я  только  что
выиграл девятидневную велогонку по Европе,  и  мне  немного  не  по  себе.
Пройдет.
   - Ну, а все-таки, - раздраженно переспросил Брандт, -  каковы  же  твои
намерения? - По голосу фотографа Христиан понял, что нервы Брандта вот-вот
готовы сдать.
   - Собираюсь сесть на велосипед и гнать в Берлин. Думаю, что мне удастся
повторить существующий рекорд.
   - Ради бога, брось острить! - резко крикнул Брандт.
   - Почему же? Мне нравятся велосипедные прогулки по историческим  местам
Франции, беседы с местными жителями в туземных украшениях из ручных гранат
и английских автоматов. Но если подвернется что-нибудь  более  интересное,
можно подумать...
   - Слушай. В полутора километрах отсюда в одном амбаре у  меня  спрятана
двухместная английская машина...
   Христиан замер на месте, и у  него  сразу  же  пропало  всякое  желание
шутить.
   - Не останавливайся! - прошипел Брандт. - Я же предупреждал  тебя...  Я
хочу вернуться в Париж. Но прошлой ночью мой  болван-шофер  сбежал.  Вчера
нас обстрелял самолет, и этот идиот так перепугался, что  в  полночь  ушел
навстречу американцам.
   - Вон оно что, - заметил Христиан, стараясь  изобразить  сочувствие.  -
Ну, а почему ты весь день здесь околачиваешься?
   - Не умею водить машину, - с досадой ответил Брандт. - Представь  себе,
я так и не научился водить!
   На этот раз Христиан не мог удержаться от смеха.
   - О господи! - расхохотался он. - Герой нашей индустриальной эры.
   - Ничего смешного здесь нет. Я такой  нервный...  Однажды,  в  тридцать
пятом году, я попробовал и чуть не разбился насмерть.
   "В наше-то время! - удивлялся про себя Христиан, радуясь,  что  у  него
неожиданно оказались преимущества перед человеком, который до сих пор умел
так ловко устраиваться на войне. -  Разве  в  наш  век  можно  быть  таким
нервным?!"
   - А почему ты не предложил  отвезти  тебя  одному  из  них?  -  спросил
Христиан,  кивнув  в  сторону  солдат,  развалившихся  на  ступенях  перед
ратушей.
   - Им нельзя доверять, - угрюмо ответил Брандт,  оглядевшись  вокруг.  -
Если бы только я рассказал  тебе  половину  того,  что  слышал  о  случаях
убийства офицеров собственными солдатами за последние дни... Я  торчу  уже
почти сутки в этом проклятом городишке и все стараюсь  придумать,  что  же
мне делать, кому можно довериться. Но ведь все идут группами, у всех  есть
друзья, а в машине только два места... А кто  знает,  может  быть,  завтра
противник будет уже здесь или  перережет  дорогу  на  Париж...  Признаюсь,
Христиан, когда я увидел тебя в кафе, я едва сдержался. Скажи, - Брандт  с
беспокойством схватил его за локоть, - ты один? С тобой никого нет?
   - Не беспокойся. Я один.
   Вдруг Брандт остановился и нервным движением вытер пот с лица.
   - Я забыл спросить, - тревожно зашептал он, - а ты-то водишь машину?
   Душевная боль, отразившаяся  на  лице  Брандта,  когда  он  задал  свой
простой, глупый  вопрос,  который  в  данный  момент,  в  период  крушения
немецкой армии, стал  для  него  вопросом  жизни  или  смерти,  вызвала  у
Христиана какую-то  преувеличенную  жалость  к  этому  бывшему  художнику,
исхудавшему и постаревшему.
   - Не волнуйся, дружище, - ответил Христиан, успокаивающе похлопывая его
по плечу, - конечно, вожу.
   - Слава богу! - с облегчением вздохнул Брандт. - Так едешь со мной?
   Христиан почувствовал слабость, у него слегка закружилась  голова.  Ему
предлагали спасительную скорость, дом, жизнь!
   - Да меня никакая сила не удержит! - воскликнул он.
   Оба слабо улыбнулись, словно утопающие, которым удалось каким-то  чудом
помочь друг другу добраться до берега.
   - Тогда сейчас же отправляемся.
   - Подожди, - сказал Христиан.  -  Хочу  отдать  кому-нибудь  велосипед,
пусть еще кто-то получит шансы на спасение...
   Он вглядывался в неясные фигуры людей, сновавших у ратуши,  придумывая,
как бы, не вызывая подозрений, избрать счастливца и даровать ему право  на
жизнь.
   - Зачем? - остановил его Брандт.  -  Велосипед  нам  самим  пригодится.
Француз - хозяин фермы даст нам за  него  столько  продуктов,  сколько  мы
сумеем увезти.
   Христиан заколебался, но тут же согласился.
   - Конечно, - спокойно сказал он. - Как только я сам об этом не подумал?
   Они  двинулись  в  путь.  Брандт  то  и  дело  беспокойно  оглядывался,
опасаясь, что за ними следят. Христиан шагал рядом и  вел  велосипед.  Так
они вышли из города на дорогу, которую Христиан пересек всего полчаса тому
назад.  Вскоре  они  поравнялись   с   зарослями   цветущего   боярышника,
наполнявшего вечерний воздух  терпким  ароматом,  и  свернули  на  пыльный
проселок. Еще через четверть  часа  они  подошли  к  уютному,  обсаженному
кустами герани домику, неподалеку от которого был большой кирпичный амбар,
где, прикрытая ворохом сена, стояла двухместная машина Брандта.


   Велосипед, как и предсказывал Брандт, действительно  очень  пригодился.
Когда с первыми вечерними звездами они выехали с фермы на узкий  проселок,
у  них  был  окорок,  большой  бидон  с  молоком,  полголовы  сыра,   литр
кальвадоса, два литра сидра, полдюжины увесистых буханок  серого  хлеба  и
целая корзина яиц, которые фермерша сварила вкрутую, пока  они  разгребали
сено и выводили машину.
   Удобно  устроившись  за  рулем  маленькой  машины,  Христиан,  сытый  и
довольный, спокойно  улыбался,  прислушиваясь  к  ровному,  едва  слышному
урчанию заботливо  отрегулированного  двигателя.  Когда  в  бледном  свете
вечерней  луны  показались  кусты  боярышника,  а  за  ними  лента  шоссе,
Христиану вспомнилась пустынная дорога на рассвете и  мальчик-велосипедист
в синей рубашке, встреча с которым оказалась гораздо полезнее,  чем  можно
было думать тогда.
   По городу промчались не останавливаясь. На площади им вдогонку раздался
какой-то крик. Был ли это приказ остановиться или  просьба  подвезти,  или
кто-нибудь просто  выругал  их  за  то,  что  они  гнали,  не  заботясь  о
безопасности пешеходов, друзья так и но узнали. Христиан  в  ответ  только
прибавил газу. Через минуту перед  ними  уже  расстилался  залитый  лунным
светом сельский ландшафт. Они неслись  по  дороге  на  Париж,  лежавший  в
двухстах километрах.


   - С Германией покончено, - говорил Брандт усталым  тонким  голосом,  но
достаточно громко, чтобы Христиан мог расслышать его сквозь рокот мотора и
свист встречного ветра. - Только безумцы не понимают этого. Посмотри,  что
творится кругом! Полный крах.  И  всем  наплевать.  Целый  миллион  солдат
брошен на произвол судьбы. Они бредут безо всякой цели, сами не зная куда,
без офицеров, без  продовольствия,  без  боеприпасов.  Противник  в  любой
момент может взять их голыми руками или перебить всех до одного, если  они
сдуру вздумают сопротивляться. Германия не в состоянии больше обеспечивать
армию. Может быть, еще  удастся  собрать  кой-какие  силы  и  организовать
подобие  обороны,  но  это  будет  лишь  жест,   оттяжка   времени   ценой
бессмысленного кровопролития. Дешевая романтика! Похороны викинга вместе с
Клаузевицем и Вагнером, с генеральным штабом и Зигфридом [Зигфрид -  герой
немецкой  эпической  поэмы  "Песнь  о   нибелунгах"   (ок.   1200   года),
использованной  композитором  Р.Вагнером  в  оперной  тетралогии   "Кольцо
нибелунгов"] для большего театрального эффекта! Я такой же патриот, как  и
все другие, и, видит бог, я служил Германии,  как  только  мог,  служил  в
Италии, в России, здесь во Франции... Но я  цивилизованный  человек  и  не
могу примириться с судьбой, которую нам уготовили. Я не верю в викингов  и
не собираюсь гореть на погребальном  костре,  который  разожжет  Геббельс.
Разница между цивилизованным человеком и диким зверем в том и состоит, что
человек, когда он побежден, понимает это и принимает  меры  к  спасению...
Слушай, Христиан. Перед  самой  войной  я  ходатайствовал  о  переходе  во
французское  гражданство,  но  потом  взял  заявление  обратно.   Германия
нуждалась во мне, - серьезно продолжал Брандт, пытаясь убедить  не  только
сидящего рядом человека, но и самого себя в  своей  честности,  прямоте  и
добрых намерениях, - и я предложил себя родине. Я старался изо  всех  сил.
Боже, какие снимки я делал! Чего только я не  натерпелся,  чтобы  все  это
снять! Но снимать больше нечего, помещать снимки некому, и, если  даже  их
напечатают, никто им не поверит, никого они  не  тронут.  Я  выменял  свой
аппарат у того фермера на десять литров бензина. Война  больше  не  объект
для  съемки,  потому  что  войны  уже  нет.  Просто  победитель   добивает
побежденного. Это пусть снимают его собственные  фотографы.  Глупо  самому
запечатлевать на пленку, как тебя добивают, никто и не ждет этого от меня.
Когда солдат вступает в армию, в любую армию, с ним заключают своего  рода
контракт. По этому контракту армия вправе потребовать, чтобы солдат  отдал
свою жизнь, но она не вправе требовать, чтобы он отдавал  жизнь,  заведомо
зная, что это бесполезно. Если правительство в  данный  момент  не  просит
мира, - а никаких признаков этого нет - значит; оно уже нарушает  контракт
со мной, как и с любым другим солдатом, находящимся во Франции. Значит, мы
перед ним никаких обязательств не несем. Никаких...
   - К чему ты мне все это говоришь? - спросил Христиан, не  отрывая  глаз
от серой ленты дороги, а про себя подумал: "У него есть какой-то план,  но
я пока ничего определенного говорить не буду".
   - А к тому, - чеканя слова, ответил Брандт,  -  что,  когда  приедем  в
Париж, я намерен дезертировать.
   С минуту ехали молча.
   - Пожалуй, я неточно выразился, -  нарушил  молчание  Брандт.  -  Не  я
бросаю армию, армия  первая  бросила  меня.  Я  хочу  лишь  оформить  наши
отношения.
   Дезертировать... Это слово звучало в ушах  Христиана.  Противник  давно
уже сбрасывал листовки с пропусками, убеждая немцев, что война  проиграна,
призывая их сдаться в плен, обещая хорошее обращение... Он не раз слышал о
случаях, когда люди пытались дезертировать,  но  их  ловили  и  вешали  на
деревьях  сразу  по  нескольку  человек,   а   их   близких   в   Германии
расстреливали... У Брандта близких нет,  ему  проще.  Конечно,  при  такой
неразберихе вряд ли удастся выяснить, кто дезертировал,  кого  убили,  кто
попал в плен, героически сражаясь с противником. Может  быть,  потом,  лет
через пятнадцать, и дойдут какие-нибудь слухи, а может быть и никогда.  Но
стоит ли беспокоиться об этом сейчас?
   - Зачем же тебе ехать в Париж, чтобы дезертировать? - спросил Христиан,
вспомнив о листовках. - Почему бы не выбрать другой способ:  найди  первую
попавшуюся американскую часть и сдайся в плен.
   -  Я  думал  об  этом.  Не  годится:  слишком  опасно.  На  фронтовиков
полагаться нельзя. Могут сгоряча прикончить.  Кто  знает,  а  вдруг  всего
несколько минут назад снайпер убил их товарища? Вдруг им недосуг  возиться
с пленными? Или попадется еврей, у которого  родственники  в  Бухенвальде?
Всякое бывает. А потом здесь, в этой проклятой  стране,  можно  так  и  не
попасть ни к американцам, ни к англичанам. У  каждого  паршивого  француза
отсюда и до Шербура есть теперь оружие, и каждый из них только  и  думает,
как бы подстрелить немца,  пока  не  поздно.  Нет,  дорогой,  я  собираюсь
дезертировать, а не умирать.
   "Предусмотрительный малый, - с  восхищением  подумал  Христиан.  -  Все
обдумал заранее. Неудивительно, что такой и в армии жил припеваючи. Щелкал
себе  фотоаппаратом,  делал  как  раз  такие   снимки,   какие   нравились
министерству пропаганды, имел тепленькое местечко в  журнале,  квартиру  в
Париже..."
   - Ты помнишь мою Симону? - спросил Брандт.
   - Ты все еще с ней? - удивился Христиан.
   Брандт жил с Симоной еще в сороковом году. Христиан познакомился с ней,
когда первый раз приезжал в  Париж  в  отпуск.  Они  вместе  развлекались,
Симона даже приводила с собой приятельницу... Как же  ее  звали?  Кажется,
Франсуаза... Но Франсуаза была холодна как лед и вообще не скрывала  своей
неприязни  к  немцам...  Да,  Брандту  в  войне  повезло.   Надев   мундир
победоносной армии, он оставался почти что  гражданином  Франции  и  умело
извлекал выгоду из преимуществ такого двойственного положения.
   - Ну конечно, я по-прежнему с Симоной, - ответил Брандт.  -  Что  же  в
этом странного?
   - Сам не знаю, - улыбнулся Христиан. - Ты только не сердись. Просто все
было так давно... Прошло целых четыре года... Четыре года войны...
   Хотя Симона была весьма недурна собой,  Христиану  почему-то  казалось,
что Брандт при таких возможностях должен был все эти годы порхать от одной
красотки к другой.
   - Мы решили пожениться, как  только  кончится  вся  эта  чертовщина,  -
решительно объявил Брандт.
   - Правильно, - согласился  Христиан,  сбавляя  скорость,  так  как  они
обгоняли вереницу солдат, устало шагавших по  обочине.  За  спиной  у  них
поблескивали при свете луны автоматы. - Что вам мешает?
   "Брандт  во  всем  благоразумен,  -  с  завистью  подумал  Христиан.  -
Счастливчик. Не получил не единой царапины. Позади легкая война, впереди -
благоустроенная жизнь. Все у него предусмотрено".
   - Сейчас прямо к ней, - продолжал Брандт.  -  Сниму  форму,  оденусь  в
штатское и буду ждать американцев. Когда суматоха уляжется, Симона  пойдет
в американскую военную полицию и сообщит обо мне. Скажет, что  я  немецкий
офицер и желаю сдаться. А там кончится война, меня выпустят, я  женюсь  на
Симоне и снова буду писать картины...
   "Да, везет человеку, - думал  Христиан.  -  Умеет  устраиваться.  Жена,
карьера, словом, все..."
   - Христиан, - искренне предложил Брандт, - ведь и ты  можешь  поступить
так же!
   - Как? - усмехнулся Христиан. - Что, Симона и за меня пойдет?
   - Не смейся!.. Квартира у Симоны большая: целых две  спальни.  Ты  тоже
можешь пожить у нее. Ты хороший парень,  и  незачем  тебе  тонуть  в  этом
болоте... - Брандт взмахнул рукой, и этот скупой жест, казалось, охватывал
все: и спотыкающихся  солдат,  шагавших  по  дороге,  и  грозное  небо,  и
рушащиеся государства. - Хватит с тебя. Ты свое дело сделал.  Сделал  даже
больше, чем требовалось. Теперь пора каждому,  кто  не  глуп,  подумать  о
себе...
   - Знаешь, - продолжал уговаривать Брандт, ласково положив руку на плечо
Христиану, - с того первого дня на парижской дороге я все время справлялся
о тебе, беспокоился, чувствуя, что если смогу помочь кому-нибудь выбраться
живым и невредимым из этой заварухи, то выбор мой падет на тебя. Когда все
кончится, нам будут нужны такие люди; как ты. Если даже ты  считаешь,  что
не вправе поступать так ради себя, то ты обязан  сделать  это  ради  своей
страны... Ну, так как же, останешься со мной?
   - Может быть, - не сразу ответил Христиан. - Может быть. -  Он  тряхнул
головой, чтобы прогнать  усталость  и  сон,  и  осторожно  объехал  группу
солдат, которые при слабом свете затемненных карманных фонариков суетились
около броневика, лежавшего поперек дороги. -  Может  быть,  и  останусь...
Только прежде нужно добраться до Парижа, а потом уже  думать,  что  делать
дальше...
   - Доберемся, - спокойно сказал Брандт. - Обязательно доберемся.  Теперь
я в этом абсолютно уверен.


   На другой вечер они въехали в Париж. Машин на улицах было  очень  мало.
Город был погружен в темноту,  но  ничто,  как  будто,  не  изменилось  по
сравнению с тем, что Христиан  видел  раньше,  когда  он  бывал  здесь  до
вторжения. По улицам по-прежнему проносились немецкие штабные  автомобили,
то и дело отворялись двери затемненных кафе,  на  мгновение  озаряя  улицу
слабым отблеском света, раздавался громкий хохот  солдат,  прогуливающихся
по тротуару. Когда они проезжали площадь Оперы,  Христиан  успел  заметить
девиц, которые, как и прежде, зазывали прохожих мужчин, особенно в военной
форме. "Да, мир коммерции живет своей обычной  жизнью,  -  мрачно  подумал
Христиан. - Ему все равно, где  противник:  в  тысяче  километров  или  на
подступах к городу, в Алжире или в Алансоне..."
   Возбужденный Брандт нетерпеливо ерзал  на  краешке  сиденья,  направляя
Христиана в путаном  лабиринте  затемненных  улиц.  Христиану  вспомнились
другие времена. Они с Брандтом разъезжали по этим же  бульварам  вместе  с
Гарденбургом и унтер-офицером Гиммлером, который с видом профессионального
гида  показывал  им  местные  достопримечательности.  Весельчака  Гиммлера
больше нет: кости его тлеют где-то в песках пустыни.  Гарденбург  покончил
самоубийством в Италии... А вот они с Брандтом живы и снова едут по тем же
улицам, вдыхают тот же древний аромат старинного  города,  проезжают  мимо
тех же памятников, мимо вечной реки...
   - Приехали, - прошептал Брандт. - Остановись здесь.
   Христиан затормозил и выключил зажигание. Он очень  устал.  Перед  ними
был гараж, к массивным воротам которого вел крутой бетонированный спуск.
   - Жди меня здесь, - сказал Брандт,  торопливо  вылезая  из  машины.  Он
подошел  к  боковой  двери  гаража  и  постучал.  Дверь  почти  тотчас  же
отворилась, и Брандт исчез за ней. Христиан вспомнил,  как  точно  так  же
исчез Гиммлер за дверью публичного дома, вспомнил  мавританские  портьеры,
шампанское  и  улыбку  на  красных  губах  брюнетки.  "Странный  вкус,   -
насмешливо говорили красные губы, -  очень  странный,  не  правда  ли?"  И
отрывисто-грубый ответ Брандта: "Мы вообще странные люди. Еще  узнаете.  А
пока занимайся своим делом!" А потом - зеленое шелковое платье в  руках  у
Гиммлера и надпись на стене "1918"). Где-то в глубине сознания у Христиана
снова зашевелилась мрачная мысль: "Эти французы нас всех перебьют..."
   Массивные ворота гаража медленно, со скрипом распахнулись, и в  глубине
строения тускло замерцало бледно-желтое пятно света.  Появился  Брандт  и,
быстрым взглядом окинув улицу, торопливо зашептал:
   - Загоняй сюда... Быстрее!
   Христиан завел мотор и, развернув машину, направил ее по  спуску  туда,
где мерцал свет. Он слышал, как ворота  гаража,  пропустив  машину,  снова
закрылись. Осторожно двигаясь по узкому проходу, Христиан отвел  машину  в
дальний угол и, остановившись, осмотрелся кругом.  В  полутьме  гаража  он
разглядел еще три-четыре машины, накрытые брезентом.
   - Все в порядке! - услышал он голос Брандта. - Здесь и поставь.
   Христиан заглушил мотор и вылез из машины.  К  нему  подошел  Брандт  с
каким-то толстым коротышкой в мягкой фетровой  шляпе,  которая  при  столь
скудном освещении делала его похожим на нечто  среднее  между  театральным
комиком и злодеем.
   Коротышка медленно обошел вокруг машины, что-то ощупывая и осматривая.
   - Пойдет, - сказал он по-французски, а затем исчез в маленькой каморке,
откуда и светила затемненная лампочка.
   - Машину я продал. Мне дали за нее  семьдесят  пять  тысяч  франков,  -
сказал Брандт, помахав  перед  лицом  Христиана  пачкой  банкнот.  Банкнот
Христиан, конечно, не разглядел, по услышал  сухой  шелест  бумажек.  -  В
ближайшие несколько недель деньги нам будут  очень  кстати.  Теперь  давай
забе