рем все из машины. Дальше пойдем пешком.
   "Семьдесят пять тысяч! - подумал восхищенный Христиан, помогая  Брандту
выгружать из машины окорок,  сыр,  кальвадос.  -  Этот  человек  нигде  не
пропадет! Всюду у него друзья, деловые знакомства, и ему  в  любой  момент
охотно придут на выручку".
   Коротышка вернулся с двумя парусиновыми мешками, и Христиан с  Брандтом
стали складывать в них продукты.  Француз  безучастно  стоял  поодаль,  не
изъявляя ни малейшего желания помочь им.  Когда  они  покончили  со  своим
делом, он проводил их к выходу и отпер дверь.
   - До свидания, месье Брандт. Желаю хорошо провести время  в  Париже,  -
сказал он с такой хитрой, едва уловимой насмешкой в голосе, что  Христиану
захотелось схватить его за шиворот и вытащить на улицу,  чтобы  разглядеть
как следует его  лицо.  Он  даже  приостановился,  но  Брандт  нетерпеливо
потянул его за руку. Христиан  покорно  вышел  на  улицу.  Дверь  за  ними
захлопнулась, негромко лязгнул засов.
   - Сюда, - сказал Брандт и пошел  впереди,  взвалив  на  плечо  мешок  с
добычей. - Тут недалеко.
   Христиан  зашагал  за  ним  по  темной  улице.  Он  решил,  что   потом
расспросит, что за птица этот француз и зачем ему  машина.  Сейчас  же  он
слишком устал, да и Брандту не терпелось добраться до своей возлюбленной.
   Минуты через две Брандт остановился  у  подъезда  трехэтажного  дома  и
позвонил. По пути им никто не встретился.
   Ждали долго, но, наконец, дверь  чуть  приоткрылась.  Брандт  прошептал
что-то в щелочку, откуда послышался старушечий голос, вначале ворчливый, а
потом, когда Брандта узнали, теплый и приветливый. Тихо звякнула  цепочка,
и  дверь  отворилась.  Христиан  проследовал  за  Брандтом   наверх   мимо
закутанной консьержки. "Брандт знает, куда стучать, - подумал Христиан,  -
и что сказать, чтобы отворялись двери".
   Щелкнул выключатель, и перед Христианом  предстала  мраморная  лестница
чистого, вполне респектабельного буржуазного дома.
   Через двадцать секунд  свет  погас,  и  они  продолжали  подниматься  в
темноте. Автомат, висевший на плече Христиана, то и дело  с  металлическим
лязгом стукался о стену.
   - Тише! - прошипел Брандт. - Осторожней.
   На следующей площадке Брандт нажал  на  автоматический  выключатель,  и
свет загорелся еще на двадцать секунд, покорный французской бережливости.
   Поднялись на третий этаж, и Брандт осторожно постучал. Дверь  сразу  же
отворили, словно хозяйка квартиры с  нетерпением  ждала  их.  На  лестницу
брызнул яркий сноп света, и в дверях показалась женщина в длинном  халате.
Она бросилась в объятия Брандта и, всхлипывая, твердила:
   - Господи, наконец-то... Ты дома, дорогой! Наконец-то...
   Христиан смущенно  прижался  к  стене,  придерживая  рукой  приклад,  и
наблюдал, как обнимаются те двое. Обнялись они  по-домашнему,  как  муж  с
женой, в их объятии была не столько  страсть,  сколько  радостное  чувство
облегчения, простое, будничное, трогательное, исполненное слез  и  глубоко
интимное.
   Наконец, смеясь сквозь слезы, Симона освободилась из объятий и, откинув
одной рукой прядь длинных, прямых волос,  а  другой  все  еще  держась  за
Брандта, словно тот, как призрак, мог в любой момент исчезнуть, приветливо
промолвила, повернувшись к Христиану:
   - А теперь пора отдать долг вежливости...
   - Ты ведь помнишь Дистля? - спросил Брандт.
   - Конечно, помню! - И она быстро протянула руку Христиану. - Я так рада
вас видеть. Мы так часто о вас вспоминали... Проходите... Не стоять же вам
всю ночь на лестнице!
   Они вошли в квартиру, и Симона захлопнула дверь.  По-домашнему  щелкнул
замок, суля отдых и покой. Брандт и Христиан  вошли  вслед  за  Симоной  в
гостиную. Там у окна, задернутого занавесками, стояла женщина  в  стеганом
халате. Свет единственной лампы, стоявшей на столике рядом с кушеткой,  не
позволял разглядеть черты ее лица.
   - Кладите все здесь. Вам нужно умыться! Вы, наверно,  проголодались  до
смерти? - хлопотала  Симона.  -  Есть  вино...  откроем  бутылочку,  чтобы
отметить... Франсуаза, смотри, кто пришел!
   "Так вот это кто! - вспомнил Христиан. - Та  самая  Франсуаза,  которая
терпеть не могла немцев". Он пристально посмотрел на нее, когда она отошла
от окна, чтобы поздороваться с Брандтом.
   - Очень рада вас видеть, - сказала Франсуаза.
   Сейчас она выглядела даже красивее, чем ее помнил Христиан, -  высокая,
стройная, с каштановыми волосами, тонким изящным носом и упрямым ртом. Она
с улыбкой протянула Христиану руку.
   - Добро пожаловать, унтер-офицер Дистль,  -  сказала  Франсуаза,  тепло
пожимая Христиану руку.
   - Так вы меня еще помните? - удивился Христиан.
   - Конечно! - ответила Франсуаза, пристально глядя ему в глаза. - Я  все
время о вас думала!
   "Что кроется в глубине этих зеленых глаз? - подумал  Христиан.  -  Чему
она улыбается, на что намекает, уверяя, будто все время думала обо мне?"
   - Франсуаза переехала ко мне месяц назад,  дорогой,  -  сказала  Симона
Брандту с милой гримаской. - Ее квартиру реквизировала ваша армия.
   Брандт засмеялся и поцеловал ее. Симона не торопилась высвободиться  из
его объятий. Христиан заметил, что она  сильно  постарела.  Выглядела  она
по-прежнему хрупкой и изящной, но у глаз  появились  морщинки,  кожа  лица
казалась высохшей и безжизненной.
   - Долго собираетесь пробыть здесь? - поинтересовалась Франсуаза.
   - Сейчас пока трудно сказать... - начал было Христиан  после  минутного
колебания, но его слова пресек хохот Брандта,  хохот  почти  истерический,
хохот человека, которому все кажется странным после пережитых опасностей.
   - Христиан, брось эти проклятые условности!  Ты  же  знаешь,  мы  будем
дожидаться здесь конца войны!
   Симона разрыдалась, и Брандт принялся утешать ее,  усадив  на  кушетку.
Христиан подметил холодный  удивленный  взгляд,  который  бросила  на  них
Франсуаза. Потом она вежливо отвернулась и снова отошла к окну.
   - Ну идите же! - всхлипывала Симона. -  Просто  глупо.  Сама  не  знаю,
почему плачу. Совсем как моя мама: она плакала от счастья, плакала,  когда
грустно, плакала, радуясь солнечной  погоде,  плакала,  когда  лил  дождь.
Идите, приведите себя в порядок с дороги, а когда вернетесь, я  уже  стану
умницей и накормлю вас отличным ужином. Да  хватит  вам  смотреть  на  мои
заплаканные глаза! Идите.
   Брандт глупо ухмылялся, словно блудный сын, возвратившийся домой, и это
так не шло к его худощавому интеллигентному лицу, в которое  въелась  пыль
всех дорог от самой Нормандии.
   - Пошли, Христиан, - сказал Брандт. - Смоем хоть немного с себя грязь.
   Они пошли в ванную. Франсуаза, как заметил Христиан,  даже  на  них  не
взглянула.
   В ванной под шум воды (холодной из-за нехватки топлива), пока  Христиан
старался  причесать  мокрые  черные  волосы  чьей-то   расческой,   Брандт
разоткровенничался.
   - В этой женщине есть что-то особенное, нечто такое, чего я никогда  не
встречал у других. Все мне в ней нравится. Странно, к  другим  женщинам  я
всегда был придирчив. Та  слишком  худа,  та  глуповата,  та  тщеславна...
Две-три недели, больше я не  мог  сними  выдержать.  Но  Симона  -  другое
дело... Я понимаю, что она немного сентиментальна, знаю, что стареет, вижу
морщинки, но люблю все это. Она не блещет умом, но  и  это  не  беда,  она
плаксива, но и это мне нравится. Единственная ценность, которую я приобрел
за время войны, - это она, - закончил он очень серьезно.
   Затем, словно устыдившись излишней откровенности, Брандт открыл кран на
всю мощь и стал энергично смывать мыло с лица и шеи. Он разделся по  пояс,
и Христиан с насмешливой жалостью смотрел на торчащие, словно у подростка,
кости и слабые,  худые  руки  приятеля.  "Тоже  мне  любовник,  -  подумал
Христиан. - Солдат называется! И как он умудрился остаться живым за четыре
года войны?"
   Брандт выпрямился и стал вытирать лицо.
   - Христиан, - серьезно спросил он, не отрывая  мохнатого  полотенца  от
лица, - значит, ты остаешься со мной?
   - Прежде всего, - начал  Христиан,  стараясь  говорить  потише,  -  как
насчет этой подруги Симоны?
   - Франсуазы? - Брандт махнул рукой. - Не беспокойся. Места  хватит.  Ты
можешь спать на кушетке... Или же, - усмехнулся он, - найдешь с ней  общий
язык, и тогда не придется спать на кушетке...
   - Я не о том, что не хватит места...
   Брандт протянул руку к крану, собираясь закрыть его, но Христиан  резко
схватил его за руку.
   - Пусть течет.
   - В чем дело? - спросил озадаченный Брандт.
   - Она, эта подруга, не любит немцев, -  пояснил  Христиан.  -  И  может
натворить беды.
   - Ерунда, - прервал его Брандт и резким движением закрыл кран. - Я знаю
ее. Ты ей понравишься. Так что ж, обещаешь остаться?
   - Ладно, останусь, - неторопливо ответил  Христиан  и  заметил,  что  у
Брандта тотчас же заблестели глаза, а рука, которую он  положил  на  голое
плечо Христиана, слегка дрожала.
   - Мы в безопасности, Христиан, - прошептал Брандт. -  Наконец-то  мы  в
безопасности...
   Он отвернулся, торопливо  надел  рубашку  и  вышел.  Христиан  медленно
оделся, тщательно застегнул  все  пуговицы  и  посмотрелся  в  зеркало.  С
осунувшегося, изможденного лица на него глядели усталые глаза, тут  и  там
залегли глубокие морщины - следы пережитых ужасов и отчаяния. Он еще ближе
наклонился к зеркалу, чтобы рассмотреть волосы. На висках  белела  седина,
да и выше волосы тоже начинали серебриться. "Господи! - подумал он. - А  я
и не замечал! Ведь старею, старею..." Подавив ненавистное чувство  жалости
к себе, которому он на  миг  поддался,  Христиан  вышел  и  твердым  шагом
направился в гостиную.


   Лампа под  розовым  абажуром  бросала  ровный  мягкий  свет  на  уютную
обстановку  гостиной,  на  мягкую  кушетку,  где,  полулежа  на  подушках,
устроилась Франсуаза.
   Брандт и Симона ушли спать. Из гостиной они выходили по-домашнему, рука
в руке. Путано рассказав о злоключениях последних дней,  Брандт  сразу  же
после ужина едва не заснул за столом, и Симона нежно подняла его  за  руки
со стула и увела с собой. Христиану и Франсуазе, которые оставались вдвоем
в розовом полумраке гостиной, она на прощание улыбнулась почти материнской
улыбкой.
   - Война кончена, - бормотал Брандт, выходя из гостиной. -  Да,  братцы,
кончена! И я иду спать. Прощай Брандт, лейтенант армии Третьей империи!  -
продолжал разглагольствовать он сонным голосом. - Прощай,  солдат!  Завтра
художник-декадент снова проснется в штатской постели рядом со своей женой!
- Посмотрев на Франсуазу, он обратился к ней с добродушной фамильярностью:
- Будьте поласковей с моим другом. Любите его,  Он  -  лучший  из  лучших!
Сильный, испытанный в боях - надежда новой Европы, если вообще будет новая
Европа, если вообще есть надежда... Крепко любите его!
   Симона с ласковым укором покачала головой.
   - Вино в голову ударило. Сам не знает,  что  болтает,  -  сказала  она,
увлекая Брандта в спальню.
   - Спокойной ночи, - на прощанье крикнул им Брандт уже  из  коридора,  -
спокойной ночи, дорогие друзья!
   Дверь закрылась, и  в  гостиной  воцарилась  тишина.  Взгляд  Христиана
бесцельно блуждал по маленькой комнате,  обставленной  в  типично  женском
вкусе, задерживаясь то на  полированной  глади  дерева,  то  на  темных  в
полумраке зеркалах,  то  на  расшитых  в  мягких  тонах  подушках,  то  на
оправленной в серебряную рамку довоенной фотографии  Брандта  в  берете  и
баскской рубашке.
   Наконец Христиан взглянул на Франсуазу. Закинув  руки  за  голову,  она
задумчиво уставилась в потолок. Лицо ее наполовину скрывала тень,  тело  в
голубом стеганом халате покоилось на подушках. Изредка она  ленивым,  едва
заметным  движением   шевелила   носком   атласной   комнатной   туфельки,
дотрагиваясь ею до края кушетки, потом отодвигала  ногу  назад.  В  памяти
Христиана  смутно  возник  такой  же  стеганый   халат,   только   густого
темно-красного цвета, на Гретхен Гарденбург, когда он впервые увидел ее  в
дверях просторной берлинской квартиры. Интересно, что она  делает  теперь?
Цел ли  дом,  жива  ли  она  сама?  Живет  ли  все  с  той  же  седовласой
француженкой?
   - Устал солдат, - донесся до него приглушенный голос с кушетки. - Очень
устал наш лейтенант Брандт.
   - Да, устал, - согласился Христиан, внимательно посмотрев на нее.
   - Должно  быть,  туго  ему  пришлось?  -  поинтересовалась  она,  снова
пошевелив носком туфельки. - Кажется, последние несколько недель  были  не
из приятных?
   - Да, не очень.
   - А что американцы? - с  невинным  видом  расспрашивала  она,  сохраняя
скучающий тон. - Наверное, у них большие силы и совсем свежие?
   - Пожалуй, так.
   Франсуаза  чуть  повернулась,  и  складки  шелкового  халата  по-новому
обрисовали стройную фигуру.
   - А в газетах пишут, что все  развивается  согласно  плану.  Противника
успешно сдерживают, и готовится  внезапное  контрнаступление.  Это  звучит
очень успокаивающе, - продолжала она с явной  издевкой.  -  Месье  Брандту
следовало бы почаще читать газеты.
   Франсуаза тихо рассмеялась, и Христиан подумал, что  если  бы  разговор
шел о чем-нибудь другом, то этот смех показался бы чувственным и манящим.
   - Месье Брандт, - продолжала Франсуаза, -  не  думает,  что  противника
удастся сдержать, а "внезапное наступление" было бы полной  неожиданностью
для него. Как вы думаете?
   - Думаю, что так, - согласился Христиан, начиная злиться,  а  про  себя
подумал: "И чего только ей надо?"
   - Ну, а вы сами как считаете? - рассеянно спросила она, глядя куда-то в
пространство, мимо Христиана.
   - Пожалуй, я разделяю мнение Брандта.
   - Вы, наверное, тоже  очень  устали.  -  Франсуаза  села  и  пристально
посмотрела на него.  На  губах  ее  играла  полная  искреннего  сочувствия
улыбка, но в прищуренных зеленых глазах. Христиан уловил какую-то  скрытую
насмешку. - Наверное, вам тоже хочется спать?
   - Пока нет, - ответил Христиан. Ему вдруг показалось невыносимой  мысль
о том, что эта стройная зеленоглазая насмешливая  женщина  может  оставить
его одного. - А уставать приходилось куда больше...
   - О, настоящий солдат!  -  заметила  Франсуаза,  снова  откидываясь  на
подушки. - Стойкий, неутомимый. Разве может армия проиграть  войну,  когда
все еще есть такие солдаты!
   Христиан впился в нее взглядом. Он ее ненавидел. Сонным  движением  она
повернула голову на подушке, чтобы было удобнее смотреть на него.  Длинные
мышцы натянулись под бледной кожей,  тень  легла  по-другому,  еще  больше
подчеркивая изящные линии шеи. Глядя на нее во все глаза.  Христиан  знал,
что в конце концов обязательно поцелует то местечко, где белоснежная  кожа
образует нежный, плавный переход от шеи к полуприкрытому халатом плечу...
   - Когда-то давно я знала одного молодого человека вроде вас, -  сказала
Франсуаза, погасив улыбку и глядя прямо на него. - Только он был  француз.
Сильный, терпеливый, убежденный патриот Франции. Признаюсь, он  мне  очень
нравился. Он погиб в сороковом году во время  отступления.  Того,  другого
отступления... А вы собираетесь умереть?
   - Нет, - в раздумье ответил Христиан. - Умирать я не собираюсь.
   - Прекрасно. - На пухлых губах Франсуазы показалось подобие  улыбки.  -
Лучший  из  лучших,  как  сказал  ваш  друг.  Надежда  новой  Европы.   Вы
действительно считаете себя надеждой новой Европы?
   - Брандт был пьян.
   - Разве? Возможно. Вы уверены, что вам не хочется спать?
   - Уверен.
   - А выглядите вы усталым.
   - Но спать не хочу.
   Франсуаза слегка кивнула.
   - Унтер-офицер, который всегда начеку. Он не желает спать. Предпочитает
бодрствовать и, жертвуя собой, развлекать  одинокую  француженку,  которой
нечего делать, пока в Париж не пришли американцы. Тыльной  стороной  кисти
она прикрыла глаза, просторный рукав халата  соскользнул,  обнажив  тонкую
изящную руку. - Завтра вас представят к ордену "Почетного легиона"  второй
степени за услуги, оказанные французской нации.
   - Перестаньте, - сказал Христиан. - Довольно насмехаться надо мной.
   - Да мне и мысли такой в голову не приходило, - возразила Франсуаза.  -
Скажите мне, унтер-офицер, как военный человек,  когда,  по-вашему,  здесь
будут американцы?
   - Недели через две или через месяц...
   - Интересные наступают времена, не правда ли?
   - Да.
   - Знаете что, унтер-офицер?
   - Что?
   - Я все вспоминаю тот вечер, когда встретилась с вами. Когда это  было:
в сороковом или в сорок первом?
   - В сороковом.
   - Я, помню, надела  белое  платье.  Вы  были  очень  красивы.  Высокий,
стройный, умный - прямо покоритель сердец. В своем  блестящем  мундире  вы
выглядели настоящим богом механизированной войны.
   Франсуаза рассмеялась.
   - Вы снова насмехаетесь надо мной, - прервал ее Христиан. - Не думайте,
что это очень приятно.
   - Вы просто очаровали  меня,  -  жестом  остановила  его  Франсуаза.  -
Честное слово, очаровали. Но я была холодна к вам, правда?  -  Снова  этот
запоминающийся смешок. - Вы даже не представляете, каких трудов мне стоило
сохранять холодность.  Ведь  мне  далеко  не  безразличны  привлекательные
молодые мужчины. А вы были так красивы...
   Ее полусонный шепот гипнотизировал Христиана, он звучал,  как  какая-то
отдаленная,  нереальная  музыка  в  уютном  полумраке   этой   со   вкусом
обставленной комнаты.
   - ...Вы так  покоряли  своей  самоуверенностью,  силой,  красотой.  Мне
пришлось приложить все силы, чтобы не потерять власти над собой...  Сейчас
ведь вы уже не такой самоуверенный, унтер-офицер?
   - Не такой, - в полусне отвечал Христиан. Ему казалось, что он ритмично
покачивается на нежных, ароматных,  чуть-чуть  опасных  волнах  прибоя.  -
Совсем не самоуверенный...
   - Вы очень устали, -  тихо  говорила  женщина.  -  Поседели...  Немного
хромаете, я заметила. В сороковом я не думала, что вы когда-нибудь  можете
устать. Тогда мне казалось, будто вы могли только умереть, умереть славной
смертью под пулями, но устать -  никогда...  Сейчас  вы  выглядите  иначе,
совсем иначе. Подходя к вам с обычной меркой, теперь никто  не  назвал  бы
вас красивым с этой хромотой, с сединой,  с  осунувшимся  лицом...  Но  я,
знаете ли, женщина со странными вкусами. Мундир больше  не  блестит,  лицо
серое,  и  в  вас  не  осталось   ничего   похожего   на   молодого   бога
механизированной войны... - В ее голосе снова зазвучала насмешка. - Но для
меня  сегодня  вы  намного   привлекательнее,   унтер-офицер,   бесконечно
привлекательнее...
   Она умолкла, и ее пьянящий, как опиум, голос замер, словно приглушенный
мягкими подушками.
   Христиан встал, шагнул к кушетке и пристально посмотрел ей в глаза. Она
ответила прямой, откровенной улыбкой.
   Христиан быстро наклонился и поцеловал ее.


   Он лежал рядом с ней на темной кровати. Летний ночной  ветерок  колыхал
занавески  раскрытого  окна.  Бледный,  серебристый  свет  луны,   смягчая
контуры, озарял туалетный столик, стулья с брошенной на них одеждой.
   Для Христиана эти пылкие, изощренные, всепоглощающие объятия были новой
вехой в его отношениях с женщинами. Безудержная волна страсти  захлестнула
воспоминания о бегстве, о зловонии  санитарного  обоза,  об  изнурительных
переходах, о мертвом мальчике-французе, о проклятом велосипеде, о слепящей
глаза пыли во время гонки на краденом автомобиле по  забитой  отступающими
дороге. На мягкой  постели  в  залитой  лунным  светом  комнате  войны  не
существовало. Христиан вдруг осознал, что наконец-то, впервые с  тех  пор,
как он много лет назад попал во Францию, осуществилась его  давно  забытая
мечта обладать великолепной, совершенной женщиной.
   Ненавистница немцев...  Христиан  с  улыбкой  повернулся  к  Франсуазе,
которая лежала рядом,  изредка  дотрагиваясь  пальцами  до  его  тела.  Ее
темные, ароматные волосы разметались по подушке, глаза загадочно  блестели
в темноте.
   Она улыбнулась в ответ.
   - А ты, я вижу, не очень-то устал.
   Оба