в голове Христиана, - больной думает о  раке,
разъедающем его желудок, осужденный думает о казни, солдат думает о  пуле,
которая вот-вот поразит его".
   - Имей в виду, - Бэр серьезно взглянул снизу на Христиана, держа в руке
сапог, - если ты кому-нибудь скажешь об этом, то в  одно  прекрасное  утро
тебя найдут с ножом в спине, независимо от того, что случится со мной.  Ты
мне очень нравишься, честно говорю, но  я  должен  был  оградить  себя  от
случайностей и сказал своим товарищам, что буду говорить с тобой...
   Христиан  посмотрел  на   спокойное,   здоровое,   простодушное   лицо,
обыкновенное, как лицо человека, приходившего  к  вам  в  довоенное  время
починить радио, или лицо полицейского, помогающего двум малышам, идущим  в
школу, перейти улицу.
   - Я  же  сказал,  что  можешь  не  беспокоиться,  -  хрипло  проговорил
Христиан. - Мне нечего обдумывать. Могу сказать тебе сейчас, я...
   Послышался какой-то звук, и Христиан автоматически бросился  на  песок.
Пули засвистели над головой, глухо шлепаясь в  песок,  и  он  почувствовал
странный, безболезненный удар металла, разрывающего его  руку.  Он  поднял
голову. В пятнадцати метрах над собой  он  увидел  "спитфайр",  взревевший
после долгого пикирования с выключенным мотором. В косых лучах  солнца  на
крыльях  сверкали  круглые  опознавательные  знаки,   хвостовое   оперение
отливало серебром. Самолет с  ревом  набирал  высоту  над  морем  и  через
мгновенье превратился в маленькую изящную фигурку,  не  больше  чайки.  Он
взлетел выше солнца, он летел ввысь, в сверкающий  зелеными  и  пурпурными
красками удивительно  свежий  весенний  день,  где  его  ожидал,  описывая
широкие сверкающие круги над океаном, другой самолет.
   Тут Христиан посмотрел на Бэра. Тот сидел  прямо,  задумчиво  глядя  на
свои руки, скрещенные на животе. Между пальцами медленно  сочилась  кровь.
На  секунду  Бэр  отнял  руки  от  живота,  и  кровь   полила   неровными,
пульсирующими струйками. Бэр снова прижал руки к  животу,  как  будто  был
удовлетворен проделанным экспериментом.
   Он взглянул на Христиана. Позже, вспоминая этот  момент,  Христиан  был
уверен, что Бэр тогда нежно улыбался.
   - Чертовски больно, - сказал Бэр своим спокойным, ровным голосом. -  Ты
можешь доставить меня к доктору?
   - Они спланировали, -  как-то  глупо  сказал  Христиан,  глядя  на  две
мерцающие, исчезающие в небе точки. - У этих негодяев оставалось несколько
патронов, и они не могли вернуться домой, не расстреляв их...
   Бэр попробовал было встать. Он поднялся на  одно  колено,  но  не  смог
удержаться и снова уселся на песок с тем  же  задумчивым  и  отсутствующим
выражением на лице.
   - Я не могу двигаться, - сказал он, - ты сможешь меня донести?
   Христиан подошел и попробовал поднять его. Но тут он обнаружил, что его
правая рука не действует. Он удивленно посмотрел на нее, вспомнив, что  он
тоже ранен. Рукав пропитался кровью, и рука онемела.  Но  рана,  казалось,
уже перестала кровоточить: присохшая к ней ткань рукава остановила  кровь.
Однако поднять Бэра одной здоровой рукой он не мог. Он приподнял  его,  но
затем, задыхаясь,  остановился,  держа  Бэра  под  мышки.  Из  горла  Бэра
исходили какие-то странные звуки, словно у него в груди что-то  щелкало  и
булькало.
   - Не могу, - сказал Христиан.
   - Посади меня, - простонал Бэр. - Ради бога, посади меня.
   С величайшей осторожностью Христиан опустил раненого на песок. Бэр сел,
вытянув ноги и прижав руки к ране, из которой продолжала  сочиться  кровь.
Он по-прежнему издавал странные, булькающие звуки, как будто внутри у него
взад и вперед ходил поршень.
   - Я пойду за помощью, - сказал Христиан.  -  Найду  кого-нибудь,  чтобы
унести тебя.
   Бэр пытался что-то сказать, но не мог. Он кивнул головой.  Он  все  еще
выглядел спокойным, уравновешенным,  здоровым,  с  копной  светлых  волос,
возвышающейся над загорелым лицом. Христиан осторожно сел и начал надевать
сапоги, однако ему никак не удавалось натянуть их  одной  левой  рукой.  В
конце концов  он  отказался  от  этой  попытки.  Похлопав  Бэра  по  плечу
фальшивым подбадривающим жестом, он тяжелой, медленной походкой направился
босиком в сторону дороги.
   Не доходя метров пятьдесят до дороги, он увидел двух французов, ехавших
на велосипедах. Они двигались  с  большой  скоростью,  легко,  ритмично  и
неутомимо работая ногами  и  отбрасывая  длинные  фантастические  тени  на
болотистые поля.
   Христиан остановился и закричал им, махая здоровой рукой:
   -  Mes  amis!  Camarades!  Arretez!  [Друзья!  Товарищи!  Остановитесь!
(франц.)]
   Велосипедисты сбавили ход, и Христиан мог видеть, как  они  недоверчиво
уставились на него из-под козырьков своих кепок.
   - 'Bless'e! Bless'e! [раненый, раненый (франц.)] -  закричал  Христиан,
показывая рукой в сторону Бэра, который сейчас походил на  небольшой  тюк,
валяющийся на  берегу  сверкающего  в  лучах  заката  моря.  -  Aidez-moi!
Aidez-moi! [Помогите! Помогите! (франц.)]
   Велосипедисты почти совсем остановились, и  Христиан  увидел,  как  они
вопросительно посмотрели друг на друга. Потом они  еще  ниже  прильнули  к
рулю и стали быстро набирать скорость. Они проехали совсем близко, всего в
каких-нибудь двадцати пяти - тридцати метрах  от  Христиана,  и  он  успел
хорошо  их  рассмотреть.  Из-под  темно-синих  кепи   виднелись   усталые,
коричневые от загара грубые лица, холодные и лишенные  всякого  выражения.
Вскоре они скрылись из виду за высоким песчаным холмом,  который  закрывал
дорогу почти на два километра вперед. Дорога  и  окружавшая  ее  местность
опустели и стали быстро тонуть в голубых сумерках. Только берег океана все
еще был освещен ярким красноватым светом.
   Христиан поднял руку, словно пытаясь остановить тех двоих, все  еще  не
веря, что их уже нет, надеясь, что это только игра  больного  воображения,
что они не могли просто так умчаться прочь. Он тряхнул головой  и  побежал
по направлению к группе домов, смутно видневшихся вдали.
   Однако уже через минуту ему пришлось остановиться: он сильно запыхался,
и раненая рука снова начала кровоточить. В ту же минуту он  услыхал  крик.
Он круто повернулся  и  стал  напряженно  вглядываться  через  сгущавшиеся
сумерки в ту сторону, где он оставил Бэра. Над  Бэром  склонился  какой-то
человек. Медленными движениями умирающего Бэр пытался уползти прочь. Снова
послышался крик Бэра, а  склонившийся  над  ним  человек,  шагнув  вперед,
схватил его за воротник и перевернул лицом кверху. В руке человека на фоне
серовато-серебристого моря ярко сверкнуло лезвие  ножа.  Бэр  снова  начал
было кричать, но тут же замолк.
   Левой рукой Христиан схватился за кобуру, однако выхватить пистолет ему
удалось не сразу. Он видел, как человек убрал нож и обшарил Бэра в поисках
пистолета. Взяв пистолет и засунув его в карман, он поднял валявшиеся  тут
же сапоги Христиана. Христиан, вынув  пистолет,  непослушными  пальцами  с
трудом опустил предохранитель и  выстрелил.  Ему  никогда  не  приходилось
Стрелять левой рукой, и выстрелы были  неточными.  Тем  не  менее  француз
побежал в сторону высокой дюны. Христиан  нетвердой  походкой  двинулся  к
берегу, где лежало тело  Бэра,  время  от  времени  останавливаясь,  чтобы
выстрелить по быстро убегавшему французу.
   Когда он, наконец, добрался до места, где вытянувшись, лицом кверху,  с
раскинутыми  в  стороны  руками  лежал  Бэр,  французы  уже  уносились  на
велосипедах по черной тряской дороге по ту сторону дюны. Христиан выпустил
по ним последнюю пулю. По-видимому, пуля ударилась где-то недалеко, потому
что он увидел, как свисавшая с руля  велосипедиста  пара  сапог  упала  на
дорогу, как будто человек испугался свиста пули. Французы не  остановились
и скрылись в лиловой дымке, начавшей заволакивать дорогу, бледный песчаный
берег, ряды колючей проволоки и желтые дощечки с изображением черепа  и  с
надписью "Внимание, мины!"
   Христиан взглянул на товарища.
   Бэр лежал на спине, устремив взор в небо,  с  выражением  предсмертного
ужаса, застывшим на его лице. Из горла, располосованного французом от  уха
до уха, сочилась еще не совсем запекшаяся кровь. Христиан  тупо  уставился
на  лежащего  перед  ним  Бэра.  "Нет,  это  невозможно,  -  думал  он.  -
Каких-нибудь пять минут назад он сидел здесь, надевал сапоги  и  обсуждал,
все равно как профессор  социологии,  будущее  Германии...  У  английского
летчика, злобно скользнувшего вниз на своем истребителе, и у  французского
крестьянина-велосипедиста, прячущего под одеждой нож, были свои взгляды на
политику".
   Христиан поднял глаза.  Море  с  тихим  рокотом  спокойно  катило  свои
пенистые волны на бледный и пустынный песчаный берег.  На  песке  все  еще
отчетливо были видны следы ног. На какое-то мгновенье в  голове  Христиана
промелькнула дикая мысль, что еще можно что-то сделать,  что  если  бы  он
предпринял один-единственный правильный шаг,  те  злополучные  пять  минут
исчезли бы, самолет не спикировал бы, не встретились бы  ему  те  двое  на
велосипедах, и мечтатель Бэр,  целый  и  невредимый,  встал  бы  с  песка,
предлагая Христиану принять решение.
   Христиан тряхнул головой. "Глупости, - подумал  он.  -  Те  пять  минут
действительно были и прошли.  Произошли  нелепые,  бессмысленные  события.
Светлоглазый юнец, выпивающий  по  вечерам  свою  кружку  пива  в  кабачке
где-нибудь в Девоне, возвращаясь с боевого вылета из Франции,  заметил  на
песке  две  крошечные  фигурки;   морщинистый   загорелый   фермер   нанес
непоправимый  удар  ножом.  Судьба  Германии  будет  теперь  решаться  без
дальнейших комментариев Антона Бэра, вдовца  и  философа.  Не  видать  ему
больше ни Германии, ни Ростока, не бродить по берегу моря".
   Христиан наклонился и, тяжело дыша, снял  сначала  один,  потом  другой
сапог с ног Бэра. "Негодяи, - рассуждал про себя  Христиан,  -  во  всяком
случае, хоть эти сапоги им не достанутся".
   Держа в руках сапоги, медленно волоча по песку ноги, он пошел в сторону
дороги. На дороге он поднял свои сапоги, брошенные  французом.  Зажав  под
мышкой раненой руки обе пары сапог, он побрел босиком, чувствуя под ногами
прохладу,  по  направлению  к  штабу  батальона,  расположенному  в   пяти
километрах.


   На следующий день Христиан присутствовал на похоронах  Бэра.  Рука  его
была на перевязи и  не  очень  сильно  болела.  Вся  рота  была  выстроена
торжественно, как на  параде,  сапоги  начищены,  ружья  смазаны.  Капитан
воспользовался случаем, чтобы произнести речь.
   - Солдаты, - начал он, держась подчеркнуто прямо, подтянув живот  и  не
обращая внимания на сильный дождь, - я даю вам обещание, что  этот  солдат
будет отомщен. - У капитана был высокий, скрипучий  голос.  Большую  часть
времени  он  проводил  в  крестьянском  доме,  где   жил   с   толстоногой
француженкой, которую привез с собой в Нормандию  из  Дижона,  где  прежде
располагалась его часть. Француженка была беременна  и  пользовалась  этим
предлогом, чтобы есть по пять раз в день с завидным аппетитом.
   - Он будет отомщен, -  повторил  капитан,  -  отомщен.  -  Капли  дождя
стекали с козырька фуражки прямо ему на  нос.  -  Население  этого  района
узнает, что мы можем быть надежными друзьями и жестокими врагами, что ваша
жизнь, солдаты, дорога для меня и для нашего фюрера. Мы уже напали на след
убийцы...
   Христиан мрачно думал об английском летчике: вероятно, в этот Мойент  -
по случаю дождливой погоды - он  безмятежно  сидит  с  девушкой  в  уютном
уголке таверны, согревает руками  холодное  пиво  и  посмеивается  с  этим
приводящим в ярость английским  высокомерием,  рассказывая,  как  ловко  и
удачно он спикировал накануне и поймал на прицел  двух  босоногих  фрицев,
совершавших променад перед заходом солнца.
   - Мы покажем этим  людям,  -  бушевал  капитан,  -  что  такие  гнусные
варварские действия им даром не пройдут. Мы протянули руку дружбы, и, если
нам  отвечают  ударом  ножа,  мы  знаем,  как  отплатить  за   это.   Акты
предательства и насилия не возникают  сами  по  себе.  Людей,  которые  их
осуществляют, толкают  на  это  их  хозяева,  находящиеся  по  ту  сторону
Ла-Манша. Неоднократно битые на поле брани, эти дикари,  которые  называют
себя английскими и американскими  солдатами,  нанимают  других,  чтобы  те
действовали исподтишка, как карманные воры и взломщики.  История  войн,  -
продолжал  капитан,  голос  которого  звучал  все  громче  и  громче   под
аккомпанемент дождя, - не знает примеров такого грубого нарушения  законов
человечности,  какое  допускают  наши  враги  сегодня.  В   Германии   они
обрушивают бомбы на безвинных женщин и детей, а их наемники в  Европе  под
покровом ночи вонзают кинжалы  в  горло  наших  солдат.  Однако,  -  голос
капитана возвысился до крика, - этим они ничего  не  добьются.  Ничего.  Я
знаю, как это действует на меня и на любого другого немца: это придает нам
силы, мы становимся еще беспощаднее,  а  наша  решительность  переходит  в
ярость!
   Христиан  посмотрел  вокруг.  Остальные  солдаты  печально  стояли  под
дождем.  Их  лица  не  выражали  ни  решимости,  ни  ярости;  на  кротких,
хитроватых физиономиях были написаны только страх и  скука.  Батальон  был
сформирован на скорую руку. В него вошло много солдат, получивших  ранения
на других фронтах, а также  новобранцы  последнего  призыва:  пожилые,  не
совсем пригодные к службе мужчины или  восемнадцатилетние  юнцы.  Христиан
почувствовал вдруг жалость к капитану; ведь он обращался к  несуществующей
армии, к армии, уничтоженной в сотнях предшествующих боев. Он обращался  к
призракам миллионов горящих яростью солдат, покоящихся ныне  в  могилах  в
Африке и России.
   - Но в конце концов, - кричал капитан, - им придется выползти из  своих
нор. Им придется вылезти из своих теплых постелей в Англии, они не  смогут
больше полагаться на наемных убийц и будут вынуждены  встретиться  с  нами
здесь, на поле брани, как солдаты. Я упиваюсь этой  мыслью,  я  живу  ради
этого дня, я бросаю им вызов: "Выходи на бой, как подобает солдату, узнай,
что  значит  сражаться  с  немцами!"  Я  жду  этого  дня  с  непоколебимой
уверенностью в победе, исполненный любви и преданности отчизне. И я  знаю,
что в душе каждого из вас горит такой же священный огонь.
   Христиан еще раз  оглядел  ряды  солдат.  Они  стояли,  мрачно  понурив
головы; дождь проникал  через  накидки  из  синтетической  резины,  сапоги
медленно увязали во французской грязи.
   - Тело этого унтер-офицера,  -  капитан  сделал  драматический  жест  в
сторону отрытой могилы, - не будет с нами в тот великий день,  но  с  нами
будет его дух, он будет поддерживать нас, призывать нас к твердости,  если
мы начнем колебаться.
   Капитан вытер лицо и  уступил  место  священнику,  который  пробормотал
слова молитвы. Он был сильно простужен и норовил как можно скорее скрыться
от дождя, пока его простуда не развилась в воспаление легких.
   Затем подошли два солдата с лопатами и начали засыпать  могилу  мокрой,
превратившейся в жижу землей.
   Капитан подал команду и, выпятив  грудь,  стараясь  не  слишком  вилять
задом, вывел роту с маленького кладбища,  на  котором  было  всего  восемь
могил, и повел ее по вымощенной камнями главной улице деревни. На улице не
было видно ни одного жителя, и ставни во всех домах были закрыты от дождя,
от немцев и от войны.


   Лейтенант войск СС был настроен весьма благодушно. Он приехал в большой
штабной машине. Одну за другой он курил небольшие гаванские сигары; на его
лице застыла широкая механическая  улыбка,  напоминавшая  улыбку  торговца
пивом, спускающегося в Ratskeller [винный  погребок  (нем.)],  а  изо  рта
сильно пахло коньяком. Он удобно развалился на  заднем  сиденье  машины  и
усадил  Христиана  рядом  с  собой.  Они  мчались  по  прибрежной  дороге,
направляясь  в  соседнюю  деревушку,  где  Христиан  должен  был  опознать
задержанного по подозрению в убийстве Бэра человека.
   - Ты хорошо разглядел тех  двоих?  -  пристально  глядя  на  Христиана,
спросил лейтенант СС,  со  своей  механической  улыбкой  покусывая  кончик
сигары. - Ты мог бы легко их опознать?
   - Так точно, господин лейтенант, - ответил Христиан.
   - Отлично, - просиял лейтенант. -  Все  будет  очень  просто.  Я  люблю
простые дела. Кое-кто из наших,  другие  следователи,  впадают  в  уныние,
когда встречаются с простым делом. Им нравится разыгрывать из себя великих
сыщиков. Они любят, когда все запутанно, неясно, чтобы можно было блеснуть
своими талантами. Я совсем не такой. О нет, мне это не нужно. -  Он  тепло
улыбнулся Христиану. - "Да или нет, это тот человек или не тот человек", -
вот это в моем вкусе.  А  остальное  оставим  интеллигентам.  До  войны  я
работал за станком на фабрике  кожаных  изделий  в  Регенсбурге,  и  я  не
притворяюсь особенно проницательным. У меня простая философия, когда  дело
касается французов. Я с ними действую напрямик и ожидаю того же от них.  -
Он посмотрел на часы. - Сейчас половина четвертого. К пяти  часам  ты  уже
будешь в своей роте. Это я тебе обещаю. Я обделываю дела  быстро.  Да  или
нет. Так или иначе, и будь здоров. Хочешь сигару?
   - Спасибо, не хочу, - ответил Христиан.
   - Другие офицеры, - сказал лейтенант, - не стали бы садиться  вот  так,
как я, рядом с унтер-офицером и угощать его сигарами. Но  я  не  такой.  Я
никогда не забываю о том, что работал на фабрике кожаных изделий. Это одно
из несчастий немецкой армии. Все они забывают, что когда-то были штатскими
и что им снова придется быть штатскими.  Все  они  мнят  себя  Цезарями  и
Бисмарками. Но я не таков. Я решаю дела просто, раз-два и баста!  Относись
ко мне по-деловому, и я буду так же относиться к тебе.
   К тому времени, когда большая  машина  подъехала  к  зданию  ратуши,  в
подвале которой был заперт подозреваемый, Христиан пришел  к  выводу,  что
лейтенант  СС,  фамилия  которого  была  Райхбургер,  законченный   идиот.
Христиан не доверил бы ему вести дело даже о пропаже авторучки.
   Лейтенант выпрыгнул из машины и бодро и весело зашагал  к  безобразному
каменному зданию, улыбаясь своей улыбкой торговца  пивом.  Христиан  вошел
вслед за ним в пустую, с грязными стенами комнату, единственным украшением
которой, не считая писаря и трех обшарпанных стульев, была  карикатура  на
Уинстона Черчилля, на которой он был изображен нагишом. Она была  наклеена
на картон и использовалась офицерами местного отряда СС в качестве мишени.
   - Садись, садись, - сказал лейтенант, указывая на стул.  -  Устраивайся
поудобнее. Не забывай, что ты совсем недавно был ранен.
   - Слушаюсь, господин лейтенант. -  Христиан  уселся.  Он  сожалел,  что
взялся опознать тех двух французов. Он ненавидел  лейтенанта  и  не  хотел
иметь с ним ничего общего.
   - Ты до этого имел ранения? - любезно улыбаясь, спросил лейтенант.
   - Да, - ответил Христиан. - Одно. Или,  вернее,  два.  Одно  тяжелое  в
Африке. Кроме того, имел легкое ранение в  голову  в  сороковом  году  под
Парижем.
   - Три раза ранен. -  Лейтенант  на  минуту  сделался  серьезным.  -  Ты
счастливый человек. Тебя ни за что не убьют. Видимо, что-то охраняет тебя.
Я знаю, что по моему виду этого не скажешь, но я фаталист. Одним  на  роду
написано быть только раненными, другим суждено быть убитыми. Что  касается
меня, то пока что меня не задело. Но  я  знаю,  что  прежде  чем  кончится
война, меня убьют. - Он пожал плечами и широко заулыбался.  -  Такова  моя
судьба. Поэтому я живу в свое удовольствие.  Я  живу  с  одной  из  лучших
поварих Франции, а в придачу у нее есть еще две  сестры.  -  Он  подмигнул
Христиану и самодовольно хихикнул. - Как  видишь,  пуля  сразит  человека,
вполне довольного жизнью.
   Дверь отворилась, и рядовой эсэсовец ввел высокого, загорелого  мужчину
в наручниках. Мужчина изо всех сил старался показать, что он нисколько  не
трусит. Он стоял у двери  со  связанными