аться  англичане,  над
горящими грузовиками и над мертвецом, что сидел, прислонившись к колесу, с
полуоторванной головой и вставной верхней челюстью, торчавшей из судорожно
искривленного рта.



11

   Поезд медленно шел вдоль сугробов мимо заснеженных холмов Вермонта. Ной
сидел в пальто у замерзшего окна, дрожа от холода:  в  вагоне  испортилось
отопление. Перед его глазами медленно проплывал неприглядный  пейзаж.  Все
выглядело серым в это  раннее  облачное  рождественское  утро.  Поезд  был
переполнен, и Ною  не  удалось  получить  спальное  место.  Он  чувствовал
скованность во всем теле, лицо его  было  выпачкано  сажей,  налетевшей  с
паровоза. В мужском туалете замерзла вода, и он не смог побриться. Потирая
небритую щеку,  Ной  представил  себе,  какой  у  него  должен  быть  вид:
противная черная  щетина,  красные  воспаленные  глаза,  а  на  воротничке
грязные пятна от копоти. "Черт возьми! - думал он. - Как же в  таком  виде
представляться ее семье?"
   Его нерешительность возрастала с каждой милей. На  одной  станции,  где
они стояли пятнадцать минут, его охватило неудержимое желание  выпрыгнуть,
сесть на  стоявший  рядом  встречный  поезд  и  возвратиться  в  Нью-Йорк.
Неудобства  поездки,  холод,  храп   пассажиров,   вид   мрачных   вершин,
вырисовывавшихся в облачной ночи, удручающе  действовали  на  Ноя,  и  его
уверенность постепенно таяла. "Нет, - говорил он себе, - ничего  из  этого
не выйдет..."
   Хоуп уехала раньше, чтобы подготовить почву. За эти два дня она, должно
быть, успела сказать отцу, что собирается выйти замуж и что ее мужем будет
еврей. "Наверно, все сошло благополучно, - размышлял Ной, сидя  в  грязном
вагоне и стараясь настроить себя  на  оптимистический  лад,  -  иначе  она
послала бы мне телеграмму. Она разрешает мне приехать, значит, все  должно
быть в порядке, должно быть..."
   После того как ему  отказали  в  приеме  в  армию,  Ной  принял  вполне
разумное решение перестроить свою жизнь так,  чтобы  приносить  как  можно
больше пользы. Он стал проводить три-четыре вечера в неделю  в  библиотеке
за изучением проектов по судостроению. "Больше кораблей, - кричали  газеты
и радио, - как можно больше кораблей!" Что ж, если ему не суждено воевать,
то, по крайней мере,  он  сможет  строить.  Он  никогда  не  имел  дела  с
чертежами, и его представление о сварке и клепке было самым смутным, а  по
всем  данным,  чтобы  стать  специалистом  в  любой  из   этих   областей,
потребуются месяцы упорной учебы. И он  занимался  с  неутомимым  рвением,
заучивая наизусть, повторяя вслух содержание прочитанного, заставляя  себя
снова и снова воспроизводить по памяти чертежи. Он умел работать с книгой,
и учение подвигалось быстро. Еще месяц, думал он, и можно будет  пойти  на
верфь, смело подняться на леса и начать зарабатывать себе на хлеб.
   И рядом с  ним  будет  Хоуп.  Он  чувствовал  себя  немного  виноватым,
собираясь строить свое личное счастье  в  то  время,  когда  его  товарищи
переживают ужасы войны. Однако, если он, Ной, откажется от семейной жизни,
это нисколько не приблизит поражение  Гитлера  и  не  ускорит  капитуляцию
Японии. К тому же Хоуп так настаивала.
   Но ведь Хоуп так любит своего отца,  а  он  убежденный  пресвитерианец,
церковный  староста  с   твердо   укоренившимися   в   сознании   суровыми
религиозными принципами.
   Она ни за что не выйдет замуж без согласия отца. "О боже, - думал  Ной,
уставившись на капрала морской пехоты, который, развалившись  на  сиденье,
спал с открытым ртом и поднятыми вверх ногами, - боже, почему  так  сложно
устроен мир?"
   Вот в окне показался кирпичный завод и замелькали тесно жмущиеся друг к
другу унылые заснеженные улицы с пирамидальными крышами  домов.  А  вот  и
Хоуп, она стоит на платформе и старается  взглядом  отыскать  его  лицо  в
мелькающих замерзших окнах.
   Он на ходу спрыгнул с поезда, прокатился по скользкому снегу,  стремясь
удержать равновесие, взмахнул руками  и  чуть  было  не  выпустил  из  рук
потертый  саквояж  из  искусственной  кожи.  Какой-то  пожилой  человек  с
чемоданом ядовито заметил ему:
   - Это лед, молодой человек, лед, на нем не танцуют.
   Хоуп спешила ему навстречу. У нее  было  бледное,  встревоженное  лицо.
Остановившись в нескольких шагах, даже не поцеловав его, она воскликнула:
   - Боже мой. Ной! Тебе нужно побриться.
   - Вода замерзла, - бросил он с раздражением.
   Некоторое время они стояли друг против друга в  нерешительности.  Затем
Ной быстро огляделся вокруг, стараясь определить, одна ли она  пришла.  На
станции сошло еще несколько пассажиров, но было очень рано,  их  никто  не
встречал, и они уже спешили к выходу. Вскоре  поезд  отошел,  и,  если  не
считать пожилого мужчины с чемоданом, Ной и Хоуп остались на станции одни.
   "Нехорошо, - подумал Ной, - они послали ее, чтобы она сама сообщила мне
неприятную весть".
   - Как доехал? - стараясь скрыть смущение, спросила Хоуп.
   - Отлично, - ответил Ной. Она казалась какой-то странной и холодной; на
ней было старое короткое пальтишко из толстой клетчатой ткани, а на голове
туго повязанный шарф. С  холодных  вершин  дул  северный  ветер,  насквозь
пронизывая его пальто, словно оно было из тончайшей ткани.
   - Значит, проводим рождество здесь? - спросил Ной.
   - Ной... - тихо, дрожащим  голосом  произнесла  Хоуп,  стараясь  скрыть
волнение. - Ной, я еще не говорила им.
   - Что? - упавшим голосом спросил Ной.
   - Я не сказала им ничего: ни что ты должен  приехать,  ни  что  я  хочу
выйти за тебя замуж, ни что ты еврей, ни что ты вообще существуешь.
   Ной проглотил обиду. "До чего же глупо  и  бессмысленно  проводить  так
рождество", - подумал он, глядя на неприветливые вершины.
   - Ну что же, - ответил он, сам не сознавая, что хотел этим сказать.  Но
Хоуп выглядела такой жалкой в своем туго повязанном шарфе,  с  озябшим  на
утреннем морозе лицом, что ему захотелось как-то утешить ее. - Пустяки,  -
добавил он таким тоном, каким говорит хозяин неловкому  гостю,  разбившему
вазу, давая понять, что это не такая уж большая потеря. - Не беспокойся об
этом.
   - Я все собиралась сказать, - начала Хоуп так тихо, что  сквозь  порывы
ветра он с трудом различал ее слова, - я даже пыталась вчера  вечером  все
рассказать отцу... - Она тряхнула головой и продолжала. - Мы пришли  домой
из церкви, и я думала, что нам удастся посидеть вдвоем на  кухне,  но  тут
вошел мой брат. Он приехал с женой и детьми на праздники из Ратленда.  Они
заговорили о войне, а брат такой болван  -  стал  уверять,  что  евреи  не
воюют, а только наживаются на войне. А отец  сидел  и  кивал  головой.  Не
знаю, соглашался ли он или просто дремал - его каждый вечер уже  с  девяти
часов клонит ко сну, - и я так и не решилась...
   - Ничего, ничего, все  в  порядке,  -  тупо  повторял  Ной,  машинально
натягивая перчатки на озябшие руки. "Нужно позавтракать, - подумал он, - и
выпить чашку кофе".
   - Я не могу больше оставаться с тобой,  -  сказала  Хоуп.  -  Мне  пора
возвращаться. Когда я уходила из  дому,  все  еще  спали,  а  сейчас  они,
наверно, уже встали и гадают, куда я девалась. Я должна  пойти  с  ними  в
церковь, а потом постараюсь поговорить с отцом наедине.
   - Правильно, так и сделай, -  с  неестественным  оживлением  проговорил
Ной.
   - На той стороне улицы есть  отель.  -  Хоуп  показала  на  трехэтажное
здание шагах в пятидесяти. - Там можно позавтракать и отдохнуть. Я приду к
тебе в одиннадцать часов. Хорошо? - озабоченно спросила она.
   - Отлично, кстати там и побреюсь, - просиял Ной, как будто  ему  только
что пришла в голову блестящая идея.
   - Ной, милый... - Подойдя ближе, она прикоснулась руками к его лицу.  -
Мне так жаль. Я подвела тебя, я подвела тебя.
   - Глупости, - мягко возразил он, - глупости. - Но в душе он  знал,  что
Хоуп права. Она действительно подвела его, и это его не столько  огорчило,
сколько удивило. На нее можно  было  всегда  положиться,  она  была  такой
мужественной, такой искренней и сердечной по отношению к нему. И к чувству
разочарования и обиды, которое принесло ему  это  холодное  рождественское
утро, примешивалось и другое чувство: он был рад тому, что  она  хоть  раз
провинилась. Он был убежден,  что  не  раз  подводил  ее  и  будет  иногда
подводить и в будущем. Теперь они в какой-то степени сквитались, и  впредь
ему будет за что ее прощать.
   - Не беспокойся, дорогая, - улыбался он ей, грязный  и  уставший,  -  я
уверен что все будет хорошо, я буду ждать тебя там. - Он жестом указал  на
отель. - Иди в церковь и... - он печально усмехнулся, - помолись за меня.
   Она  улыбнулась,  еле  сдерживая  слезы,  потом  повернулась  и  быстро
зашагала своей твердой походкой, которую  не  могли  изменить  ни  тяжелые
боты, ни скользкая дорога, к дому, где колеблющийся отец  и  разговорчивый
брат, вероятно, уже проснулись и ожидали ее прихода. Ной смотрел ей вслед,
пока она не скрылась за углом, затем  поднял  саквояж,  пересек  скользкую
улицу и направился к отелю. Открыв дверь отеля, он остановился. "О боже! -
вдруг вспомнил он. - Я забыл поздравить ее с рождеством".


   Было уже половина  первого,  когда  раздался  стук  в  дверь  маленькой
мрачной  комнаты  с  облезлой  крашеной  железной  кроватью   и   разбитым
умывальником, которую Ной снял за два с половиной  доллара.  На  праздники
теперь осталось три доллара и семьдесят  пять  центов.  (Правда,  обратный
билет до Нью-Йорка он уже купил.) Он не рассчитывал, что придется  платить
за комнату. Впрочем, с деньгами не так уж плохо. Питание в  Вермонте,  как
он убедился, стоило недорого. За завтрак из двух  яиц  он  заплатил  всего
тридцать пять центов. Подсчитав деньги, он тяжело вздохнул. Война, любовь,
варварское деление на евреев и неевреев, возникшее почти за две тысячи лет
до  этого  сурового  рождественского  утра,  естественное  нежелание  отца
отдавать свою дочь незнакомому  человеку,  а  тут  еще  приходится  ломать
голову, как прожить  праздники,  когда  в  кармане  осталось  меньше  пяти
долларов.
   Ной попытался изобразить на лице спокойную улыбку, предназначенную  для
Хоуп, и открыл дверь. Но это оказалась не Хоуп, а один из служащих  отеля,
старик с морщинистым красным лицом.
   - Дама и господин внизу в вестибюле, - бросил он, повернулся и вышел.
   Ной  с  волнением  взглянул  на  себя  в  зеркало,  тремя   порывистыми
движениями провел расческой по коротким волосам, поправил галстук и  вышел
из комнаты. "С какой стати, -  спрашивал  он  себя,  с  замиранием  сердца
спускаясь по скрипучей лестнице, пропахшей воском  и  свиным  салом,  -  с
какой стати человек в здравом уме должен сказать  мне  "да"?  Что  я  могу
предложить в дополнение к своему имени?  Три  доллара  в  кармане,  чуждую
религию, тело, от  которого  отказалось  за  ненадобностью  правительство,
никакой профессии, никакого определенного стремления, кроме желания жить с
его дочерью и любить ее. Ни семьи, ни воспитания, ни друзей. Лицо, которое
должно показаться этому  человеку  грубым  и  чуждым;  запинающаяся  речь,
засоренная жаргоном  плохих  школ  и  языком  простонародья  всех  уголков
Америки. Ною приходилось бывать в таких городках, как  этот,  и  он  знал,
какие люди вырастают в них: гордые, замкнутые в себе, ограниченные  кругом
своей семьи, непреклонные, с  семейными  традициями  древними,  как  камни
самих городов, они со страхом  и  презрением  смотрят  на  орды  безродных
пришельцев, вливающихся в их города. Ной никогда еще  не  чувствовал  себя
таким чужаком,  как  в  тот  момент,  когда,  спустившись  по  лестнице  в
вестибюль отеля, увидел мужчину и  девушку,  которые,  сидя  в  деревянных
качалках, смотрели в окно на морозную улицу.
   Услышав,  что  Ной  входит  в  вестибюль,  они  поднялись.  "Какая  она
бледная", - отметил Ной, предчувствуя катастрофу. Он медленно направился к
отцу и дочери. Плаумен был  высокий,  сутулый  мужчина,  выглядевший  так,
словно всю свою жизнь имел дело с камнем и железом и последние  шестьдесят
лет вставал не позднее пяти часов утра. У него было  угловатое,  замкнутое
лицо, за очками в серебряной оправе виднелись усталые  глаза.  Когда  Хоуп
сказала:  "Отец,  это  Ной",  его  лицо  не  отразило  ни  дружелюбия,  ни
враждебности.
   Впрочем, он протянул Ною руку. Пожимая ее, Ной заметил, что  рука  была
жесткая и мозолистая. "Что бы там ни было, а умолять я не  буду,  -  решил
Ной. - Я не буду лгать и делать вид, будто что-нибудь  собой  представляю.
Если он скажет "да" - хорошо, а если скажет "нет..." Но  об  этом  Ною  не
хотелось думать.
   - Очень рад познакомиться с вами, - сказал Плаумен.
   Они стояли,  чувствуя  себя  неловко  в  присутствии  пожилого  клерка,
наблюдавшего за ними с нескрываемым интересом.
   - Мне кажется, неплохо  было  бы  нам  с  мистером  Аккерманом  немного
побеседовать, - сказал Плаумен.
   - Да, - прошептала Хоуп, и по ее напряженному,  неуверенному  тону  Ной
почувствовал, что все потеряно.
   Плаумен внимательно осмотрел вестибюль.
   - Здесь, пожалуй, мало подходящее место для беседы,  -  проговорил  он,
взглянув на клерка, который  с  любопытством  смотрел  на  него.  -  Можно
немного  прогуляться,  к  тому  же  мистер  Аккерман,  вероятно,  пожелает
осмотреть город.
   - Да, сэр, - ответил Ной.
   - Я подожду здесь, - сказала  Хоуп  и  опустилась  в  качалку,  жалобно
заскрипевшую в тишине  вестибюля.  При  этом  звуке  клерк  неодобрительно
поморщился, а Ной почувствовал, что этот жалобный скрип будет преследовать
его в течение многих лет в тяжелые минуты жизни.
   - Мы вернемся минут через тридцать, дочь моя, - сказал Плаумен.
   Ноя слегка передернуло при этом обращении. Оно вызывало в памяти плохие
старые пьесы из жизни фермеров, фальшивые, надуманные  и  мелодраматичные.
Он открыл дверь и вышел  вслед  за  Плауменом  на  заснеженную  улицу.  Он
мельком увидел, что Хоуп с тревогой наблюдает за ними в  окно.  Потом  они
медленно пошли под резким холодным ветром по  расчищенным  тротуарам  мимо
закрытых магазинов.
   Минуты две они шли молча, слышен был  только  скрип  сухого  снега  под
ногами. Первым заговорил Плаумен.
   - Сколько с вас берут в отеле? - спросил он.
   - Два пятьдесят, - ответил Ной.
   - За один день? - удивился Плаумен.
   - Да.
   - Грабители с большой дороги все эти содержатели отелей,  -  возмутился
Плаумен.
   Он снова замолчал, и  они  продолжали  свой  путь,  не  обмениваясь  ни
словом. Они миновали фуражную  лавку  Маршалла,  аптеку  Ф.Кинне,  магазин
мужской одежды Дж.Джиффорда, юридическую контору Вирджила  Свифта,  мясную
лавку  Джона  Хардинга  и  булочную  миссис  Уолтон,  магазин   похоронных
принадлежностей Оливера Робинсона и бакалейную лавку Н.Уэста.
   Лицо Плаумена было по-прежнему суровым  и  непроницаемым,  его  резкие,
застывшие черты не  гармонировали  со  старомодной  выходной  шляпой.  Ной
перевел взгляд на  вывески  магазинов.  Имена  владельцев  входили  в  его
голову,  словно  гвозди,  методично  забиваемые   в   доску   безразличным
плотником. Каждое имя жалило как стрела,  вставало  как  стена,  в  каждом
имени слышался упрек, вызов, сигнал к нападению. Ной чувствовал, как тонко
и хитроумно этот старик вводит его в тесно сплетенный, единый мир  простых
английских фамилий, к которому принадлежит его  дочь.  Окольным  путем  он
ставил перед Ноем вопрос, как уживется в этом Мире он,  Аккерман,  человек
Со случайным именем, вывезенным из пекла  Европы,  одинокий,  беззаботный,
непризнанный, не имеющий ни гроша за душой, бездомный и безродный.
   "Лучше бы иметь дело с братом, - подумал Ной, - шумным,  болтливым,  со
всеми его старыми, давно известными  гнусными  и  избитыми  доводами,  чем
подвергаться молчаливому нападению этого умного старого янки".
   Не нарушая молчания, они прошли деловой  район  города.  Позади  газона
возвышалось обветренное кирпичное здание школы с увитыми  засохшим  плющом
стенами.
   - В эту школу ходила Хоуп, - сообщил Плаумен, кивком головы указывая на
здание.
   "Новый враг, - подумал Ной,  глядя  на  спрятавшееся  за  дубы  простое
старое здание, - еще один противник, лежащий в засаде двадцать пять  лет".
Над входом по обветренному камню был  высечен  девиз.  Скосив  глаза,  Ной
прочел его. "Вы узнаете правду", - гласили полустертые буквы, обращаясь  к
поколениям Плауменов, которые под этим лозунгом учились читать и писать  и
узнавали о том, как их предки в семнадцатом  веке  высадились  в  жестокую
бурю на скалах  Плимута.  -  Вы  узнаете  правду,  и  правда  сделает  вас
свободными". Ною казалось, что он слышит  доносящийся  из  могилы  звонкий
голос покойного отца, читающего эти слова в  своей  напыщенной  ораторской
манере.
   - Обошлась в двадцать три  тысячи  долларов  в  1904  году,  -  пояснил
Плаумен. - В 1935 году Управление общественных строительных  работ  хотело
снести ее и построить новую, но мы не допустили этого: пустая трата  денег
налогоплательщиков. Школа и так очень хорошая.
   Они пошли дальше. В ста шагах от школы  стояла  церковь.  Ее  стройный,
строгий шпиль устремлялся в утреннее небо. "Вот его самое сильное  оружие,
- в отчаянии подумал Ной. - На церковном  кладбище,  вероятно,  похоронено
несколько десятков Плауменов, и со мной будут говорить в их присутствии".
   Церковь была построена из светлого дерева и стояла, изящная и  прочная,
на заснеженном склоне. Она отличалась  строгим,  сдержанным  стилем  и  не
взывала неистово к богу, подобно устремленным ввысь  соборам  французов  и
итальянцев, а обращалась к нему простыми, взвешенными,  краткими  словами,
прямо относящимися к делу.
   - Ну что ж, - сказал Плаумен, когда  до  церкви  оставалось  еще  шагов
пятьдесят, - пожалуй, мы зашли уже довольно далеко.  -  Он  повернулся.  -
Пойдем обратно?
   - Да, - согласился Ной, и они направились в отель. Он был так удивлен и
озадачен, что шел машинально, почти ничего не видя. Удар еще не нанесен, и
неизвестно, когда он обрушится. Ной взглянул на старика:  гранитные  черты
его лица хранили сосредоточенное, озабоченное выражение. Ной видел, что он
мучительно подыскивает подходящие слова, холодные  и  убедительные,  чтобы
отказать возлюбленному своей дочери, слова справедливые,  но  решительные,
сдержанные, но окончательные.
   - Вы поступаете ужасно, молодой человек, - начал наконец Плаумен, и Ной
сжал челюсти, готовясь к бою. - Вы подвергаете испытанию принципы  старого
человека. Не скрываю, я хотел бы только одного: чтобы  вы  сели  в  поезд,
вернулись в Нью-Йорк и никогда больше  не  видели  Хоуп.  Но  вы  ведь  не
сделаете этого, не так ли? - Он пристально посмотрел на Ноя.
   - Нет, не сделаю.
   - Я так и думал. Иначе я не был бы здесь. - Старик глубоко вздохнул  и,
глядя под ноги на очищенный от  снега  тротуар,  продолжал  медленно  идти
рядом с Ноем. - Извините меня за довольно невеселую прогулку по городу,  -
опять заговорил  он.  -  Значительную  часть  своей  жизни  человек  живет
автоматически, но иногда ему приходится  принимать  серьезные  решения.  И
тогда он должен спросить себя: во что я верю, и хорошо это или плохо?  Все
эти сорок пять минут вы заставили меня думать об этом, и не могу  сказать,
что я вам за это благодарен. Я не знаю ни одного еврея и никогда не имел с
ними дела. Мне нужно было к вам присмотреться и попытаться решить,  считаю
ли я евреев дикими, отъявленными язычниками,  прирожденными  преступниками
или чем-то в этом роде... Хоуп думает, что  вы  не  такой  уж  плохой,  но
молодые девушки часто ошибаются. Всю свою жизнь я считал, что люди родятся
одинаково хорошими, и, слава богу, до сегодняшнего дня мне не  нужно  было
проверять это. Если бы кто-нибудь другой появился в городе и попросил руки
Хоуп, я сказал бы ему: "Заходите в дом, Виргиния  приготовила  индейку  на
обед..."
   Слушая искреннюю речь старика, Ной не заметил, как они подошли к отелю.
Дверь отеля открылась, и и