- Прикончите его, - приказал он.
   Геймс нажал на спуск. В бинокль было видно, как невдалеке от американца
широкой дугой бешено запрыгали быстрые фонтанчики пыли, но он не  двинулся
с места. Медленным, неторопливым движением, словно плотник у верстака,  он
заправлял в винтовку новую обойму. Геймс довернул пулемет, и всплески пыли
пододвинулись ближе к солдату, который  по-прежнему  отказывался  замечать
их. Он зарядил винтовку и снова поднял ее к обнаженному плечу. Было что-то
безумное, наводящее ужас в поведении этого полуголого человека, с  бледной
кожей, выделявшегося, словно шарик из слоновой кости, на зелено-коричневом
фоне оврага, в том, как он, удобно усевшись на камне, окруженный  мертвыми
товарищами, медленно и расчетливо вел огонь по пулемету,  которого  он  не
мог видеть  невооруженным  глазом,  не  обращая  внимания  на  непрерывные
щелкающие удары пуль, хотя знал, что все равно через  минуту  или  две  он
будет убит.
   - Убей его, - с раздражением пробормотал Христиан, - живо, убей его.
   Геймс на мгновение прекратил огонь и, тщательно  прищурившись,  покачал
пулемет. Раздался резкий, пронзительный скрип. Из долины снова  прозвучали
выстрелы. Они казались бессмысленными и не таящими  никакой  угрозы,  хотя
над головой Христиана снова просвистела пуля, а другая гулко шлепнулась  о
твердую землю пониже его.
   Геймс точно прицелился и дал одну короткую очередь. Солдат вяло опустил
винтовку, медленно поднялся  и,  пройдя  два-три  шага  в  сторону  моста,
повалился на землю, словно от усталости.
   В этот момент взорвался мост. На придорожные деревья посыпались  камни,
прорезая белые шрамы на стволах, сбивая ветви. Прошло немало времени, пока
осела пыль, и тогда Христиан увидел  изуродованные  трупы  в  грязно-серой
форме, торчавшие там и сям из груды обломков. Полуголый американец  исчез,
заваленный землей и камнями.
   Христиан вздохнул и опустил бинокль. "Дилетанты, - подумал он,  -  чего
они лезут на войну?"
   Геймс сел и повернулся к Христиану.
   - Теперь можно курить? - спросил он.
   - Да, - ответил Христиан, - можете курить.
   Он видел, как Геймс достал пачку сигарет и предложил одну Рихтеру.  Тот
молча взял ее. Христиану же пулеметчик закурить не предложил. "Жадюга",  -
с обидой подумал Христиан и достал одну из двух оставшихся сигарет.
   Он держал сигарету во рту и, прежде  чем  зажечь,  долго  смаковал  ее.
Приятно было ощущать губами ее круглую форму. Потом, вздохнув,  он  решил:
"В конце концов, я заработал ее" - и зажег спичку. Глубоко затянувшись, он
не выпускал дыма до  тех  пор,  пока  мог  удерживать  его  в  легких.  Он
почувствовал слабое головокружение, но ему стало легче. "Я должен написать
об этом Гарденбургу, - подумал Христиан, еще раз затягиваясь сигаретой,  -
он будет доволен, лучше он и сам бы не смог сделать".  Удобно  откинувшись
назад, он глубоко вздохнул и с улыбкой посмотрел на  ярко-голубое  небо  и
нежные, маленькие облачка,  гонимые  горным  ветром,  радуясь,  что  может
отдохнуть, по крайней мере, минут десять, пока сюда доберется Ден.  "Какое
чудесное утро", - подумал он.
   Вдруг он почувствовал, как по телу пробежала мелкая сильная дрожь.  "А,
- с радостью подумал он, - малярия, и кажется, начинается сильный приступ,
придется им отправить меня в тыл. Отличное утро". Его снова  затрясло.  Он
затянулся сигаретой и  с  удовольствием  оперся  спиной  о  валун,  ожидая
возвращения Дена и надеясь, что, взбираясь на склон, тот не будет  слишком
торопиться.



22

   - Рядовой  Уайтэкр,  встать!  -  скомандовал  сержант.  Майкл  встал  и
последовал за сержантом. Они вошли в большую комнату  с  высокими  темными
дверями. Она была освещена длинными свечами,  которые  тысячью  желтоватых
отблесков отражались в бледно-зеленых зеркалах, украшавших стены.
   В комнате стоял длинный полированный стол с  одним  стулом  посередине.
Майклу всегда представлялось, что это будет именно так. Он  сел  на  стул,
сержант встал позади. На столе  перед  ним  стояла  чернильница  и  лежала
простая деревянная ручка.
   Внезапно открылась  другая  дверь,  и  в  комнату  вошли  два  немецких
генерала в великолепных мундирах. Ордена, сапоги, шпоры  и  монокли  мягко
поблескивали при свете свечей. Чеканя шаг и  строго  держа  равнение,  они
подошли к столу, остановились, щелкнув каблуками, и отдали честь.
   Майкл мрачно ответил на приветствие,  не  вставая  со  стула.  Один  из
генералов расстегнул мундир, медленно извлек из кармана жесткий, свернутый
в трубочку пергамент и передал  его  сержанту.  В  тишине  раздался  сухой
шорох: сержант развернул пергамент и положил его на стол перед Майклом.
   - Документы о капитуляции, - сказал сержант. - Вас избрали  для  приема
капитуляции от имени союзников.
   Майкл с достоинством поклонился и небрежно взглянул на  документы.  Они
были как будто в порядке. Он взял ручку, обмакнул ее в чернила и  большими
буквами,  размашистым  почерком  расписался  внизу  под  двумя   немецкими
подписями: "Майкл Уайтэкр, N_32403008, рядовой первого класса. Армия США".
Скрип пера в полной тишине неприятно резал  слух.  Майкл  отложил  перо  в
сторону и поднялся.
   - Все, господа, - резко сказал он.
   Генералы  отдали  честь.  Их  руки  дрожали.  Майкл   не   ответил   на
приветствие. Он смотрел чуть поверх их голов на зеленоватые зеркала.
   Генералы четко повернулись кругом и направились к выходу.  В  ритмичном
стуке сапог по голому, блестящему паркету, в ироническом позвякивании шпор
слышались шаги побежденной Пруссии. Тяжелая дверь отворилась,  и  генералы
скрылись из виду. Дверь снова закрылась. Сержант исчез. Майкл остался один
в освещенной свечами комнате с единственным стулом и длинным  полированным
столом, на котором стояла чернильница и желтел жесткий квадрат  пергамента
с его подписью.
   - Пошевеливайся, надевай носки, -  раздался  зычный  голос.  -  Подъем!
Подъем!
   Резкие, пронзительные свистки раздавались по всем этажам старого дома и
доносились  от  соседних  домов.  Слышались   тяжелые   вздохи   и   стоны
просыпающихся в темноте солдат.
   Майкл открыл глаза. Он спал на нижней койке, и его взгляд упал на доски
и соломенный матрац над головой. Солдат, занимавший  верхнюю  койку,  спал
неспокойно, и каждую ночь на Майкла сыпались  каскады  пыли  и  соломенной
трухи.
   Майкл свесил с постели ноги и  грузно  уселся  на  край  койки,  ощущая
какую-то горечь во рту и ужасный запах немытого, потного тела,  исходивший
от двадцати человек, помещенных в  одну  комнату.  Было  половина  шестого
утра. Окна казармы, которые никогда не открывались, все  еще  были  плотно
занавешены светомаскировочными шторами.
   Дрожа от холода,  Майкл  оделся.  Его  притупленный  мозг  был  глух  к
раздававшимся вокруг стонам, ругательствам и непристойным звукам, которыми
солдаты встречали очередной день. - Щурясь от света, Майкл надел шинель и,
спотыкаясь, спустился  по  шаткой  лестнице  ветхого  дома,  занятого  под
казарму.  Он  вышел  на  улицу,  ощущая  пронизывающий  до  костей   холод
лондонского утра. Вдоль всей улицы вяло  строились  для  утренней  поверки
солдаты. Невдалеке был виден дом, на стене которого была прибита бронзовая
мемориальная доска, возвещавшая о том, что в девятнадцатом веке здесь  жил
и работал Уильям Блейк [Блейк, Уильям  (1757-1827)  -  английский  поэт  и
художник, представитель раннего романтизма]. Как бы отнесся Уильям Блейк к
утренней поверке? Что бы он подумал, если бы выглянул из окна и  посмотрел
на сбившихся в  кучу,  сквернословящих,  истосковавшихся  по  кружке  пива
заокеанских  солдат,  дрожавших  от  холода  под  аэростатами   воздушного
заграждения, все еще не видными в поднявшемся  высоко  над  землей  редком
темном тумане? Что сказал бы Уильям Блейк сержанту, который  приветствовал
каждое утро нового дня на долгом пути человечества  к  прогрессу  любезным
окриком: "Пошевеливайся, надевай носки!"?
   - Галиани?
   - Здесь.
   - Эйбернати?
   - Здесь.
   - Тэтнол?
   - Здесь.
   - Каммергард?
   - Здесь.
   - Уайтэкр?
   - Здесь.
   Я здесь, Уильям Блейк, я здесь, Джон Китс  [Китс,  Джон  (1795-1821)  -
английский поэт-романтик]. Я здесь, Сэмюэл Тейлор Колридж [Колридж, Сэмюэл
Тейлор  (1772-1834)  -   английский   поэт,   представитель   реакционного
романтизма].  Я  здесь,  король  Георг.  Я   здесь,   генерал   Веллингтон
[Веллингтон,  Артур  Уэлсли  (1769-1852)   -   английский   полководец   и
государственный деятель;  командовал  английскими  войсками  в  битве  при
Ватерлоо (1815)]. Я здесь, леди Гамильтон [Гамильтон, Эмма  (1765-1815)  -
жена английского посланника в Неаполе и любовница адмирала  Нельсона].  О,
быть бы в Англии сейчас, когда Уайтэкр там! [перефразировка  стихотворения
английского поэта Браунинга (1854-1926) "О, быть бы  в  Англии  сейчас,  в
чудесный день апреля..."] Я здесь, Лоренс Стерн [Стерн, Лоренс (1713-1768)
- английский писатель, один из основоположников сентиментализма]. Я здесь,
принц Хэл [прозвище английского короля Генриха V]. Я  здесь,  Оскар  Уайлд
[Уайлд, Оскар (1856-1900) -  английский  писатель  и  драматург,  один  из
родоначальников декаданса]. Здесь, с каской на  голове  и  с  противогазом
через плечо, с продуктовой карточкой в солдатскую лавку,  с  прививкой  от
столбняка, тифа, паратифа и оспы. Я знаю,  как  вести  себя  в  английских
домах (продуктов мало, и от добавки следует отказываться); знаю, что  надо
остерегаться сифилитичных саксонских нимф с Пиккадилли.  Я  начистил  свои
медные пуговицы так, чтобы не  ударить  лицом  в  грязь  перед  английской
армией.  Я  здесь,  Пэдди  Финьюкейн,  сбитый  над  Ла-Маншем   на   своем
"Спитфайре", я здесь, Монтгомери, я здесь, Эйзенхауэр, я здесь, Роммель, в
полной готовности за своей  пишущей  машинкой,  вооруженный  копировальной
бумагой. Я здесь, здесь, здесь, Англия. Я проделал путь  от  Вашингтона  и
семнадцатой призывной комиссии, через Майами  и  Пуэрто-Рико,  Тринидад  и
Гвиану, Бразилию и остров Вознесенья.  Я  пересек  океан,  где  по  ночам,
словно акулы в страшном сне, всплывают на поверхность  подводные  лодки  и
ведут огонь по самолетам, летящим без огней в  кромешной  тьме  на  высоте
десяти тысяч футов. Здесь история, здесь мое прошлое, здесь,  среди  руин,
где в  полночь  на  затемненных  улицах  слышатся  голоса  американцев  со
Среднего  Запада,  зовущих  такси.  Здесь,  сосед  Уильям  Блейк,   здесь,
американец, и да поможет нам бог!
   - Разойдись!
   Майкл вошел в дом и заправил  свою  койку.  Потом  он  побрился,  вымыл
уборную, взял столовые принадлежности  и,  позвякивая  котелком,  медленно
побрел по пробуждающимся серым лондонским  улицам  на  завтрак  в  большой
красный дом, где некогда жила семья  какого-то  пэра.  Вверху  был  слышен
равномерный гул тысячи моторов: "ланкастеры", возвращавшиеся  из  Берлина,
пересекали Темзу. На завтрак дали овсяную кашу и омлет из яичного  порошка
с толстым куском недожаренного,  плавающего  в  собственном  жиру  бекона.
Почему, сидя за завтраком, думал Майкл, нельзя научить  армейского  повара
сносно варить кофе? Как можно пить такую бурду?


   -  Летчики  энской  истребительной  группы  просят  прислать  комика  и
нескольких танцоров, - докладывал Майкл своему начальнику, капитану Минеи.
Стены комнаты были увешаны фотографиями известных артистов, которые прошли
через Лондон  по  линии  объединения  военно-зрелищных  предприятий.  -  И
требуют, чтобы мы не посылали больше пьяниц. В прошлом месяце  у  них  был
Джонни Саттер. Он оскорбил там какого-то летчика и был жестоко избит.
   - Пошлите к ним Флэннера, - слабым голосом сказал Минеи.  У  него  была
астма, и к тому же он слишком много пил. От сочетания виски  с  лондонским
климатом ему по утрам всегда было не по себе.
   - У Флэннера дизентерия, и он отказывается выезжать из Дорчестера.
   Минеи вздохнул.
   - Ну, тогда пошлите эту аккордеонистку. Как ее фамилия, той, с голубыми
волосами?
   - Но ведь они просят комика.
   - Скажите им, что у нас есть только аккордеонисты.  -  Минеи  поднес  к
носу склянку с лекарством.
   - Слушаюсь, сэр, - ответил Майкл. - Мисс Роберта Финч не может ехать  в
Шотландию.  С  ней  приключился  нервный  припадок  в  Солсбери.  Она  все
порывается раздеться донага в солдатской столовой и пытается  покончить  с
собой.
   - Пошлите в  Шотландию  ту  певичку,  -  со  вздохом  оказал  Минеи.  -
Подготовьте подробное донесение о Финч и отошлите его в штаб  в  Нью-Йорк,
чтобы нас потом не обвиняли.
   - Труппа Маклина сейчас находится в Ливерпульском  порту,  -  продолжал
Майкл, - но на  их  судно  наложен  карантин.  Один  из  матросов  заболел
менингитом, и всем запрещено сходить на берег в течение десяти дней.
   - Это просто невыносимо, - проворчал капитан Минеи.
   - Получено секретное,  донесение  из  энской  тяжелой  бомбардировочной
группы. В прошлую субботу у них играл оркестр Лэрри Крозета. В воскресенье
вечером они затеяли с летчиками игру в покер и выставили их на одиннадцать
тысяч долларов. Полковник Коукер утверждает,  что  у  них  были  крапленые
карты. Он требует, чтобы они вернули деньги, а в противном  случае  грозит
привлечь их к ответственности.
   Минеи устало вздохнул и поднес склянку с лекарством к другой ноздре. До
войны он содержал ночной клуб в Цинциннати, и теперь  часто  мечтал  снова
оказаться в Огайо среди комиков и танцоров.
   - Сообщите полковнику Коукеру, что  я  расследую  всю  эту  историю,  -
ответил он.
   -  Священник  транспортно-десантного   авиационного   командования,   -
бесстрастно докладывал Майкл, - протестует против непристойностей в  нашей
программе "Ошибки молодости". Он  говорит,  что  главный  герой  семь  раз
чертыхается, а инженю во втором акте обзывает одного  из  действующих  лиц
сукиным сыном.
   Минеи удрученно покачал головой.
   - Я же приказал этому олуху для представлений на  этом  театре  военных
действий выбросить из программы все непристойности, и он заверил меня, что
все сделает. Ох, уж эти артисты, - простонал он. -  Передайте  священнику,
что я с ним совершенно согласен и что все виновные будут наказаны.
   - На сегодня пока все, капитан, - закончил Майкл.
   Минеи вздохнул и сунул склянку в карман. Майкл направился к выходу.
   - Одну минуточку, - остановил его Минеи.
   Майкл повернулся к капитану. Минеи хмуро  оглядел  Майкла  воспаленными
глазами астматика. Нос у него был красный от насморка.
   - Ей богу, Уайтэкр, - сказал Минеи, - у вас ужасный вид.
   Майкл без всякого удивления посмотрел на  свой  измятый,  не  по  росту
большой китель и мешковатые брюки.
   - Так точно, капитан.
   - Мне лично на это наплевать. По мне вы могли бы являться сюда  хоть  в
негритянском костюме, в одной  травяной  юбочке.  Но  ведь  у  нас  бывают
офицеры из других частей, и у них создается плохое впечатление.
   - Да, сэр, - согласился Майкл.
   - Заведение, подобное нашему, - продолжал  Минеи,  -  должно  выглядеть
даже  более  военным,  чем  подразделение  парашютных  войск.  Мы   должны
блестеть, мы должны сверкать. А вы выглядите, как рабочий по кухне.
   - Так точно, сэр.
   - Неужели вы не можете добыть себе другой китель?
   - Я уже два месяца прошу об этом,  -  сказал  Майкл.  -  Каптенармус  и
разговаривать со мной больше не станет.
   - Вы бы хоть почистили пуговицы. Это ведь не так уж трудно,  не  правда
ли?
   - Да, сэр.
   - Как мы можем знать, - сказал Минеи, - что в один  прекрасный  день  к
нам не пожалует генерал Ли?
   - Да, сэр.
   - Кроме того, у вас на столе всегда слишком много бумаг. Это производит
плохое впечатление. Засуньте их в ящики. На  столе  должна  лежать  только
одна бумага.
   - Слушаюсь, сэр.
   - И еще один вопрос, - глухо проговорил Минеи. - Я хотел спросить, есть
ли у вас при себе деньги.  Вчера  вечером  я  задолжал  по  счету  в  "Les
Ambassadeurs", а суточные получу не раньше понедельника.
   - Один фунт вас устроит?
   - Это все, что у вас есть?
   - Да, сэр.
   - Хорошо, - сказал Минеи, взяв бумажку у Майкла. - Спасибо. Я рад,  что
вы  с  нами,  Уайтэкр.  Здесь   до   вашего   прихода   творилось   что-то
невообразимое. Если бы только вы чуть побольше походили на солдата!
   - Да, сэр.
   - Пошлите ко мне сержанта Московица, - сказал Минеи. - У  этого  сукина
сына денег хоть отбавляй.
   - Слушаюсь, сэр, - ответил Майкл. Он  направился  в  другую  комнату  и
послал сержанта Московица к капитану.
   Вот так проходили дни в Лондоне зимой 1944 года.


   Король после ухода Полония произнес:

   - О, мерзок, грех мой, к небу он смердит;
   На нем старейшее из всех проклятий - Братоубийство!..
   [В.Шекспир, "Гамлет", пер. - М.Лозинский]

   На маленьких ящичках, специально установленных по обеим сторонам сцены,
вспыхнул сигнал "Воздушная тревога",  и  несколькими  секундами  позже  до
слуха зрителей донесся вой сирен, а вслед за ним где-то далеко, в  стороне
побережья, заговорили зенитки.
   Король продолжал:

   ...Не могу молиться,
   Хотя остра и склонность, как и воля:
   Вина сильней, чем сильное желание...

   Грохот  зениток  быстро  приближался.  Самолеты  проносились  уже   над
пригородами Лондона. Майкл поглядел вокруг себя. В театре шла премьера,  и
притом необычная, с новым артистом в роли Гамлета. Публика  была  разодета
для военного времени шикарно. Среди зрителей было много  престарелых  дам,
которые, казалось, не пропустили ни одной  премьеры  "Гамлета"  со  времен
Генри Ирвинга [Ирвинг, Генри (1838-1905) - английский  актер  и  режиссер;
ставил произведения Шекспира, играл роль Гамлета].  В  ярком  свете  рампы
поблескивали седые волосы и черные вуалетки. Престарелые леди, как  и  все
остальные зрители, сидели тихо, не шевелясь, и не отрывали глаз от  сцены,
где встревоженный, охваченный отчаянием король  шагал  взад  и  вперед  по
темной комнате Эльсинорского замка.
   Король громко говорил:

   Прости мне это гнусное убийство,
   Тому не быть, раз я владею всем,
   Из-за чего я совершил убийство:
   Венцом, и торжеством, и королевой.

   Это была коронная сцена короля, и  артист,  очевидно,  немало  над  ней
поработал. Он был один на всей сцене, и ему предстояло произнести  длинный
и  красноречивый  монолог.  И  надо  сказать,  играл  он   очень   хорошо.
Взволнованный, страдающий, сознающий тяжесть совершенного преступления, он
шагал по сцене, а за кулисой притаился Гамлет и думал, прикончить его  или
нет.
   Грохот орудий становился все сильнее; в небе был  слышен  неровный  гул
немецких самолетов, приближавшихся к позолоченному куполу театра.  Монолог
короля  звучал  все  громче  и  громче,  казалось,  его  голосом   говорит
трехсотлетняя история английского театра, бросая вызов бомбам,  самолетам,
орудиям. Зал застыл. Зрители слушали с таким  напряженным  вниманием,  как
будто они присутствовали на первом представлении новой трагедии Шекспира в
"Глобусе" ["Глобус" - театр, основанный в 1599  году  в  Лондоне;  на  его
сцене шли произведения Шекспира; сам Шекспир был актером,  а  впоследствии
пайщиком этого театра].
   Король восклицал:

   В порочном мире золотой рукой,
   Неправда отстраняет правосудье,
   И часто покупается закон
   Ценой греха; но наверху не так:
   Там кривды нет...

   Как раз в этот момент открыла  огонь  зенитная  батарея,  расположенная
прямо за задней стеной театра; где-то совсем рядом  раздались  два  взрыва
бомб. Театр чуть вздрогнул.
   - ...Там дело предлежит воистине... - громко произнес актер,  продолжая
играть свою роль. Он говорил с расстановкой,  стараясь  вместить  фразы  в
промежутки  между  залпами  орудий,  и  сопровождал  свою  речь   изящными
трагическими жестами.
   - ...И мы принуждены... -  сказал  король,  когда  на  какой-то  момент
наступило затишье: зенитчики за стеной театра перезаряжали свои орудия.  -
На очной ставке с нашею виной свидетельствовать... -  Но  в  следующую  же
секунду где-то совсем