й голос, значительно возмужавший  по  сравнению  с  тем,
каким его помнил Майкл. Лицо  Ноя  в  полумраке  казалось  очень  худым  и
выражало какое-то новое, зрелое чувство покоя.
   - Боже мой! - воскликнул Майкл, обрадованный тем, что в  этой  огромной
массе незнакомых людей ему пришлось увидеть лицо, которое он видел раньше,
встретить человека, с которым  он  когда-то  дружил.  Он  испытывал  такое
чувство, как будто по счастливой случайности в мире врагов нашел союзника.
- Ей-богу, я рад тебя видеть.
   - Идешь жевать? - опросил Аккерман. В руке у него был котелок.
   - Да,  -  Майкл  взял  Аккермана  за  руку.  Под  скользким  материалом
дождевика она показалась удивительно тонкой и хрупкой. - Только забегу  за
котелком. Пойдем со мной.
   - Пошли. - Печально  улыбаясь,  он  двинулся  рядом  с  Майклом  к  его
палатке. - Превосходная речь, - сказал Ной, - не правда ли?
   - Чудесно поднимает боевой дух, - согласился Майкл. - Я  чувствую  себя
после этой речи  так,  как  будто  перед  ужином  мне  удалось  уничтожить
немецкое пулеметное гнездо.
   Ной мягко улыбнулся.
   - Армия... Ничего не поделаешь. Здесь так любят пичкать речами.
   - Какое-то непреодолимое искушение, - сказал Майкл. -  Пятьсот  человек
стоят в строю и не имеют права уйти или сказать что-нибудь в ответ...  При
таких условиях я бы сам не удержался.
   - А что бы ты сказал? - спросил Ной.
   - Я бы сказал: "Господи, помоги  нам,  -  твердо  ответил  Майкл  после
минутного  раздумья.  -  Господи,  помоги  всем  ныне  живущим;  мужчинам,
женщинам и детям".
   Он нырнул в палатку и вышел с котелком  в  руках.  Затем  они  медленно
направились к длинной очереди, стоявшей у столовой.


   Когда в столовой Ной снял дождевик,  Майкл  увидел  над  его  нагрудным
карманом "Серебряную звезду" и вновь  почувствовал  острый  укол  совести.
"Он, конечно, получил ее не за то, что его сбило такси, - подумал Майкл. -
Маленький Ной Аккерман, который начал службу вместе со мной; у  него  было
столько причин наплевать на армию, и все же он, очевидно, не стал..."
   - Сам генерал Монтгомери прицепил ее, - сказал Ной, заметив, что  Майкл
смотрит на медаль. - В Нормандии, мне и моему другу Джонни Бернекеру.  Нам
выдали со склада новое, с  иголочки  обмундирование.  Там  были  Паттон  и
Эйзенхауэр. В штабе дивизии у нас был очень хороший начальник разведки,  и
он быстро протолкнул все это дело. Это было четвертого июля. Что-то  вроде
демонстрации  англо-американской  дружбы,  -  засмеялся  Ной.  -   Генерал
Монтгомери проявил свою добрую волю, приколов к моему  кителю  "Серебряную
звезду". Что ж, на пять очков ближе к увольнению в запас.
   Войдя в столовую, они сели за стол, где сидело уже около дюжины солдат,
уплетающих за обе щеки подогретые консервы из рубленых овощей  с  мясом  и
жидкий кофе.
   - И как не стыдно, - сказал Кренек, сидевший в дальнем конце  стола,  -
отбирать у населения самые лучшие куски мяса для армии?
   Никто не засмеялся на старую шутку, служившую  Кренеку  для  застольной
беседы в Луизиане, Фериане, Палермо...
   Майкл ел с аппетитом. Друзья вспоминали все,  что  случилось  за  годы,
отделяющие Флориду от  лагеря  пополнений.  Майкл  печально  посмотрел  на
фотографию сына Ноя ("Двенадцать очков, - сказал Ной. - У  него  уже  семь
зубов"),  услышал  о  смерти  Каули,  Доннелли,  Рикетта,   о   том,   как
оскандалился капитан  Колклаф.  Он  чувствовал  прилив  тоски  по  старой,
ставшей вдруг родной роте, которую он с такой радостью покинул во Флориде.
   Ной держался совсем иначе. Он, казалось, был совершенно  спокоен.  Хотя
он очень исхудал и сильно кашлял, но создавалось такое впечатление,  будто
он достиг какого-то внутреннего равновесия, мудрой, спокойной зрелости,  и
Майклу  начинало  казаться,  что  Ной  гораздо  старше  его.  Ной  говорил
спокойно, без горечи, от прежнего  едва  сдерживаемого  бурного  гнева  не
осталось и следа, и Майкл верил, что, если Ной останется в живых, он будет
гораздо лучше подготовлен для послевоенной жизни, чем сам Майкл.
   Помыв котелки и с удовольствием закурив сигары  из  своего  пайка,  они
побрели в темноте к палатке Ноя, сопровождаемые музыкальным  позвякиванием
прицепленных сбоку котелков.
   В лагере шел цветной фильм "Девушка с обложки журнала" с участием  Риты
Хейуорт, и все солдаты,  жившие  в  одной  палатке  с  Ноем,  привлеченные
прелестями голливудской звезды, отправились  в  кино.  Друзья  присели  на
койку Ноя, дымя сигарами и наблюдая, как голубой дым спиралью  поднимается
вверх.
   - Завтра меня здесь уже не будет, - сказал Ной.
   - Да ну! -  воскликнул  Майкл,  внезапно  ощутив  горечь  утраты.  "Как
несправедливо со стороны армии,  -  подумал  он,  -  соединить  вот  таким
образом  друзей  только  за  тем,  чтобы  через  двенадцать  часов   снова
разбросать их в разные стороны!" - Тебя включили в описки?
   - Нет, - тихо сказал Ной. - Я просто смоюсь, и все.
   Майкл медленно затянулся сигарой.
   - В самовольную отлучку?
   - Да.
   "Боже мой, - подумал Майкл, вспоминая, что Ной сидел  уже  один  раз  в
тюрьме, - разве этого ему было мало?"
   - В Париж?
   - Нет. Париж меня не интересует. - Ной наклонился и достал из  вещевого
мешка две пачки писем, аккуратно перевязанных шпагатом.  Он  положил  одну
пачку на кровать. Адреса на конвертах были написаны,  несомненно,  женским
почерком. - Это от моей жены, - пояснил Ной. - Она пишет мне каждый  день.
А вот эта пачка... - он нежно помахал другой пачкой  писем,  -  от  Джонни
Бернекера. Он пишет мне  всякий  раз,  когда  у  него  выдается  свободная
минута. И каждое письмо заканчивается  словами:  "Ты  должен  вернуться  к
нам".
   - А! - сказал Майкл, пытаясь  вспомнить  Джонни  Бернекера.  Он  смутно
представлял себе высокого,  худощавого,  светловолосого  парня  с  нежным,
девичьим цветом лица.
   - Джонни вбил себе в голову, что если я вернусь в роту и буду  рядом  с
ним, то мы выйдем из войны живыми. Он  замечательный  парень.  Это  лучший
человек, какого я когда-либо встречал в своей жизни. Я должен вернуться  к
нему.
   - Зачем же уходить самовольно? - спросил Майкл. -  Почему  бы  тебе  не
пойти в канцелярию и не попросить их направить тебя обратно в свою роту?
   - Я ходил, - сказал Ной. - Этот перуанец сказал,  чтобы  я  убирался  к
чертовой матери. Он, мол, слишком занят. Здесь не биржа труда, и  я  пойду
туда,  куда  меня  пошлют.  -  Ной  медленно  перебирал  пальцами   письма
Бернекера, издававшие сухой, шуршащий звук. - А ведь я побрился,  погладил
обмундирование и нацепил свою "Серебряную звезду". Но она не произвела  на
него никакого впечатления. Поэтому я ухожу завтра после завтрака.
   - Ты наживешь кучу неприятностей, - старался удержать его Майкл.
   - Нет. - Ной покачал головой. - Люди уходят каждый день. Вот, например,
вчера один капитан ушел. Ему надоело здесь  болтаться.  Он  взял  с  собой
только сумку с продуктами. Ребята забрали все,  что  осталось,  и  продали
французам. Если ты идешь не в Париж, а к фронту, военная полиция не станет
тебя беспокоить. Третьей ротой командует теперь лейтенант Грин (я  слышал,
что он стал уже капитаном), а он прекрасный парень.  Он  оформит  все  как
полагается. Он будет рад меня видеть.
   - А ты знаешь, где они сейчас? - спросил Майкл.
   - Узнаю. Это не так уж трудно.
   - Ты не боишься снова попасть в беду после всей этой истории в Штатах?
   Ной мягко улыбнулся.
   - Дружище, - сказал он, - после Нормандии все,  что  может  сделать  со
мной армия США, уже не кажется страшным.
   - Ты лезешь на рожон.
   Ной пожал плечами.
   - Как только я узнал в госпитале, что мне не суждено умереть, я написал
Джонни Бернекеру, что вернусь. Он ждет меня. -  В  его  голосе  прозвучала
спокойная решимость, не допускающая дальнейших уговоров.
   - Ну что ж, счастливого пути, - сказал Майкл. - Передай от меня  привет
ребятам.
   - А почему бы тебе не пойти со мной?
   - Что, что?
   - Пойдем вместе, - повторил Ной. - У тебя будет гораздо  больше  шансов
выйти из войны живым, если ты попадешь в роту, где у тебя есть друзья. Ты,
конечно, не возражаешь выйти из войны живым?
   - Нет, - слабо улыбнулся Майкл, - конечно, нет.
   Он не сказал Ною о тех днях, когда ему было почти все равно,  останется
ли он в живых или нет, о тех дождливых,  томительных  ночах  в  Нормандии,
когда он считал себя таким бесполезным,  когда  война  представлялась  ему
только все разрастающимся кладбищем, огромной фабрикой смерти. Он не  стал
рассказывать  об  унылых  днях,  проведенных  в  английском  госпитале   в
окружении искалеченных людей, поставляемых  полями  сражений  Франции,  во
власти умелых, но бессердечных докторов и сиделок,  которые  не  разрешили
ему даже на сутки съездить в Лондон.  Они  смотрели  на  него  не  как  на
человеческое существо, нуждающееся в утешении и помощи,  а  как  на  плохо
заживающую ногу, которую нужно кое-как починить, чтобы  как  можно  скорее
отправить ее хозяина обратно на фронт.
   - Нет, - сказал Майкл. - Я, конечно, не против того, чтобы  остаться  в
живых к концу войны. Хотя, скажу тебе по правде, я предчувствую, что через
пять лет после окончания  войны  все  мы,  возможно,  будем  с  сожалением
вспоминать каждую пулю, которая нас миновала.
   - Только не я, - сердито буркнул Ной. - Только не я. У меня никогда  не
будет такого дурацкого чувства.
   - Конечно, - виновато проговорил Майкл. - Извини меня за эти слова.
   - Ты попадешь на фронт как пополнение, - сказал Ной, - и твое положение
будет ужасным. Все старые солдаты - друзья, они чувствуют  ответственность
друг за  друга  и  сделают  все  возможное,  чтобы  спасти  товарища.  Это
означает, что всю грязную, опасную работу  поручают  пополнению.  Сержанты
даже не удосуживаются запомнить твою фамилию. Они ничего не хотят  о  тебе
знать. Они просто выжимают из тебя все, что возможно, ради своих друзей, а
потом ждут следующего пополнения.  Ты  пойдешь  в  новую  роту  один,  без
друзей, и тебя будут посылать в каждый патруль,  совать  в  каждую  дырку.
Если ты попадешь в какой-нибудь переплет и встанет вопрос, спасать ли тебя
или одного из старых солдат, как ты думаешь, что они станут делать?
   Ной говорил страстно, не  отрывая  черных,  настойчивых  глаз  от  лица
Майкла, и тот был тронут заботливостью парня. "Черт возьми, ведь я  сделал
так мало для него, когда ему пришлось туго во Флориде, - вспомнил Майкл" -
и не очень-то помог его жене там, в Нью-Йорке. Имеет ли представление  эта
хрупкая, смуглая женщина о том, что говорит сейчас ее муж здесь, на  сыром
поле около Парижа? Знает ли она, какую огромную скрытую работу  в  поисках
нужных решений проделал его мозг в эту холодную, дождливую осень, вдали от
родины, для того чтобы он мог когда-нибудь вернуться домой,  погладить  ее
руку, взять на руки своего сына?.. Что они знают о войне там,  в  Америке?
Что пишут корреспонденты  о  лагерях  для  пополнения  на  первых  полосах
газет?"
   - Ты должен иметь  друзей,  -  горячо  убеждал  Ной.  -  Ты  не  должен
допустить, чтобы тебя послали туда, где нет друзей,  которые  сумеют  тебя
защитить...
   - Хорошо, - тихо сказал Майкл, взяв Ноя за руку, - я пойду с тобой.
   Но сказал  он  это  не  потому,  что  считал  себя  человеком,  который
нуждается в друзьях.



34

   Какой-то военный священник, ехавший на джипе,  подобрал  их  по  другую
сторону  Шато-Тьерри.  День  был  пасмурный,  и  в  старых  памятниках  на
кладбищах, в поржавевших проволочных  заграждениях  времен  прошлой  войны
чувствовался мрачный дух запустения.
   Священник,  еще  молодой  человек  с  южным  акцентом,  оказался  очень
разговорчивым. Он был прикомандирован к  истребительной  группе  и  теперь
направлялся в Реймс, чтобы выступить в качестве свидетеля по  делу  одного
пилота, которого должен был судить военный суд.
   - Бедный мальчик,  -  говорил  священник,  -  трудно  представить  себе
лучшего парня. Имеет прекрасный  послужной  список,  двадцать  два  боевых
вылета, сбил один немецкий самолет наверняка и  два  предположительно,  и,
несмотря на все это, полковник лично просил меня не выступать  в  качестве
свидетеля. Но я считаю своим христианским долгом быть там и  сказать  свое
слово в суде.
   - Что же он натворил? - спросил Майкл.
   - Нарушил общественный порядок на вечере, устроенном  Красным  Крестом:
помочился на пол во время танцев.
   Майкл ухмыльнулся.
   - Поведение, недостойное  офицера,  говорит  полковник,  -  раздраженно
сказал священник. - Парень был немного выпивши,  и  я  не  знаю,  что  ему
взбрело в голову. Я лично заинтересован в этом  деле:  я  имел  длительную
переписку с офицером,  который  ведет  защиту.  Он  очень  ловкий  парень,
прихожанин епископальной церкви, до войны был адвокатом в  Портленде.  Да,
сэр. И полковнику не  удастся  помешать  мне  сказать  то,  что  я  должен
сказать, и он хорошо  знает  об  этом.  Да  ведь  полковник  Баттон,  -  с
негодованием воскликнул священник, - меньше  чем  кто-либо  другой,  имеет
право отдавать под суд человека по такому обвинению. Я намерен  рассказать
суду  о  проделках  полковника  на  танцах  в  Далласе,  в  самом   сердце
Соединенных Штатов Америки, в присутствии американских женщин. Можете  мне
не верить, но полковник Баттон, в полной парадной форме, помочился в кадку
с пальмой в танцевальном зале одной из гостиниц в центре города.  Я  видел
это собственными глазами. Но ведь у него большой чин, и это  дело  замяли.
Но теперь все это выплывет наружу. Я этого так не оставлю.
   Пошел сильный дождь. Вода лила ручьем на старые земляные  сооружения  и
прогнившие деревянные  столбы,  на  которых  в  1917  году  была  натянута
проволока.  Священник  сбавил  скорость,  всматриваясь  в   дорогу   через
затуманенное ветровое стекло. Ной, сидевший впереди рядом со  священником,
действовал  ручным  стеклоочистителем.  Они  проезжали   мимо   небольшого
кладбища, расположенного  возле  дороги,  где  были  похоронены  французы,
погибшие при отступлении в 1940 году. На некоторых могилах были  поблекшие
искусственные  цветы,  а  посредине  стояла  небольшая  статуя  святого  в
застекленном ящике, установленная на сером  деревянном  пьедестале.  Майкл
отвернулся от священника, думая о том, как  переплетаются  события  разных
войн. Священник резко  затормозил  и  задом  подвел  машину  к  маленькому
французскому кладбищу.
   - Это будет  очень  интересный  снимок  для  моего  альбома,  -  сказал
священник. - Не встанете ли вы, ребята, вот здесь, перед этим кладбищем?
   Майкл и Ной вышли из машины и стали перед  оградой:  "Pierre  Sorel,  -
прочитал Майкл на одном из крестов, - Soldat  premiere  classe,  ne  1921,
mort 1940" [Пьер Сорель, рядовой первого класса, родился в 1921 году, умер
в 1940 году (франц.)].  Искусственные  лавровые  листья,  обвитые  черными
траурными лентами, пролежали под проливными дождями и жарким  солнцем  вот
уже больше четырех лет.
   - С начала войны у меня накопилось больше тысячи фотографий,  -  сказал
священник, деловито орудуя  блестящей  "лейкой".  -  Это  будет  ценнейшая
коллекция. Чуть левее, пожалуйста, ребята. Вот так. -  Щелкнул  затвор.  -
Прекрасный аппаратик, - с гордостью сказал священник. - Можно снимать  при
любом освещении. Я выменял его у пленного фрица за двадцать пачек сигарет.
Только фрицы умеют делать  хорошие  фотоаппараты.  У  них  есть  терпение,
которого не хватает нам. Теперь, ребята, дайте мне адреса ваших  родных  в
Штатах, я отпечатаю две лишних карточки и пошлю им: пусть  посмотрят,  как
хорошо вы выглядите.
   Ной назвал священнику адрес Плаумена  в  Вермонте  для  передачи  Хоуп.
Священник аккуратно записал адрес в блокнот в черном кожаном  переплете  с
крестом.
   - Насчет меня не беспокойтесь, - сказал Майкл. Ему не  хотелось,  чтобы
мать  и  отец  увидели  на  фотографии   своего   сына,   такого   худого,
изможденного, в плохо подогнанном обмундировании, стоящего под  дождем  на
обочине дороги перед кладбищем, где похоронены десять молодых французов. -
Мне не хочется доставлять вам хлопоты, сэр.
   - Чепуха, мой мальчик. Есть, же у тебя такой  человек,  которому  будет
приятно получить твою фотографию. Не  поверите,  сколько  теплых  писем  я
получаю от родителей, которым я посылал фотографии их  сыновей.  Ты  такой
симпатичный, даже красивый парень, наверное, у тебя есть девушка,  которой
хотелось бы иметь твою карточку на столике возле кровати.
   Майкл задумался.
   - Мисс Маргарет Фримэнтл, - сказал он, - Нью-Йорк, Десятая  улица,  дом
двадцать шесть. Это как раз то, чего ей не хватает на столике у кровати.
   Пока священник записывал адрес в свой блокнот, Майкл думал о  том,  как
Маргарет получит его фотографию  с  запиской  священника  в  своей  уютной
квартирке на тихой улице Нью-Йорка. "Может  быть,  теперь  она  напишет...
Впрочем, ей-богу, не знаю, что она может  мне  написать  и  что  бы  я  ей
ответил. Люблю. Привет из Франции. До встречи  через  миллион  лет.  Затем
подпись: твой взаимозаменяемый возлюбленный Майкл Уайтэкр,  военно-учетная
специальность номер семьсот сорок пять, у могилы Пьера Сореля, родившегося
в тысяча девятьсот двадцать  первом  году,  умершего  в  тысяча  девятьсот
сороковом году, во время дождя.  Прекрасно  провожу  время,  желаю,  чтобы
ты..."
   Они сели в  джип,  и  священник  осторожно  повел  машину  по  узкой  и
скользкой дороге со  следами  танковых  гусениц  и  колеями,  оставленными
тысячами прошедших по ней тяжелых армейских машин.
   - Вермонт, - любезно обратился священник  к  Ною,  -  довольно  скучное
место для молодого человека, а?
   - Я не собираюсь там жить после войны, - ответил Ной. - Думаю переехать
в Айову.
   - Почему бы  тебе  не  переехать  в  Техас?  -  гостеприимно  предложил
священник.  -  Вот  там  есть  где  развернуться  человеку!  У  тебя  есть
кто-нибудь в Айове?
   - Да, конечно, - кивнул Ной. - Дружок мой оттуда, Джонни Бернекер.  Его
мать нашла нам дом, который можно снять за сорок долларов в месяц, а дядя,
владелец газеты, обещал взять меня к себе, как только я вернусь. Обо  всем
уже договорено.
   - Газетчиком, значит, будешь? - понимающе кивнул священник.  -  Веселая
жизнь. Да и денег куры не клюют.
   - Нет, это не такая газета, - возразил Ной. - Она выходит раз в неделю,
а тираж - восемь тысяч двести экземпляров.
   - Ничего, для начала и это неплохо. Трамплин для будущих больших дел.
   - Мне не нужно никаких трамплинов, - тихо проговорил Ной. - Я  не  хочу
жить в большом городе и  не  стремлюсь  сделать  карьеру.  Я  просто  хочу
поселиться в маленьком городишке в Айове и жить там до конца дней с  женой
и сыном  и  с  моим  другом  Джонни  Бернекером.  А  когда  мне  захочется
путешествовать, я пройдусь до почтамта.
   - О, тебе надоест такая жизнь, - сказал священник. - Теперь,  когда  ты
увидел свет, маленький городишко покажется тебе слишком скучным.
   -   Думаю,   что   нет,   -   твердо   сказал   Ной,   энергично   водя
стеклоочистителем. - Такая жизнь мне не надоест.
   - Ну, значит, мы с тобой  разные  люди.  -  Священник  засмеялся.  -  Я
родился и жил в небольшом городке, и он мне уже надоел.  Впрочем,  сказать
вам правду, не думаю, что меня особенно ждут дома. Детей  у  меня  нет,  а
когда началась война и я понял,  что  мой  долг  вступить  в  армию,  жена
сказала мне: "Эштон, выбирай: или служба  военных  священников,  или  твоя
жена. Я не собираюсь пять лет сидеть одна дома и думать, как  ты  порхаешь
по всему свету, свободный как  птица,  и  путаешься  бог  знает  с  какими
женщинами. Эштон, - сказала она, - и не пытайся меня одурачить". Я пытался
ее разубедить, но она упрямая  женщина.  Ручаюсь,  как  только  я  вернусь
домой, она начнет  дело  о  разводе.  Как  видите,  мне  пришлось  принять
довольно-таки серьезное решение. Ну что ж, -  покорно  вздохнул  он,  -  в
общем, получилось не так уж плохо.  В  Двенадцатом