незнакомыми,  он  почувствовал,
что пишет письмо чужому человеку.



19

   "Боюсь, что мое письмо может показаться бредом  сумасшедшего,  -  читал
капитан Льюис, -  но  я  не  сумасшедший  и  не  хочу,  чтобы  меня  сочли
ненормальным. Я пишу эти строки  в  главном  читальном  зале  Нью-йоркской
публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы в  пять  часов  дня.
Передо мной на столе лежит экземпляр военного  кодекса  и  том  "Биографии
герцога Мальборо" Уинстона Черчилля,  а  сидящий  рядом  со  мной  мужчина
делает выписки из "Этики" Спинозы. Я пишу вам  об  этом  для  того,  чтобы
показать, что я знаю, что делаю, и что  мой  рассудок  и  наблюдательность
никоим образом не ослабли..."

   - За всю свою службу в армии,  -  сказал  капитан  Льюис,  обращаясь  к
секретарше из женской вспомогательной службы, сидевшей за соседним столом,
- я не читал ничего подобного. Откуда мы получили это письмо?
   - Нам его переслало управление начальника военной полиции,  -  ответила
секретарша. - Они хотят, чтобы вы посмотрели заключенного и  сообщили,  не
кажется ли вам, что он симулирует невменяемость.

   "Я закончу это письмо, - продолжал читать капитан Льюис, - потом  поеду
на метро до Бэттери,  переправлюсь  на  пароме  на  остров  Губернатора  и
отдамся в руки властей".

   Капитан Льюис вздохнул, пожалев  на  минуту,  что  он  когда-то  изучал
психиатрию. "Почти всякая другая работа в армии, - подумал он, -  была  бы
проще и благодарнее".

   "Прежде всего, -  говорилось  дальше  в  письме,  написанном  неровным,
нервным почерком на тонкой бумаге, - я хочу заявить, что никто не  помогал
мне бежать из лагеря и никто не знал о моем намерении. Мою  жену  тоже  не
нужно беспокоить, потому что с тех пор, как я приехал  в  Нью-Йорк,  я  ни
разу не видел ее и не пытался установить с ней какую-либо связь. Я  должен
был сам разобраться в этом деле и не хотел, чтобы на мое решение  так  или
иначе повлияли какие-либо претензии или  чувства.  Никто  в  Нью-Йорке  не
укрывал меня и не говорил со мной с тех пор, как я прибыл сюда две  недели
тому назад, и даже случайно я не  встречал  никого  из  знакомых.  Большую
часть дня я бродил по городу, а ночевал в различных  отелях.  У  меня  еще
осталось семь долларов, на которые я смог бы прожить  дня  три-четыре,  но
постепенно я пришел к определенному решению, которому должен следовать,  и
больше откладывать не хочу".

   Капитан Льюис посмотрел на часы.  У  него  была  назначена  встреча  за
завтраком в городе, и он не хотел опаздывать. Он  встал,  надел  шинель  и
засунул письмо в карман, чтобы прочесть его на пароме.
   - Если меня будут спрашивать, - сказал  он  секретарше,  -  я  уехал  в
госпиталь.
   - Слушаюсь, сэр, - сухо ответила девушка.
   Капитан Льюис надел фуражку и вышел. Был солнечный ветреный день, и  по
ту сторону гавани, уходя корнями в зеленую воду, стоял, не  боясь  никаких
штормов, город Нью-Йорк. Всякий раз, видя перед собой этот город - мирный,
огромный, сияющий, капитан  ощущал  легкий  укол  совести,  чувствуя,  что
солдату вряд ли подобает проводить войну в таком месте. Тем  не  менее  он
четко и энергично отвечал на приветствия солдат, встречавшихся ему на пути
к пристани, а когда поднялся на верхнюю палубу в отделение для офицеров  и
их семей, почувствовал себя  уже  настоящим  военным.  Капитан  Льюис  был
неплохим человеком и часто страдал от угрызений совести  и  чувства  своей
вины, которую он покорно признавал. Если бы его направили на  какой-нибудь
опасный  и  ответственный  участок,  он,  несомненно,  сумел  бы  проявить
храбрость и принести пользу.  Впрочем,  он  неплохо  проводил  время  и  в
Нью-Йорке. Он жил в хорошем отеле на льготных условиях, установленных  для
военных; жена его оставалась с детьми в Канзас-Сити, а  он  развлекался  с
двумя девицами-манекенщицами, которые,  кроме  того,  работали  в  Красном
Кресте; обе они были приятнее и опытнее  всех  девушек,  которых  он  знал
раньше. Иногда, просыпаясь утром в плохом настроении, он решал, что  этому
пустому времяпрепровождению надо положить конец,  что  он  должен  просить
назначения на фронт или, по крайней мере,  принять  какие-то  меры,  чтобы
оживить свою работу на острове Губернатора. Но, поворчав день-два,  наведя
порядок в своем столе и излив душу полковнику Брюсу, он снова погружался в
прежнюю рутину легкой жизни.

   "Я исследовал  причины  своего  поведения,  -  читал  капитан  Льюис  в
отделении для офицеров тихо качавшегося на якорях парома, - и считаю,  что
могу честно и вразумительно изложить их. Непосредственной  причиной  моего
поступка является то, что я еврей. Большинство солдат  в  моей  роте  были
южане, почти без всякого образования. Их недружелюбное  отношение  ко  мне
уже начинало, мне кажется, исчезать, как  вдруг  оно  было  опять  раздуто
новым сержантом, назначенным к нам командиром взвода. И все же,  вероятно,
я поступил бы точно так же, если  бы  и  не  был  евреем,  хотя  последнее
обстоятельство привело к кризису  и  сделало  невозможным  мое  дальнейшее
пребывание в роте".

   Капитан Льюис вздохнул  и  поднял  глаза.  Паром  приближался  к  южной
оконечности Манхэттена. Город выглядел чистым,  будничным  и  надежным,  и
тяжело было думать о парне, который бродил  по  его  улицам,  обремененный
своими невзгодами, готовясь зайти в читальный зал  библиотеки  и  изложить
все на бумаге начальнику военной полиции. Бог знает,  как  поняла  военная
полиция этот документ.

   "Я считаю, - говорилось дальше в письме, - что мой  долг  сражаться  за
свою страну. Я не думал так, когда уходил из лагеря, но теперь сознаю, что
был неправ, что не  представлял  себе  ясно  обстановки,  потому  что  был
целиком  поглощен  собственными  неприятностями   и   ожесточился   против
окружавших меня людей. Мое состояние стало  невыносимым  после  того,  что
произошло в последний вечер моего пребывания в лагере.  Враждебность  роты
вылилась в ряд кулачных боев со мной. Меня вызвали  на  бой  десять  самых
здоровых солдат роты. Я чувствовал, что должен принять этот вызов.
   Я потерпел поражение в девяти боях, однако дрался честно  и  не  просил
пощады. В десятом бою мне удалось побить своего противника.  Он  несколько
раз сбивал меня с ног, но в конце концов я нокаутировал его. Это было моим
высшим торжеством за долгие недели боев.  Солдаты  роты,  наблюдавшие  все
бои, обычно оставляли  меня  лежать  на  земле  и  осыпали  поздравлениями
победителя. Однако на этот раз, когда я стал перед ними, надеясь, вероятно
по глупости, увидеть хоть искру восхищения или завистливого уважения после
всего, что я совершил, они, все как один, молча повернулись и ушли.  Когда
я остался один, мне показалось просто невыносимым, что все, что я  сделал,
все, что испытал ради того, чтобы завоевать себе место в  роте,  оказалось
совершенно напрасным.
   Вот тогда, глядя на спины удаляющихся людей, бок о бок с  которыми  мне
предстояло сражаться и, может быть, умереть, я и решил уйти.
   Теперь я понимаю, что был неправ. Я верю в нашу страну и в эту войну  и
считаю такие одиночные действия недопустимыми. Я должен воевать, но думаю,
что имею право просить  о  переводе  в  другую  дивизию,  где  меня  будут
окружать люди, для которых важнее убивать  солдат  противника,  чем  убить
меня.
   С уважением, рядовой армии США Ной Аккерман".


   Паром подошел к пристани, и капитан Льюис медленно встал. Спускаясь  по
трапу, он задумался, сложил письмо и опустил его в  карман.  "Бедняга",  -
подумал он. На миг  у  него  появилась  мысль  отложить  завтрак,  тут  же
вернуться на остров и разыскать Ноя. "А, ладно, - подумал он, - раз  уж  я
здесь, то могу позавтракать  и  повидать  его  позже.  Постараюсь  быстрее
разделаться и пораньше вернуться обратно".
   Однако девушка, с которой он завтракал, в тот  день  была  свободна  от
работы. В ожидании, пока освободится столик,  он  выпил  три  коктейля,  а
потом девушка захотела поехать с ним домой. Последние три встречи она была
немного холодна с ним, и он не рискнул оставить  ее  одну.  К  тому  же  в
голове у него немного шумело, и он решил, что пойдет на свидание  с  Ноем,
когда будет совершенно трезвым, с ясной головой. Надо как-то помочь парню,
сделать все, что от него зависит. Итак, он отправился вместе с девушкой  к
себе домой, откуда позвонил на службу и сказал лейтенанту Клаузеру,  чтобы
тот расписался за него после окончания работы.
   Он отлично провел время с девушкой и к пяти часам убедился,  что  глупо
было думать, будто она охладела к нему.


   Посетительница была очень хорошенькой, хотя в твердом взгляде ее темных
глаз сквозила тщательно скрываемая тревога. Льюис заметил также,  что  она
беременна.  Судя  по  одежде,   она   была   небогата.   Льюис   вздохнул:
обстоятельства складывались хуже, чем он ожидал.
   - Очень любезно с вашей стороны, - сказала Хоуп, - что вы связались  со
мной. За все это время мне не давали возможности повидаться с Ноем, ему не
разрешали писать письма и не доставляли моих писем  ему.  -  Она  говорила
спокойным, твердым голосом, в котором не было и тени жалобы.
   - В армии свои порядки, миссис  Аккерман,  -  сказал  Льюис,  испытывая
чувство стыда за всех  окружавших  его  людей,  за  все  мундиры,  орудия,
казармы. - Вы понимаете?
   - Кажется, понимаю, - ответила Хоуп. - Ной здоров?
   - Он чувствует себя неплохо, - дипломатично ответил Льюис.
   - Мне разрешат повидаться с ним?
   - Думаю, что да. Как раз об  этом  я  и  хотел  с  вами  поговорить.  -
Нахмурив брови, он посмотрел на секретаршу  в  военной  форме,  которая  с
нескрываемым интересом наблюдала за ними  из-за  своего  стола.  -  Будьте
любезны, капрал, - обращаясь к ней, добавил Льюис.
   - Слушаюсь, сэр. - Секретарша неохотно поднялась и  медленно  вышла  из
комнаты. У нее были толстые ноги, и швы на чулках, как всегда, были не  на
месте. "Почему, - невольно подумал Льюис,  -  именно  такие  поступают  на
военную службу?" Но тут же спохватился, вспомнив, что думает не о  том,  о
чем нужно, и нервно нахмурился, словно эта  серьезная  женщина  с  твердым
взглядом,  сидевшая  перед  ним,  выпрямившись  на  жестком  стуле,  могла
каким-то образом прочесть его мысли.  Он  понимал,  что  в  своем  ужасном
положении она была бы шокирована и возмущена.
   - Полагаю, - сказал Льюис, - что вы немного в курсе дела,  хотя  вы  не
видели своего мужа и не получали от него никаких известий.
   - Да, - ответила Хоуп. - Его друг, рядовой Уайтэкр,  который  служил  с
ним во Флориде, проезжая через Нью-Йорк, зашел ко мне.
   -  Неприятная  история,  очень  неприятная,  -  сказал  Льюис  и  вдруг
покраснел, заметив, что молодая женщина, явно иронически, чуть  улыбнулась
уголками рта в ответ на его сочувствие. - Так вот, - быстро заговорил  он,
- суть дела такова:  ваш  муж  просит  перевести  его  в  другую  часть...
Согласно положению он может быть  предан  военному  суду  по  обвинению  в
дезертирстве.
   - Но он же не дезертировал, - возразила Хоуп, - он явился с повинной.
   - По положению, - сказал Льюис, - он  дезертировал,  потому  что  в  то
время, когда он оставил свой пост, он не намеревался возвратиться.
   - О, - воскликнула Хоуп, - положение  предусматривает  все  случаи,  не
правда ли?
   - Боюсь, что да, - ответил Льюис, испытывая неловкость под  пристальным
взглядом Хоуп. Было  бы  легче,  если  бы  она  заплакала.  -  Впрочем,  -
официальным тоном продолжал он, - мы понимаем, что имеются смягчающие вину
обстоятельства...
   - О боже, - сухо рассмеялась Хоуп, - смягчающие вину обстоятельства!
   - ...и принимая это во внимание, - настойчиво  продолжал  Льюис,  -  мы
склонны не предавать его военному суду, а вернуть в строй.
   Хоуп улыбнулась печальной, доброй улыбкой. "Какая обаятельная  женщина,
- подумал Льюис, - гораздо приятнее любой из моих манекенщиц..."
   - Что ж, в таком случае, - сказала Хоуп, -  все  решается  просто.  Ной
хочет вернуться в строй, и армия готова...
   - Это не так просто. Генерал, командующий  базой,  откуда  дезертировал
ваш муж, настаивает, чтобы он  был  возвращен  в  ту  роту,  где  проходил
службу, а здешние власти не станут вмешиваться.
   - А, - спокойно сказала Хоуп.
   - А ваш муж отказывается возвращаться, он предпочитает в  таком  случае
пойти под суд.
   - Если он вернется туда, - мрачно проговорила Хоуп, - его убьют.  Этого
они добиваются?
   - Ну, ну, - сказал Льюис, чувствуя, что, раз  он  носит  мундир  и  две
яркие капитанские полоски, он обязан в какой-то степени защищать армию.  -
Дело обстоит не так уж плохо, как вы думаете.
   - Не так плохо? - с горечью спросила Хоуп. - Что же, капитан, по вашему
мнению, было бы плохо?
   - Извините, миссис Аккерман, - смиренно проговорил Льюис, -  я  понимаю
ваши чувства, и знайте, что я стараюсь помочь...
   - Конечно, - сказала Хоуп, порывисто коснувшись его  руки,  -  простите
меня.
   - Если состоится суд, его наверняка посадят в тюрьму.  -  Льюис  сделал
паузу. - На длительный срок, на очень длительный срок. - Он не сказал, что
написал  по  этому  вопросу  резкое  письмо  в   управление   генерального
инспектора и положил его в стол, чтобы доработать следующим утром, а когда
стал перечитывать, то подумал, что он ставит себя под страшный удар, что в
армии  есть  хороший  способ:  отправлять  беспокойных  офицеров,  которые
считают нужным жаловаться  на  старших  начальников,  в  такие  неприятные
места, как Ассам, Исландия или Новая Гвинея. Он не стал рассказывать  Хоуп
и того, что положил это письмо в  карман  и  четыре  раза  в  течение  дня
перечитывал его, а в пять часов разорвал в клочки, а потом, вечером, пошел
и напился. - Двадцать лет,  миссис  Аккерман,  -  продолжал  он,  стараясь
говорить как можно мягче, - двадцать пять лет. Военный суд обычно  выносит
суровый приговор...
   - Теперь я знаю, зачем вы вызвали меня, - произнесла Хоуп  безжизненным
голосом. - Вы хотите, чтобы я убедила Ноя вернуться в свою роту.
   Льюис проглотил слюну.
   - Примерно так, миссис Аккерман.
   Хоуп посмотрела в окно. Трое заключенных в синей рабочей форме  грузили
мусор на машину, а позади стояли два конвоира, вооруженные винтовками.
   - Ваша гражданская специальность тоже психиатр, капитан?  -  неожиданно
спросила она.
   - Собственно  говоря...  гм...  да,  -  растерянно  ответил  Льюис,  не
ожидавший такого вопроса.
   Хоуп резко засмеялась.
   - Вам не стыдно сегодня за себя? - спросила она.
   - Попрошу вас, - сухо сказал Льюис, - у меня своя работа, и я  выполняю
ее так, как считаю нужным.
   Хоуп  тяжело  поднялась,  испытывая  некоторую  неловкость   от   своей
беременности. Одежда была ей тесна и нелепо  поднималась  спереди.  Льюису
вдруг представилось, как Хоуп отчаянно пытается переделать свое платье, не
имея возможности купить специальную одежду.
   - Ладно, - сказала она, - я это сделаю.
   - Ну вот и хорошо, - улыбнулся ей Льюис. "В конце концов, - подумал  он
про себя, - это лучший выход для всех, да и парень не слишком пострадает".
И когда он поднял трубку, чтобы позвонить капитану  Мейсону  в  управление
начальника военной полиции и сказать ему, чтобы  Аккермана  подготовили  к
свиданию, он уже сам почти верил этому.
   Он вызвал Мейсона через коммутатор и ждал ответа.
   - Кстати, - обратился он к Хоуп, - ваш муж знает  о...  ребенке?  -  Из
деликатности он старался не смотреть на нее.
   - Нет, он ничего об этом не знает.
   - Вы могли бы... гм... использовать это  как  довод,  -  сказал  Льюис,
держа около уха жужжащий телефон, - на тот  случай,  если  он  не  захочет
изменить своего решения. Ради ребенка... отец, опозоренный тюрьмой...
   - Должно быть, замечательно быть психиатром, - сказала Хоуп. -  Человек
становится таким практичным.
   Льюис почувствовал, что у него свело челюсти от смущения.
   - Я не имел в виду ничего такого... - начал он.
   - Прошу вас, капитан, придержите свой глупый язык за зубами.
   "О боже, - сокрушался про себя Льюис, - армия делает людей идиотами.  Я
никогда не вел бы себя так скверно, если бы на мне было штатское платье".
   - Капитан Мейсон, - послышался голос в трубке.
   - Хэлло, Мейсон, - обрадовался Льюис, - у меня здесь  миссис  Аккерман.
Не направите ли вы сейчас же рядового Аккермана в комнату для посетителей?


   - В вашем распоряжении пять минут, - предупредил конвоир.  Он  встал  в
двери пустой комнаты с решеткой на окнах и  двумя  небольшими  деревянными
стульями посередине.
   Самое главное  -  не  заплакать.  Какой  он  маленький!  Все  другое  -
потерявший форму разбитый нос, уродливо разорванное ухо, рассеченная бровь
- выглядело ужасно, но труднее  всего  было  примириться  с  тем,  что  он
казался таким маленьким. Жесткая синяя рабочая форма была  слишком  велика
ему, он терялся в ней и  казался  совсем  крошечным.  Сердце  разрывалось,
глядя на то, как его унизили. Все в нем выражало  покорность,  все,  кроме
глаз: и робкая походка, какой он вошел в комнату,  и  мягкая,  неуверенная
улыбка, какой он встретил ее, и смущенный, поспешный  поцелуй  на  виду  у
конвоира, и тихий, кроткий голос, каким он  сказал  "здравствуй".  Страшно
было подумать о той длительной, жестокой  обработке,  которая  сделала  ее
мужа таким покорным. Только глаза его горели диким и непокорным огнем.
   Они сели на жесткие стулья, почти касаясь друг друга  коленями,  словно
две старые дамы за послеобеденным чаем.
   - Ну вот, - мягко сказал Ной, нежно улыбаясь ей, - ну вот. - Во  рту  у
него между зажившими деснами зияли темные провалы  там,  где  были  выбиты
зубы,  и  это  придавало  его  искалеченному   лицу   ужасное   выражение:
придурковатое и вместе с  тем  чуть  хитрое.  Но  Уайтэкр  подготовил  ее,
рассказав про выбитые зубы, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.
   - Знаешь, о чем я думаю все это время?
   - О чем? - спросила Хоуп. - О чем ты думаешь?.
   - О том, что ты однажды сказала.
   - Что же это?
   - "А ведь совсем не было жарко, даже нисколько!" - Он улыбнулся  ей,  и
снова ей стало ужасно трудно сдержать слезы. - Я хорошо помню, как ты  это
сказала.
   - Вздор, - сказала Хоуп, тоже пытаясь улыбнуться, -  стоило  вспоминать
об этом.
   Они молча смотрели друг на друга,  словно  им  не  о  чем  было  больше
говорить.
   - Твои тетка и дядя,  -  прервал  молчание  Ной,  -  все  еще  живут  в
Бруклине? Все в том же саду?..
   - Да. - У двери зашевелился  конвоир.  Он  почесался  спиной  о  косяк,
послышалось шуршание его грубой одежды.
   - Послушай, - сказала Хоуп, -  я  разговаривала  с  капитаном  Льюисом.
Знаешь, что он от меня хочет...
   - Да, я знаю.
   - Я не собираюсь уговаривать тебя, - сказала Хоуп, - поступай так,  как
считаешь нужным.
   Тут Хоуп заметила, что Ной пристально смотрит на нее, медленно переводя
взгляд на ее живот, туго обтянутый старым  платьем.  -  Я  ему  ничего  не
обещала, - продолжала она, - ничего...
   - Хоуп, - сказал Ной, не отрывая глаз  от  ее  округленного  живота,  -
скажи мне правду.
   Хоуп вздохнула.
   - Хорошо, - сказала она. - Пять с лишним месяцев. Не знаю, почему я  не
написала тебе, когда могла.  Почти  все  время  я  должна  была  лежать  в
постели. Пришлось  бросить  работу.  Доктор  говорит,  что,  если  я  буду
продолжать работать, у меня может быть выкидыш. Вот поэтому я, вероятно, и
не сообщила тебе. Я хотела быть уверенной, что все будет хорошо.
   Ной испытующе посмотрел на нее.
   - Ты рада? - спросил он.
   - Не знаю, - ответила Хоуп, мысленно желая конвоиру провалиться  сквозь
землю. - Я ничего не знаю. Это ни в какой мере не должно повлиять на  твое
решение.
   Ной вздохнул, потом наклонился и поцеловал ее в лоб.
   - Это замечательно, - сказал он, - просто замечательно.
   Хоуп посмотрела на конвоира, окинула взглядом пустую  комнату,  окна  в
решетках.
   - Разве в таком месте, - проговорила она, - ты должен  был  узнать  э