почти  пересек
улицу, но передумал. "Она  рассердится  и  выгонит  меня  -  и  все  будет
кончено..."
   Он возвратился на свой пост за деревом. Форма  его  вымокла  до  нитки,
глаза слипались от бессонной  ночи,  но  он  упрямо  всматривался  в  окно
квартиры Гретхен, которое быстро нашел в сером свете утра.
   Гретхен вышла в одиннадцать часов. На ней были короткие резиновые  боты
и легкий плащ с поясом и капюшоном, похожий  на  маскировочный  солдатский
халат. Как всегда по утрам, она выглядела свежей и юной, словно школьница.
Деловитой походкой Гретхен направилась по улице и свернула за угол. Дистль
нагнал ее и притронулся к ее локтю.
   - Гретхен!
   Женщина нервно обернулась и остановилась.
   - Не подходи ко мне! - шепнула она, боязливо озираясь по сторонам.
   - Но что случилось? - умоляюще спросил Христиан. - В чем я провинился?
   Фрау Гарденбург пошла дальше, и Христиан поплелся за ней.
   - Гретхен, дорогая!..
   - Я же ясно сказала - не подходи ко мне! Ты что, не понимаешь?
   - Но я должен знать, что случилось.
   - Меня не должны видеть с тобой. -  Она  продолжала  шагать  по  улице,
глядя прямо перед собой. - Все! Уходи. Ты хорошо провел отпуск, а  к  тому
же у тебя все равно осталось только два  дня.  Возвращайся  во  Францию  и
забудь обо всем.
   - Но это же невозможно! Мне надо поговорить с тобой - в любое время и в
любом месте.
   Из магазинчика на другой стороне улицы  вышли  два  человека  и  быстро
направились в том же направлении, в котором шли Христиан и Гретхен.
   - Ну хорошо, - согласилась она. - Сегодня вечером в одиннадцать часов у
меня дома. Только не ходи через парадный вход, а иди по  черной  лестнице,
через подвал. Вход с другой улицы. Дверь кухни будет отперта. Я буду дома.
   - Хорошо, спасибо. Чудесно!
   - А сейчас оставь меня в покое.
   Христиан  остановился  и  поглядел  ей  вслед.  Фрау   Гарденбург,   не
оглядываясь, шла по  улице  быстрой,  нервной  походкой,  мелькая  черными
ботиками. Перетянутый поясом плащ подчеркивал ее стройную  фигуру.  Дистль
повернулся и побрел в пансион. Не  раздеваясь,  он  бросился  на  койку  и
попытался уснуть.


   В одиннадцать часов вечера Христиан  поднялся  по  неосвещенной  черной
лестнице. Гретхен в зеленом шерстяном платье сидела за  столом  и  писала.
Она даже не повернулась, когда вошел Христиан.
   "Бог ты мой! - мысленно подивился он. - Как она похожа сейчас на своего
лейтенанта!" Неслышно ступая, он подошел к столу  и  поцеловал  Гретхен  в
затылок, ощутив аромат ее надушенных волос.
   Гретхен перестала писать и взглянула  на  Дистля.  Ее  лицо  оставалось
серьезным и отчужденным.
   - Ты должен был мне сказать! - заговорила она резким тоном.
   - Что сказать?
   - Ты мог бы  доставить  мне  массу  неприятностей!  -  не  слушая  его,
продолжала Гретхен.
   - Но что я сделал? - спросил недоумевающий Христиан, тяжело опускаясь в
кресло.
   Гретхен вскочила и принялась ходить по комнате с такой  быстротой,  что
платье путалось у нее в ногах.
   - Это непорядочно! Сколько мне пришлось из-за тебя вынести!
   - Что вынести? - крикнул Христиан. - О чем ты говоришь?
   - Не кричи! - огрызнулась Гретхен. - Кто знает, не подслушивают ли нас.
   - Может быть, ты объяснишь мне толком, - понизил Христиан  голос,  -  в
чем дело?
   - Вчера днем, - Гретхен остановилась перед ним, - у  нас  в  учреждении
был человек из гестапо.
   - Ну и что же?
   - А  сначала  они  побывали  у  генерала  Ульриха,  -  многозначительно
добавила Гретхен.
   Христиан устало кивнул головой.
   - Но кто такой генерал Ульрих?
   - Мой друг. Мой очень хороший друг, который из-за тебя,  видимо,  нажил
кучу неприятностей.
   - Я в жизни не видел генерала Ульриха!
   - Говори тише. - Гретхен подошла к  буфету  и  налила  себе  полстакана
коньяку. Христиану она даже не предложила выпить. - Какая же я  дура,  что
вообще пустила тебя в дом.
   - Но скажи, - потребовал Христиан,  -  какое  отношение  имеет  ко  мне
генерал Ульрих.
   - Генерал Ульрих, - с  расстановкой  ответила  Гретхен  после  большого
глотка  коньяку,  -  это  человек,  который  хлопотал  о  присвоении  тебе
офицерского звания и о твоем прикомандировании к генеральному штабу.
   - Ну и что же?
   - Вчера ему сообщили из гестапо, что тебя подозревают в  принадлежности
к коммунистической партии. Гестапо интересуется, при каких обстоятельствах
он познакомился с тобой и почему проявляет к тебе такое внимание.
   - Но что ты от меня хочешь?! - сердито  воскликнул  Христиан.  -  Я  не
коммунист, я член австрийской нацистской партии с тридцать седьмого года.
   - Все это гестапо знает не хуже тебя. Но гестапо известно и то,  что  с
тридцать  второго  по  тридцать  шестой  год  ты  был  членом  австрийской
коммунистической партии и что  вскоре  после  аншлюса  ты  чем-то  насолил
региональному комиссару Шварцу. Кроме того, им известно, что  у  тебя  был
роман с американкой, которая  в  тридцать  седьмом  году  жила  в  Вене  с
евреем-социалистом.
   Христиан устало откинулся в кресле.
   "До чего же это гестапо дотошное, -  подумал  он,  -  и  все  же  какая
неточная у них информация!"
   - В части за тобой ведется постоянное наблюдение, -  криво  усмехнулась
Гретхен, - и гестапо получает ежемесячные доклады  о  каждом  твоем  шаге.
Тебе, вероятно, будет интересно узнать,  что  мой  муж  в  своих  рапортах
характеризует тебя как очень способного и преданного солдата и  настойчиво
рекомендует направить в офицерскую школу.
   - Не забыть бы поблагодарить его по возвращении, - равнодушно отозвался
Христиан.
   - Разумеется, ты  никогда  не  станешь  офицером,  -  снова  заговорила
Гретхен. - Тебя даже  не  пошлют  на  Восточный  фронт.  Если  твою  часть
перебросят туда, ты получишь назначение куда-нибудь совсем в другое место.
   "Отвратительная западня, из которой нет выхода, - пронеслось в голове у
Христиана. - Нелепая, невероятная катастрофа!"
   - Вот и все, - услышал он голос Гретхен. - Надеюсь, ты  понимаешь,  что
когда в гестапо узнали о том,  что  женщина  из  министерства  пропаганды,
поддерживающая   служебные,   дружеские   и   иные   связи   со    многими
высокопоставленными военными и штатскими...
   - Да перестань ты! - раздраженно остановил ее Дистль и поднялся.  -  Ты
говоришь, как следователь из полиции!
   - Но ты должен войти в мое положение... - Христиан  впервые  услышал  в
голосе Гретхен виноватые нотки. - Людей отправляют в концлагеря  и  не  за
такие вещи... Ты должен, дорогой, понять мое положение!
   - Я понимаю твое положение, -  громко  сказал  Христиан.  -  Я  понимаю
положение гестапо,  я  понимаю  положение  генерала  Ульриха,  и  все  это
осточертело мне до смерти! - Он подошел к Гретхен, остановился  перед  ней
и, не сдерживая ярости, спросил: - Ты тоже думаешь, что я коммунист?
   - Не имеет значения, дорогой, что я думаю, - уклонилась она от  прямого
ответа. - А вот в гестапо думают, что ты можешь быть коммунистом  или,  по
крайней мере, что ты не совсем... не совсем надежен. Это важнее того,  что
думаю я. Пожалуйста, не сердись  на  меня...  -  Гретхен  теперь  говорила
мягким, умоляющим голосом. - Другое дело,  если  бы  я  была  обыкновенной
женщиной  и  выполняла  простую,  незначительную  работу...  Я  могла   бы
встречаться с тобой когда угодно и где угодно... Но в моем  положении  это
очень опасно. Тебе не понять этого, ты так долго не был в  Германии  и  не
представляешь себе, как внезапно исчезают  ничем  не  провинившиеся  люди.
Честное слово. Прошу тебя... Не смотри так сердито!..
   Христиан вздохнул и снова опустился  в  кресло.  Потребуется  некоторое
время, чтобы привыкнуть к этому. Ему вдруг показалось, что он не у себя на
родине, что он иностранец, который  растерянно  бродит  по  чужой,  полной
опасностей стране, где каждому  сказанному  слову  придается  совсем  иной
смысл и каждый поступок может вызвать неожиданные последствия. Он вспомнил
о тысяче гектаров в Польше, о конюшнях,  о  поездках  на  охоту  и  угрюмо
улыбнулся. Хорошо, если ему  разрешат  снова  стать  инструктором  лыжного
спорта.
   - Не смотри так... Не отчаивайся, - попросила Гретхен.
   - Прости, пожалуйста, - насмешливо  осклабился  Христиан,  -  сейчас  я
запою от радости.
   - Не сердись на меня. Я же ничего не могу сделать.
   - Но разве ты не можешь пойти в гестапо и  рассказать  им  все?  Ты  же
знаешь меня и могла бы доказать...
   Она отрицательно покачала головой.
   - Ничего я не могу доказать!
   - В таком случае я сам пойду в гестапо, я пойду к генералу Ульриху.
   - Не смей и думать об этом! - резким тоном воскликнула фрау Гарденбург.
- Ты погубишь меня. Гестаповцы предупредили, чтобы я ни единым  словом  не
проговорилась тебе, а просто перестала  с  тобой  встречаться.  Ты  только
навредишь себе, а мне... Один бог знает, что они сделают со мной!  Обещай,
что ты никому ничего не расскажешь.
   Гретхен выглядела очень напуганной. В конце концов, она и в самом  деле
ни в чем не виновата.
   - Хорошо, обещаю, - сказал он, поднимаясь и  медленно  обводя  взглядом
комнату, с которой были связаны самые лучшие дни его жизни. - Ну что ж.  -
Он попытался усмехнуться. - Не могу пожаловаться, что я плохо провел  свой
отпуск.
   - Мне так жаль, - прошептала Гретхен, ласково обнимая Христиана.  -  Ты
можешь еще побыть...
   Они улыбнулись друг другу...
   Однако час спустя, когда ей послышался  какой-то  шум  за  дверью,  она
заставила его одеться и уйти тем же путем, каким он пришел,  и  уклонилась
от ответа на его вопрос о следующей встрече.


   Закрыв глаза, с застывшим,  рассеянным  выражением  на  лице,  Христиан
сидел в углу переполненного купе поезда, уносившего его в Ренн. Была ночь,
все окна были закрыты и задернуты шторами. В вагоне стоял тяжелый,  кислый
запах людей, которые редко меняют белье, не  имеют  возможности  регулярно
мыться, по неделям ходят, спят и едят в одной и той же одежде. Этот  запах
вызывал у Христиана невыносимое отвращение и действовал на его взвинченные
нервы.
   "Нельзя ставить культурного человека в такие свинские условия, - мрачно
рассуждал он. - Уж в двадцатом-то веке можно бы дать ему возможность  хоть
подышать чистым воздухом".
   Вокруг себя Христиан видел дряблые лица подвыпивших спящих солдат.  Сон
иногда смягчает грубые черты, придает им нежное, как у  детей,  выражение.
Тут он не видел  ничего  подобного.  Наоборот,  эти  опухшие,  безобразные
физиономии казались во сне еще более хитрыми, лживыми и подлыми.
   "Нет, надо во что бы то ни стало вобраться из этого положения, -  решил
Христиан, чувствуя, как у него от  отвращения  сводит  челюсти.  Он  снова
закрыл глаза. - Еще несколько часов - и снова Ренн, лейтенант  Гарденбург,
тупое,   равнодушное   лицо   Коринны,   патрули,    плачущие    французы,
бездельничающие в кафе солдаты... Снова та же проклятая унылая рутина..."
   Христиан чувствовал, что он сейчас не выдержит, вскочит  на  сиденье  и
закричит во весь голос. А в сущности, что он  может  изменить?  Не  в  его
силах повлиять на исход войны, продлить или укоротить ее хоть на минуту...
Всякий раз, когда он закрывал глаза,  тщетно  пытаясь  уснуть,  перед  ним
вставал образ Гретхен -  дразнящий  и  безнадежно  далекий...  После  того
памятного вечера Гретхен уклонялась от дальнейших встреч. По телефону  она
разговаривала мягко, хотя и боязливо, и утверждала, что  очень  хотела  бы
встретиться,  но...  как  раз  вернулся  из  Норвегии  один  ее  старинный
приятель... (Этот старинный приятель  возвращался  то  из  Туниса,  то  из
Реймса, то из Смоленска, и обязательно с каким-нибудь дорогим  подарком  -
где уж Христиану было с ним состязаться.) Что ж, может быть, так  и  нужно
действовать! В следующий раз он приедет в Берлин с  кучей  денег  и  купит
Гретхен меховое манто, кожаный жакет и новый патефон  -  все,  о  чем  она
говорила. Куча денег - и все будет в порядке.
   "Я скажу Коринне, чтобы она привела своего  родственника,  -  продолжал
размышлять  Христиан,  лежа  с  закрытыми  глазами  в  зловонном,  набитом
солдатами вагоне и  прислушиваясь  к  стуку  колес  мчащегося  в  ночи  по
французской земле поезда. - Хватит быть дураком. В следующий раз, когда  я
приеду в Берлин, карманы у меня будут набиты деньгами.  Немножко  бензину,
сказала Коринна, и ее родственник сможет возить свой груз на трех машинах.
Хорошо, этот паршивый деверь получит бензин, и незамедлительно".
   Христиан примирительно улыбнулся и  минут  через  десять,  когда  поезд
медленно приближался к Бретани, даже ухитрился заснуть.


   На следующее  утро  Христиан  явился  в  канцелярию  доложить  о  своем
прибытии и застал там  лейтенанта  Гарденбурга.  Лейтенант  показался  ему
похудевшим и более собранным, словно он только что  прошел  учебный  сбор.
Пружинистыми, энергичными шагами он расхаживал по комнате  и  на  уставное
приветствие Христиана ответил очень  любезной  -  с  его,  конечно,  точки
зрения - улыбкой.
   - Хорошо провели время? - дружески поинтересовался он.
   - Очень хорошо, господин лейтенант.
   - Фрау Гарденбург сообщила мне, что вы передали ей сверток с кружевом.
   - Да, господин лейтенант.
   - Очень мило с вашей стороны.
   - Не стоит благодарности.
   Лейтенант взглянул  на  Христиана  (с  некоторым  смущением,  как  тому
показалось) и спросил:
   - Она... хорошо выглядит?
   - Прекрасно, господин лейтенант, - серьезно ответил Христиан.
   - Хорошо, хорошо. - Сделав нечто похожее на  пируэт,  лейтенант  нервно
повернулся к карте Африки, сменившей на стене карту России. -  Очень  рад.
Она слишком много работает, переутомляет себя... Очень рад... Хорошо,  что
вы успели вовремя воспользоваться отпуском.
   Христиан  промолчал.  Он  не  испытывал  никакого  желания  вступать  с
лейтенантом Гарденбургом в утомительный светский разговор. Он еще не видел
Коринну, и ему не терпелось поскорее встретиться с ней  и  сказать,  чтобы
она немедленно связалась со своим родственником.
   - Да, вам  очень  повезло,  -  продолжал  Гарденбург,  неизвестно  чему
улыбаясь. - Идите-ка сюда, унтер-офицер, - с загадочным выражением  сказал
он. Гарденбург подошел к грязному окну с  решеткой  и  посмотрел  в  него.
Христиан сделал несколько шагов и остановился рядом.
   -  Прежде  всего  я  должен  предупредить  вас,  что  все  это   весьма
конфиденциально, совершенно секретно. Мне вообще не  следовало  бы  ничего
говорить, но мы давно уже служим вместе, и я думаю, что могу положиться на
вас.
   - Так точно, господин лейтенант, - осторожно подтвердил Христиан.
   Гарденбург тщательно осмотрелся вокруг и наклонился к Христиану.
   - Наконец-то! - прошептал он торжествующе. - Наконец-то свершилось! Нас
перебрасывают. - Он резко повернул голову и взглянул назад. В  канцелярии,
кроме Гарденбурга и Христиана, находился писарь,  но  он  сидел  метрах  в
десяти от них. - В Африку, - добавил Гарденбург таким тихим  шепотом,  что
Христиан с трудом расслышал. - В африканский корпус. Через две  недели.  -
Его лицо расплылось в улыбку. - Разве это не замечательно?
   - Так точно, господин  лейтенант,  -  помолчав,  равнодушно  согласился
Христиан.
   - Я знал, что вы будете рады.
   - Так точно, господин лейтенант.
   - В предстоящие две недели нужно сделать  очень  много,  вам  предстоит
масса хлопот. Капитан хотел вызвать вас из отпуска, но я считал,  что  вам
будет полезно отдохнуть и вы потом наверстаете упущенное...
   - Большое спасибо, господин лейтенант.
   - Наконец-то! - торжествующе потирая руки, провозгласил  Гарденбург.  -
Наконец-то! - Невидящим взглядом он уставился в окно; его взору рисовались
тучи пыли на дорогах Ливии, поднятые танковыми  колоннами,  в  ушах  стоял
грохот артиллерийской канонады на побережье Средиземного  моря.  -  Я  уже
начал было побаиваться, - доверительно сообщил Гарденбург, - что так и  не
побываю в бою. - Он тряхнул головой, пробуждаясь  от  сладостного  сна,  и
обычным, отрывистым тоном добавил:  -  Ну  хорошо,  унтер-офицер.  Вы  мне
понадобитесь через час.
   - Слушаюсь, господин лейтенант, - ответил Христиан и направился было  к
двери, но вернулся.
   - Господин лейтенант!
   - Да.
   - Разрешите доложить  фамилию  солдата  сто  сорок  седьмого  саперного
батальона, совершившего дисциплинарный проступок.
   - Сообщите писарю, а я направлю ваш рапорт по команде.
   - Слушаюсь, господин лейтенант.
   Христиан подошел к писарю и молча наблюдал, пока тот записывал, что  по
донесению унтер-офицера Христиана Дистля рядовой Ганс Рейтер был  одет  не
по форме и вел себя не так, как подобает солдату.
   -  Ну,  теперь  ему  влетит,  -  авторитетно  заявил  писарь.  -  Месяц
неувольнения из казармы.
   - Возможно, - согласился Христиан и вышел. Он постоял  некоторое  время
перед входом в казарму, затем направился к дому Коринны, но  на  полдороге
передумал.
   "Зачем? - пожал он плечами. - Зачем мне теперь встречаться с ней?.."
   Медленно возвращаясь обратно, Христиан остановился перед высокой, узкой
витриной ювелирного магазина. В витрине лежало несколько маленьких колец с
брильянтами и золотой кулон с крупным топазом. Драгоценный камень  привлек
внимание Христиана.
   "А ведь эта вещица понравилась бы Гретхен, - подумал он.  -  Интересно,
сколько она стоит?.."



8

   Помещение  было  заполнено  молодыми  людьми  разного   возраста.   Они
слонялись по комнатам, громко болтали,  курили  и  плевались.  В  грязном,
холодном коридоре, пропитанном запахом пота и общественной уборной,  можно
было слышать обрывки разговоров на уличном жаргоне Нью-Йорка.
   - Дядя Сэм, вот и я, Винсент Келли!..  Слушаю  я  передачу  о  футболе.
Вдруг  вмешивается  этот  ублюдок  и  говорит,   что   япошки   разбомбили
Хиккем-Филд. Я так разволновался, что не стал  дальше  слушать  футбол,  и
спрашиваю свою бабу: "А где, черт бы его побрал, этот самый  Хиккем-Филд?"
Это были мои первые слова в этой войне.
   Кто-то другой говорил:
   - ...Чепуха! Все равно тебя загребут позднее. Мой девиз - не зевай! Мой
старина в прошлую войну служил в морской пехоте. Он сказал:  "Все  нашивки
идут тем, кто придет пораньше. Так было во время последней  войны.  Можешь
ничем не выделяться, сумей только поспеть к пирогу раньше других".
   Еще один разглагольствовал:
   - А я так не прочь побывать на этих островах. Терпеть не могу Нью-Йорка
зимой! Летом-то им пришлось бы меня поискать. Работаю я все время на улице
- в газовой компании, а это похуже армии.
   - Давай хлебнем, - слышался чей-то голос. - Распрекрасное дело - война!
Вчера я был у одной бабенки, и вот она все говорит мне: "Боже милосердный,
они же убивают американских парней!" А я отвечаю: "Клара, я завтра ухожу в
армию, чтобы драться за демократию". Она, конечно, разревелась. Эта  девка
три недели водила меня за нос, и всякий раз, как только дело  доходило  до
серьезного, давала мне по рукам. Но вчера вечером моя Кларочка была словно
клетка,  набитая  тиграми.  Проявила  такой  патриотизм,   что   чуть   не
разлетелись пружины матраса.
   - Нет уж, ко всем чертям флот! - говорил кто-то. - Я хочу попасть туда,
где можно вырыть себе щель в земле.
   Ной стоял среди этих патриотов  и  терпеливо  ждал  своей  очереди  для
беседы с офицером, ведающим набором. Он задержался  вчера,  провожая  Хоуп
домой, к тому же между ними  произошло  неприятное  объяснение,  когда  он
сообщил ей о своем намерении. Вот почему Ной плохо  спал  ночью,  его  все
время мучил сон, который он видел уже не раз: будто его ставят к  стене  и
расстреливают из пулемета.  Было  еще  темно,  когда  он  вышел  из  дому,
направляясь на Уайтхолл-стрит, где  был  расположен  призывной  пункт.  Он
хотел прийти пораньше, так как думал, что пункт будет осаждать целая толпа
добровольцев. Сейчас, оглядываясь вокруг, он с удивлением спрашивал  себя,
почему всех этих людей не призвали, почему они  решили  вступить  в  армию
добровольцами.