еркса] таких, кто теперь  был
бы забракован призывными пунктами по причине искривления  позвоночника?  А
сколько негодных к службе  погибло  под  Троей?  [Троя  -  древний  город,
расположенный на северо-западе Малой Азии;  в  начале  XII  века  до  н.э.
троянцы вели войну с греками; осада Трои длилась свыше девяти лет]  Однако
пора вставать.
   Рядом зашевелилась Хоуп; она повернулась к нему,  уронив  руку  ему  на
грудь. Медленно просыпаясь,  она  полусознательно  провела  рукой  по  его
ребрам, по животу.
   - Полежи, - прошептала она, находясь еще во власти сна. Он улыбнулся  и
прижал ее к себе.
   - Сколько времени? - шепотом спросила она, прикоснувшись к его  уху.  -
Уже утро? Ты должен идти?
   - Да, уже утро, и я должен идти, - сказал он и улыбнулся, прижав к себе
ее знакомое гибкое тело, -  но  думаю,  что  власти  могут  подождать  еще
пятнадцать минут.


   Хоуп мыла голову, когда услышала, что кто-то шевелит  ключом  в  замке.
Придя домой с  работы  и  увидев,  что  Ной  еще  не  вернулся  с  острова
Губернатора, она бесцельно ходила в летних сумерках по комнате, не зажигая
огня, в ожидании его возвращения.
   Наклонив голову над ванной и  закрыв  глаза,  чтобы  в  них  не  попала
мыльная пена, она услышала, как Ной прошел в комнату.
   - Ной, я здесь, - позвала она и, замотав голову полотенцем, повернулась
к  нему,  совсем  голая,  если  не  считать  этого  головного  убора.  Его
сосредоточенное лицо не выдавало никакого волнения.
   Он легонько привлек ее к себе, нежно коснувшись еще мокрой после  мытья
шеи.
   - Взяли? - спросила она.
   - Да.
   - А рентген?
   - Видимо, ничего не показал. - Он говорил тихим, но спокойным голосом.
   - Ты сказал им о прошлом осмотре?
   - Нет.
   Ей хотелось спросить  почему,  но  она  не  спросила,  смутно  угадывая
причину.
   - Ты не сказал и о том, что работаешь на оборонном заводе?
   - Нет.
   - Тогда я скажу им, - крикнула она, - я  пойду  туда  сама.  Человек  с
рубцами на легких не может быть...
   - Тес... тес, - остановил, он ее.
   - Это же глупо, - начала она, стараясь говорить  убедительно.  -  Какая
польза армии от больного человека? Ты совсем  подорвешь  свое  здоровье  и
станешь для них обузой. Они не смогут сделать из тебя солдата...
   - Но они могут  попытаться,  -  улыбнулся  Ной.  -  Во  всяком  случае,
единственное, что я мог сделать, - это предоставить им такую  возможность.
- И, поцеловав ее за ухом, он добавил: - Как  бы  там  ни  было,  это  уже
сделано. Сегодня в восемь вечера я принял присягу.
   Она отшатнулась назад.
   - Так что же тогда ты делаешь здесь?
   - Мне дали две недели для устройства своих дел.
   - Есть ли смысл спорить с тобой? - спросила она.
   - Нет, - мягко ответил он.
   - Будь они прокляты! - воскликнула Хоуп. - Почему они тогда,  в  первый
раз не сказали прямо? Почему? -  кричала  она,  обращаясь  и  к  призывным
комиссиям, и к армейским врачам, и к командирам полков, и  к  политическим
деятелям всех  Столиц  мира,  проклиная  войну  и  это  страшное  время  в
предчувствии  всех  предстоящих  ей  страданий.  -  Почему  они  не  могут
поступать как здравомыслящие люди?
   - Тес... тес, у нас только две недели, давай не  будем  терять  времени
попусту. Ты уже ела?
   - Нет, я мыла голову.
   Он сел на край ванны и устало улыбнулся.
   - Приводи в порядок волосы, - сказал он,  -  и  пойдем  обедать.  Около
Второй авеню, я слышал,  есть  одно  место,  где  готовят  лучшие  в  мире
бифштексы. Три доллара порция, но они...
   Она бросилась к нему на колени и крепко обхватила его.
   - О дорогой! - воскликнула она. - Дорогой мой...
   Он ласково гладил ее голое плечо, словно старался навсегда  запечатлеть
его в памяти.
   - Эти две недели, - проговорил он почти твердым голосом, - мы поживем в
свое удовольствие.  Вот  так  мы  и  будем  устраивать  свои  дела.  -  И,
улыбнувшись, добавил: - Мы поедем на Кейп-Код, будем плавать, кататься  на
велосипедах, а есть будем только трехдолларовые бифштексы. Ну,  ну,  прошу
тебя, дорогая, перестань плакать.
   Хоуп поднялась, вытерла слезы.
   - Хорошо,  -  сказала  она,  -  все,  больше  не  буду  плакать.  Через
пятнадцать минут я буду готова, подождешь?
   - Конечно, только побыстрей, я умираю с голоду.
   Она сняла с головы полотенце и стала  тщательно  вытирать  волосы.  Ной
сидел на краю ванны и наблюдал за ней. Время от времени Хоуп  посматривала
в зеркало на его худое, усталое лицо.  Ей  хотелось  запомнить  это  лицо,
растерянное и любящее, запомнить его вот таким, как  он  сидит  сейчас  на
краю фаянсовой ванны в неприбранной, ярко освещенной комнате, запомнить на
долгое, долгое время.


   Они провели две недели на Кейп-Коде в  необыкновенно  чистом  доме  для
туристов.  На  лужайке  перед  домом  развевался  водруженный  на   столбе
американский флаг. За обедом  они  ели  моллюсков  с  гарниром  и  жареных
омаров; лежали на белом песке, плавали, качаясь на холодных волнах, каждый
вечер  ходили  в  кино  и  молча,  не  обмениваясь  замечаниями,  смотрели
хроникальные фильмы, где на мерцающем экране обвиняющие,  дрожащие  голоса
говорили о смерти, о поражениях и победах. Взяв напрокат  велосипеды,  они
медленно ехали по прибрежным дорогам и смеялись, когда проезжавшие мимо на
грузовике солдаты, увидев красивые ноги Хоуп, свистели и кричали Ною: "Эх,
вот это бутончик! Какой у тебя призывной номер, дружище? Скоро увидимся!"
   Носы у них облупились, волосы стали липкими от соли,  а  когда  вечером
они возвращались в крытый дранкой коттедж и ложились спать,  их  тела  под
безукоризненно чистыми простынями пахли океаном и солнцем. Они почти ни  с
кем не разговаривали, и казалось, эти две недели будут длиться  все  лето,
весь год и повторяться каждое лето. Казалось, они вечно  будут  гулять  по
извилистым песчаным дорожкам  среди  низкорослых  елей  в  сиянии  летнего
солнца, играющего в быстрых волнах, и в прохладные звездные вечера;  будут
ходить, освежаемые бодрящим ветром с Вайньярда и из Нантакета, с  залитого
солнцем океана, покой которого нарушают только чайки,  маленькие  парусные
лодки да всплески резвящихся в воде летающих рыб.
   Две недели все-таки  прошли,  и  они  вернулись  в  город.  Люди  здесь
выглядели бледными и вялыми, утомленными летним  зноем.  Ной  и  Хоуп,  по
сравнению с другими, выглядели здоровыми и сильными.
   Настало последнее утро. В шесть часов Хоуп приготовила кофе. Они сидели
друг против друга, отпивая маленькими глотками горячий горький напиток  из
больших чашек, которые были их первым совместным приобретением. Потом Хоуп
шла рядом с Ноем по тихим,  солнечным  улицам,  все  еще  хранившим  следы
ночной  прохлады,  к  мрачному  некрашеному  зданию,   бывшему   торговому
помещению, занятому теперь призывной комиссией.
   Они поцеловались, погруженные в свои мысли, уже далекие друг от  друга.
Ной вошел в дом и присоединился к  молчаливой  группе  людей,  собравшихся
вокруг стола, за которым  сидел  пожилой  человек,  который  служил  своей
стране в ее тяжелый час тем, что два раза в месяц рано вставал, чтобы дать
последние указания и раздать бесплатные билеты на  метро  группам  мужчин,
отправляемых с призывного пункта на войну.
   Ной вместе с  пятьюдесятью  другими  призывниками  вышел  на  улицу,  и
неровным строем, шаркая ногами, они направились за три квартала к  станции
метро. Прохожие, занятые своими утренними делами, спешившие,  кто  в  свои
магазины и конторы, чтобы заработать денег, кто на базар,  чтобы  закупить
продукты на сегодняшний день, смотрели на них с любопытством  и  некоторым
благоговением. Так жители какого-нибудь  городка  смотрели  бы  на  группу
пилигримов из чужой страны, проходящих по его  улицам  по  пути  на  некое
таинственное и захватывающее религиозное празднество.
   Из вестибюля метро Ной увидел на другой стороне улицы Хоуп. Она  стояла
перед цветочным магазином. Позади нее пожилой торговец не спеша  выставлял
на витрину горшки с геранью и большие голубые вазы  с  гладиолусами.  Хоуп
была в голубом платье с белыми цветочками, нежно развевавшемся на утреннем
ветерке. Солнечные лучи, отражавшиеся  от  стекла  витрины,  не  позволяли
разглядеть ее лицо. Он хотел было перейти к ней на ту  сторону  улицы,  но
назначенный на призывном  пункте  старший  группы  встревоженно  закричал:
"Пожалуйста, ребята, не расходитесь". И Ной подумал: "Что я  могу  сказать
ей, и что она может сказать мне?" Он  помахал  ей,  и  она  ответила  ему,
Подняв обнаженную загорелую руку. Ной заметил, что она не плачет.
   "Как вам это нравится! - подумал он. - Она даже не плачет". И  он  стал
спускаться в метро рядом с парнем по имени Темпеста  и  тридцатипятилетним
испанцем, которого звали Нунсио Агвиляр.



14

   Перед тем как Майкл проснулся, ему приснилось,  что  женщина  с  рыжими
волосами, которую он не сумел  поцеловать  четыре  года  назад,  улыбаясь,
склонилась над ним и поцеловала его. Он открыл глаза,  вспоминая  приятный
сон и рыжую женщину.
   Утреннее солнце золотистой пылью  пробивалось  сквозь  закрытые  жалюзи
венецианских окон. Майкл потянулся.
   Снаружи  до  него  доносился  гул  вышедшего  на  улицы  и  в  переулки
семимиллионного населения города. Майкл встал, прошел по мягкому  ковру  к
окну и поднял жалюзи.
   Было начало лета. Солнце обильно заливало  мягким,  маслянистым  светом
сады, выцветшие кирпичные стены старых зданий,  пыльный  плющ,  полинявшие
полосатые тенты небольших  террас,  заставленных  тростниковой  мебелью  и
цветами в горшках. Маленькая полная женщина в широкой  оранжевой  шляпе  и
старых широких брюках, комично  облегавших  ее  округлый  зад,  стояла  на
террасе у горшка с геранью прямо напротив Майкла. Она медленно нагнулась и
срезала цветок. Ее шляпа печально закачалась, когда она стала разглядывать
засохший цветок, держа его в  руке.  Затем  она  повернулась  -  это  была
цветущая средних лет женщина - и,  игриво  покачивая  бедрами,  прошла  по
террасе и через завешенное шторами французское окно вошла в дом.
   Майкл улыбнулся: его радовал яркий свет солнца, радовало, что женщина с
рыжими волосами наконец поцеловала его и что в солнечном  садике  напротив
живет маленькая  толстая  женщина  с  потешным  задом,  сокрушающаяся  над
увядшей геранью.
   Приняв холодный душ, он надел пижаму, прошел  босиком  по  ковру  через
гостиную к парадной двери, открыл ее и вынул из ящика "Таймс".  В  газете,
напоминавшей своим изысканным языком речи пожилых преуспевающих  адвокатов
акционерных обществ, на первой странице  сообщалось  о  том,  что  русские
несут большие  потери,  но  держатся,  что  на  французском  побережье  от
английских бомб вспыхнули новые пожары, что Египет  шатается,  что  кто-то
открыл новый способ изготовления резины за семь минут, что в Атлантическом
океане затонули три судна, что  мэр  выступил  за  сокращение  потребления
мяса, что  женатые  мужчины,  видимо,  будут  призваны  в  армию,  что  на
Тихоокеанском театре наступило некоторое затишье.
   Майкл закрыл  дверь,  опустился  на  кушетку  и,  оставив  сообщения  о
кровопролитных  боях  на  Волге,  об  утонувших  в  Атлантике  людях,   об
ослепленных песком войсках, сражающихся в Египте, о производстве резины, о
пожарах во Франции и об ограничениях на жареное мясо, перешел к спортивным
известиям.  Несмотря  на   усталость   и   множество   ошибок,   "Доджеры"
[бейсбольная команда] пережили еще один день войны, избежав подстерегающей
со всех сторон смерти и, невзирая на некоторую свалку в центре площадки  и
бешеную атаку в восьмом периоде, проявив редкое упорство, одержали  победу
в Питсбурге.
   Зазвонил телефон. Майкл прошел в спальню и снял трубку.
   - В холодильнике стакан апельсинового соку, - прозвучал голос Пегги  из
трубки, - я хотела тебе напомнить.
   - Благодарю, - ответил Майкл. - Я заметил  пыль  на  книжных  полках  с
правой стороны, хотя мисс Фримэнтл...
   - Пустяки, - ответила Пегги.
   - Мудрые слова,  -  сказал  Майкл,  наслаждаясь  голосом  Пегги,  таким
близким и приятным. - Много приходится работать?
   - До потери сознания. Когда я уходила, ты не обратил на  меня  никакого
внимания, ты лежал на спине совершенно голый. Я поцеловала тебя и ушла.
   - Какая же ты славная девочка! А что я делал?
   После короткой паузы Пегги ответила серьезным и  немного  встревоженным
голосом:
   - Ты закрыл лицо руками и бормотал: "Я не буду, я не буду..."
   Легкая улыбка, игравшая на лице  Майкла,  исчезла,  он  в  задумчивости
потер ухо.
   - Во сне мы самым бесстыдным образом выдаем свои мысли.
   - У тебя был такой испуганный голос, - проговорила  Пегги,  -  что  мне
даже стало страшно.
   - "Я не буду, я не буду", - в раздумье повторил Майкл.  -  Не  знаю,  к
чему это относилось... Во всяком случае, сейчас я ничем не  напуган.  Утро
чудесное, "Доджеры" выиграли, моя  девушка  приготовила  мне  апельсиновый
сок...
   - Что ты собираешься делать сегодня? - спросила Пегги.
   - Ничего особенного: поброжу немного, посмотрю  на  небо,  посмотрю  на
девушек, чего-нибудь выпью, оформлю завещание...
   - Да замолчи! - серьезным голосом воскликнула Пегги.
   - Извини.
   - Ты рад, что я позвонила? - спросила  Пегги  уже  нарочито  кокетливым
тоном.
   - Видишь ли, я думаю, что иначе и быть не могло,  -  небрежно  протянул
Майкл.
   - Ты знаешь свои способности.
   - Пегги!
   Она рассмеялась.
   - Заслужила я сегодня обед?
   - А как ты думаешь?
   - Думаю, что заслужила. Надень свой серый костюм.
   - Он же почти совсем протерся на локтях.
   - Надень серый костюм, он мне нравится.
   - Хорошо.
   - А что мне надеть? -  Впервые  за  все  время  разговора  голос  Пегги
прозвучал неуверенно, с наивной озабоченностью.
   Майкл засмеялся.
   - Чего ты смеешься? - резко спросила Пегги.
   - Скажи еще раз, повтори: "А что мне надеть?"
   - Зачем?
   - Потому что от этих слов мне становится смешно, я вспоминаю тебя, и  у
меня появляется жалость и нежность к тебе и ко всем женщинам на свете.
   - Скажи пожалуйста! - обрадовалась Пегги. - Сегодня ты встал  с  правой
ноги, не правда ли?
   - Конечно.
   - Так что мне надеть? Голубое ситцевое  платье  или  бежевый  костюм  с
кремовой блузкой, или...
   - Голубое платье.
   - Оно такое старое.
   - Голубое платье.
   - Хорошо, а волосы как - вверх или вниз?
   - Вниз.
   - Но...
   - Вниз!
   - Боже, - сказала Пегги, - я буду выглядеть так, словно  меня  вытащили
из Харлема [река, протекающая через негритянские кварталы  Нью-Йорка].  Ты
не боишься, что кто-нибудь из твоих друзей увидит нас?
   - Я рискну.
   - И не пей слишком много...
   - Послушай, Пегги...
   - Ты начнешь обходить всех своих друзей и прощаться с ними.
   - Пегги, клянусь жизнью...
   - Тебя хотят использовать просто как пушечное мясо. Будь осторожен.
   - Я буду осторожен.
   - Рад, что я позвонила? -  Пегги  опять  заговорила  кокетливым  тоном,
словно девица, томно прикрывающаяся веером на студенческом балу.
   - Рад.
   - Это все, что я хотела знать. Выпей апельсиновый сок. -  Она  повесила
трубку.
   Майкл с улыбкой медленно опустил трубку. Он сидел и думал о Пегги.
   Потом поднялся и через  гостиную  прошел  на  кухню;  там  он  поставил
кипятить воду,  отмерил  три  полных  с  верхом  ложки  кофе,  наслаждаясь
необыкновенно приятным запахом, исходившим из банки, достал бекон и  яйца,
нарезал хлеб для гренков, отпивая между делом большими  глотками  холодный
апельсиновый сок. Приготавливая завтрак, он мурлыкал какую-то песенку  без
слов.  Ему  нравилось  самому  готовить  завтраки,  быть  одному  в  своем
холостяцком доме, ходить в  свободной  пижаме,  ступая  босыми  ногами  по
холодному полу. Он положил на большую сковороду  пять  ломтиков  бекона  и
поставил ее на небольшой огонь.
   В спальне зазвонил телефон.
   - Фу, черт! - выругался Майкл. Он снял с огня  сковороду  с  беконом  и
пошел через гостиную. Всякий раз, проходя через эту  комнату,  он  не  мог
нарадоваться: что за приятная комната, с высоким потолком,  двусветная,  с
широкими окнами; по  всей  комнате  у  стен  книжные  шкафы  с  книгами  в
разноцветных коленкоровых переплетах, образующих нежный и приятный спектр.
   Майкл взял трубку:
   - Алло.
   - Голливуд, Калифорния, вызывает мистера Уайтэкра.
   - Уайтэкр слушает.
   С  другого  конца   континента   раздался   голос   Лауры,   низкий   и
неестественный.
   - Это Майкл? Майкл, дорогой...
   Майкл чуть слышно вздохнул:
   - Здравствуй, Лаура.
   - В Калифорнии сейчас  семь  часов  утра,  -  сказала  Лаура  с  легким
упреком, - я поднялась так рано, чтобы поговорить с тобой.
   - Благодарю.
   - Я знаю все, - возбужденно заговорила Лаура. - Это ужасно! Почему тебя
берут рядовым?..
   Майкл усмехнулся.
   - Это не так уж ужасно. Много людей служат на таком же положении.
   - Здесь уже почти все по крайней мере майоры.
   - Знаю, - сказал  Майкл,  -  может  быть,  именно  поэтому  есть  смысл
остаться рядовым.
   - Да перестань ты, черт возьми, оригинальничать, -  вспылила  Лаура,  -
тебе ни за что не вынести этой службы. Я знаю, какой у тебя желудок.
   - Моему желудку, - серьезно ответил Майкл, -  придется  пойти  в  армию
вместе со мной.
   - Послезавтра ты будешь сожалеть об этом.
   - Возможно, - согласился Майкл.
   - Через два дня ты попадешь на гауптвахту, - громко  сказала  Лаура.  -
Сержант скажет что-нибудь такое, что тебе не понравится, и ты ударишь его.
Я знаю тебя.
   - Послушай, - спокойно произнес  Майкл,  -  никто  не  собирается  бить
сержантов - и я тоже.
   - За всю свою жизнь ты ни от кого не получал приказаний, Майкл. Я  знаю
тебя. Это одна из причин, почему с тобой невозможно было жить.  Во  всяком
случае, я прожила с тобой три года и знаю лучше, чем кто...
   - Правильно, дорогая Лаура, - терпеливо сказал Майкл.
   - Пусть мы разведены и всякое такое, - торопливо продолжала Лаура, - но
во всем мире нет никого, кого бы я любила больше тебя, ты знаешь это.
   - Знаю, - произнес Майкл. Он верил ей.
   - И я не хочу, чтобы тебя убили. - Она заплакала.
   - Меня не убьют.
   - И мне противно думать о том, что кто-то будет тобой командовать.  Это
несправедливо.
   Майкл покачал головой, лишний раз убеждаясь,  какая  глубокая  пропасть
отделяет реальный мир от мира в представлении женщины.
   - Не беспокойся обо мне, Лаура, дорогая, - сказал он. - Очень мило, что
ты позвонила мне.
   - Я кое-что решила, - твердо сказала Лаура, - я не  хочу  больше  брать
твоих денег.
   Майкл вздохнул.
   - Ты получила работу?
   -   Нет,   но   сегодня   днем   я   встречаюсь   с   Макдональдом    в
"Метро-Голдвин-Мейер" [одна из крупнейших американских кинокомпаний] и...
   - Ну что ж, когда будешь работать, тогда и перестанешь брать деньги.  -
Майкл поспешил сменить тему и, не давая Лауре ответить, спросил  ее:  -  Я
читал в газете, что ты собираешься замуж, это правда?
   - Нет. Может быть, после войны.  Он  поступает  во  флот  и  собирается
работать в Вашингтоне.
   - Везет, - пробормотал Майкл.
   - Одного помощника директора  из  "Рипаблик"  [американская  кинофирма]
взяли в авиацию первым лейтенантом. Всю войну он просидит  в  Санта-Аните.
Служба информации. А ты собираешься стать рядовым...
   - Прошу тебя, Лаура, дорогая, - сказал Майкл,  -  этот  разговор  будет
стоить тебе пятьсот долларов.
   - Ты странный, глупый человек, и всегда был таким.
   - Да, дорогая.
   - Ты напишешь мне оттуда, куда тебя пошлют?
   - Да.
   - Я приеду повидаться с тобой.
   - Это  было  бы  замечательно.  -  Майкл  представил  себе,  как  около
Форт-Силла, в Оклахоме, его ожидает бывшая жена  -  красавица  в  норковой
шубке, с замечательным лицом  и  прекрасной  фигурой,  а  проходящие  мимо
солдаты приветствуют ее свистом.
   - Я совсем из-за, тебя запуталась, - тихо и искренне плакала Лаура, - у
меня всегда было такое чувство, и, видно, от него не и