кеты!
   - Но это же простые солдаты, - возразила девушка.  -  Они  оторваны  от
дома, и все такие молоденькие и красивые в своей форме!
   Она  бесстыдно  улыбалась  Брандту  и  Христиану,  и  Христиан  не  мог
удержаться от смеха, услышав эти чисто женские доводы.
   - Ну хорошо, старина, - обратился он к французу. - Цветов у меня больше
нет, и ты можешь возвращаться к своей выпивке.
   Христиан дружески положил руку на плечо старика, но тот яростно сбросил
ее.
   - Не дотрагивайся до меня, бош! - крикнул он  и  пошел  через  площадь,
свирепо отстукивая каблуками по булыжнику.
   - О ля-ля! - укоризненно покачал головой шофер Христиана, когда  старик
проходил мимо.
   Старик даже не взглянул на него.
   - Французы и француженки! - кричал он, направляясь к кафе  и  обращаясь
ко всем, кто мог его слышать. - Стоит ли удивляться, что мы видим  у  себя
бошей? Нет у нас ни твердости, ни мужества! Выстрел - и мы разбегаемся  по
лесу, как зайцы. Улыбка - и наши женщины готовы лечь  в  постель  со  всей
немецкой армией. Французы не работают, не  молятся,  не  сражаются  -  они
умеют лишь сдаваться. Капитуляция на фронте, капитуляция в спальне...  Уже
двадцать лет Франция только этим и занимается  и  сейчас  превзошла  самое
себя.
   - О ля-ля! -  снова  воскликнул  шофер  Христиана,  немного  понимавший
по-французски. Он нагнулся, поднял камень и небрежно швырнул во  француза.
Пролетев мимо старика, камень  угодил  в  витрину  кафе.  Послышался  звон
разбитого стекла, и сразу стало тихо. Старый француз даже не оглянулся. Он
молча опустился на стул, оперся на ручку своей  трости  и  с  расстроенным
видом, но по-прежнему свирепо уставился на немцев.
   - Зачем ты это сделал? - спросил Христиан, подходя к машине.
   -  Да  уж  больно  он  расшумелся,  -  ответил  водитель,  здоровенный,
безобразный и наглый детина - истинный шофер берлинского  такси.  Христиан
терпеть его не мог. - Это научит их хоть немного уважать немецкую армию.
   - Не смей этого больше делать, - хрипло сказал Христиан. - Слышишь?
   Водитель слегка  выпрямился,  но  промолчал,  не  спуская  с  Христиана
тупого, нагловатого взгляда.
   Христиан отвернулся.
   - Ну хорошо, - буркнул он и скомандовал: - По местам!
   Присмиревшие девушки молча проводили взглядом немецкие машины,  которые
пересекли площадь и выехали на дорогу, ведущую в Париж.


   Подъехав к коричневой, украшенной скульптурами громадной арке  у  ворот
Сен-Дени,  Христиан  почувствовал  разочарование.  На  просторной  площади
вокруг арки уже стояли десятки бронированных машин. Солдаты в серой форме,
развалившись на асфальте, ели завтрак, приготовленный  в  полевых  кухнях,
точь-в-точь как в  каком-нибудь  провинциальном  баварском  городке  перед
парадом в день национального праздника. Христиан еще  ни  разу  не  был  в
Париже. Он мечтал в последний день войны первым проехать  по  историческим
улицам в голове армии, вступающей в древнюю столицу врага.
   Лавируя среди слоняющихся  солдат  и  составленных  в  козлы  винтовок,
машина подошла к арке, и  Христиан  знаком  приказал  следовавшему  позади
Гиммлеру остановиться. Это было условленное место встречи, здесь ему  было
приказано  ожидать  подхода  своей  роты.  Христиан  снял  каску,  глубоко
вздохнул и потянулся. Его миссия закончилась.
   Брандт выпрыгнул из  машины,  прислонился  к  цоколю  арки  и  принялся
фотографировать солдат за едой. Даже в военной форме и  с  черной  кожаной
кобурой у пояса он выглядел, как конторщик в отпуске, делающий снимки  для
семейного альбома. У Брандта была своя теория о том, кого и  почему  нужно
фотографировать. Из рядовых и унтер-офицеров  он  выбирал  большей  частью
блондинов, самых красивых и самых юных. "Моя задача, - заявил  он  однажды
Христиану, - сделать войну привлекательной для тех, кто остался  в  тылу".
Его теория, видимо, имела успех, - во всяком случае, за свою работу он был
представлен  к  офицерскому  званию  и  постоянно   получал   похвалы   от
командования пропагандистскими частями в Берлине.
   Среди  солдат  робко  бродили  двое  маленьких  детей  -   единственные
представители французского гражданского населения на улицах Парижа в  этот
день. Брандт подвел  их  к  маленькому  разведывательному  автомобилю,  на
капоте которого Христиан чистил свой автомат.
   - Послушай, - обратился к нему Брандт, - сделай мне одолжение - снимись
с этими детьми.
   - Попроси кого-нибудь другого, - отмахнулся Христиан. - Я не артист.
   - А я хочу  прославить  тебя.  Нагнись  и  сделай  вид,  что  даешь  им
сладости.
   - У меня нет сладостей, - ответил Христиан.
   Дети - мальчик и девочка лет  пяти  -  стояли  около  машины  и  мрачно
посматривали  на   Христиана   печальными,   глубоко   запавшими   черными
глазенками.
   - Вот, возьми, - Брандт вытащил из кармана несколько шоколадок и вручил
Христиану. - У хорошего солдата всегда должно найтись все, что нужно.
   Христиан вздохнул, отложил в сторону ствол автомата и нагнулся  к  двум
хорошеньким оборвышам.
   - Прекрасные типы, -  пробормотал  Брандт,  усаживаясь  на  корточки  и
поднося к глазам фотоаппарат. -  Дети  Франции  -  смазливые,  истощенные,
печальные и  доверчивые.  Красивый,  фотогеничный,  атлетически  сложенный
немецкий унтер-офицер, щедрый, добродушный...
   - Да будет тебе! - взмолился Христиан.
   - Продолжай улыбаться, красавчик. - Брандт щелкал аппаратом, делая один
снимок за другим. - Не отдавай им шоколад, пока я не скажу. Держи его так,
чтобы они тянулись за ним.
   - Прошу не забывать, ефрейтор Брандт, - усмехнулся  Христиан,  взглянув
вниз, на серьезные,  неулыбающиеся  лица  детей,  -  что  я  все  еще  ваш
командир.
   - Искусство  превыше  всего.  Мне  бы  очень  хотелось,  чтобы  ты  был
блондином. Ты чудесный тип немецкого солдата, но вот цвет волос не тот.  И
выглядишь ты так, будто все время силишься о чем-то вспомнить.
   - Я полагаю, - в том же  тоне  ответил  Христиан,  -  что  мне  следует
донести по команде о ваших высказываниях, позорящих честь немецкой армии.
   - Художник стоит выше всяких мелочных соображений, - парировал Брандт.
   Он быстро щелкал аппаратом и вскоре закончил съемку.
   - Ну, вот и все, - сказал он.
   Христиан отдал шоколад детям. Те молча, лишь мрачно взглянув на  немца,
рассовали шоколад по карманам, взялись за руки и поплелись среди  стальных
машин, солдатских башмаков и винтовочных прикладов.
   На  площадь  медленно  въехал  бронеавтомобиль  в  сопровождении   трех
разведывательных машин и остановился около солдат Христиана. Дистль увидел
лейтенанта  Гарденбурга  и  почувствовал  легкое  сожаление.  Недолго  ему
довелось походить в командирах! Он отдал честь лейтенанту, и тот  козырнул
в ответ. Пожалуй, никто не умел отдавать честь так лихо,  как  Гарденбург.
Едва он подносил руку к козырьку, вам уже слышался звон мечей и шпор  всех
военных кампаний начиная со времен Ахилла  и  Аякса.  Даже  сейчас,  после
длительного  перехода  из  Германии,  все  на  нем  блестело  и  выглядело
безупречно. Христиан не любил лейтенанта Гарденбурга и  всегда  чувствовал
себя неловко перед лицом такого ошеломляющего совершенства. Лейтенант  был
очень молод - лет двадцати трех-двадцати четырех,  но  когда  он  надменно
оглядывался  вокруг  своими  холодными  властными  светло-серыми  глазами,
казалось, что под этим беспощадным взглядом  содрогаются  все  презренные,
жалкие штафирки. Лишь немногие  могли  заставить  Христиана  почувствовать
свою неполноценность, и лейтенант Гарденбург как раз принадлежал  к  числу
таких людей.
   Гарденбург энергично выскочил из машины.  Стоя  в  положении  "смирно",
Христиан торопливо повторял про себя слова рапорта. Снова  -  уже  который
раз - вернулось к нему  сознание  вины  за  все,  что  произошло  в  лесу.
Конечно, они попали в  западню  только  потому,  что  он  оказался  плохим
командиром и халатно отнесся к своим обязанностям.
   - Да,  унтер-офицер?  -  Лейтенант  говорил  язвительным,  нетерпеливым
тоном, который был впору самому Бисмарку на заре его карьеры.
   Гарденбург не смотрел по сторонам: парижские достопримечательности  его
не интересовали. Он держался так, словно  перед  ним  был  огромный  голый
учебный плац около Кенигсберга, а не самый центр столицы Франции в  первый
после 1871 года день ее оккупации.
   "На редкость противный тип! - поморщился Христиан. -  Подумать  только,
что на таких и держится наша армия!.."
   - В десять ноль-ноль, - начал Христиан, -  на  дороге  Мо  -  Париж  мы
вступили  в  соприкосновение  с  противником.   Укрывшись   за   тщательно
замаскированным дорожным заграждением, противник  открыл  огонь  по  нашей
головной машине. Вместе с находившимися  под  моим  командованием  девятью
солдатами я вступил в бой. Мы уничтожили двух  солдат  противника,  выбили
остальных с баррикады, обратили их в  беспорядочное  бегство  и  разрушили
заграждение.
   Христиан на мгновение замялся.
   - Продолжайте, - не повышая голоса, поторопил лейтенант.
   - Мы понесли потери, -  продолжал  Христиан,  подумав  при  этом:  "Вот
тут-то и начинаются неприятности!" - Убит ефрейтор Краус.
   - Ефрейтор Краус? А он выполнил свой долг?
   - Да, господин  лейтенант.  -  Христиан  вспомнил  о  неуклюжем  парне,
который бежал по лесу среди качающихся деревьев и дико выкрикивал: "Попал!
Попал!" - Первыми же выстрелами он убил одного из солдат противника.
   - Отлично! - заметил лейтенант. По его лицу скользнула холодная улыбка,
отчего на мгновение сморщился его длинный крючковатый нос. - Отлично!
   "Он доволен!" - удивился Христиан.
   - Я не сомневаюсь, - продолжал Гарденбург, - что ефрейтор  Краус  будет
посмертно представлен к награде.
   - Господин лейтенант, я собираюсь написать письмо его отцу.
   - Отставить! Не ваше дело  писать  письма.  Это  входит  в  обязанности
командира роты капитана Мюллера, и он сделает все, что нужно. Я сообщу ему
необходимые факты. Извещение нужно составить умело. Важно выразить  в  нем
соответствующие чувства. Капитан Мюллер знает, как это делается.
   "В   военном   училище,   вероятно,   читают   курс   лекций    "Письма
родственникам", - иронически отметил про себя Христиан. - Час в неделю".
   - Унтер-офицер Дистль, - продолжал  Гарденбург,  -  я  доволен  вами  и
вашими солдатами.
   -  Рад  стараться,  господин  лейтенант,  -  вытянулся   Христиан.   Он
почувствовал какую-то глупую радость.
   Брандт выступил вперед и отдал честь.  Гарденбург  холодно  козырнул  в
ответ. Он презирал Брандта: тот не мог даже внешне выглядеть  солдатом,  а
лейтенант  не  скрывал  своего  отношения  к  людям,   которые   сражались
фотоаппаратами вместо винтовок. Однако он не  позволял  себе  игнорировать
весьма определенные приказы командования об оказании всяческого содействия
военным фотографам.
   - Господин лейтенант, - просто, совсем по-штатски, обратился  Брандт  к
офицеру. - Мне приказано поскорее доставить на площадь Оперы заснятую мною
пленку. Она будет отправлена в Берлин. Не могли бы вы дать мне  машину?  Я
сразу же вернусь.
   - Сейчас выясню, - ответил Гарденбург. Он повернулся и важно зашагал на
противоположную сторону площади, где  в  только  что  подъехавшей  амфибии
сидел капитан Мюллер.
   - Этот лейтенантик просто без ума от меня, - насмешливо заметил Брандт.
   - Но машину-то он тебе даст, - отозвался  Христиан.  -  У  него  сейчас
хорошее настроение.
   - Я тоже без ума от него и от  всех  лейтенантов  вообще,  -  продолжал
Брандт. Он оглянулся, посмотрел на выкрашенные  в  мягкие  цвета  каменные
стены больших домов, окружавших площадь,  на  рослых,  лениво  слоняющихся
солдат в касках и серых мундирах - чужих и лишних здесь, среди французских
вывесок и кафе с опущенными жалюзи. - И года не прошло, как я был в Париже
последний раз, - задумчиво сказал Брандт. - На  мне  был  синий  пиджак  и
фланелевые брюки. Все принимали меня за англичанина и относились ко мне  с
исключительным вниманием. Теплой  летней  ночью  с  красивой  черноволосой
девушкой я подъехал на такси к чудесному ресторанчику вот тут, за углом. -
Брандт мечтательно закрыл глаза и  прислонился  головой  к  бронированному
боку транспортера. - Девушка резонно полагала, что единственная цель жизни
женщины - ублаготворять мужчин. У нее был такой голос,  что,  услышав  его
даже за квартал, вы уже начинали испытывать к ней влечение.  Перед  обедом
мы  распили  бутылку  шампанского.  В  своем  темно-синем  платье  девушка
казалась такой скромной и юной, что даже не верилось, что всего  лишь  час
назад я лежал с ней в постели. Мы сидели, держа друг друга за руки, и  как
мне сейчас кажется, на  глазах  у  нее  блестели  слезы.  Затем  мы  съели
чудесный омлет и выпили бутылку шабли. В то время я и понятия  не  имел  о
каком-то лейтенанте Гарденбурге... Я знал, что часа  через  полтора  снова
окажусь в постели с девушкой, и чувствовал себя на седьмом небе.
   - Да перестань ты! - воскликнул Христиан. -  Моя  добродетель  начинает
трещать.
   - Но все это было  в  доброе  старое  время,  -  продолжал  Брандт,  не
открывая глаз, - когда я был презренным штафиркой и не превратился  еще  в
бравого вояку.
   - Открой глаза и опустись на землю, - торопливо проговорил Христиан.  -
Сюда идет Гарденбург.
   Они вытянулись перед подходившим лейтенантом.
   - Все в порядке, - сообщил Гарденбург Брандту. - Можете взять машину.
   - Благодарю вас, господин лейтенант.
   - Я сам поеду с вами и захвачу с собой Гиммлера и Дистля. Ходят  слухи,
что наша часть будет расквартирована  как  раз  в  районе  площади  Оперы.
Капитан посоветовал ознакомиться с  обстановкой  на  месте.  -  Гарденбург
попытался изобразить на лице теплую доверительную улыбку и  добавил:  -  К
тому же  мы  вполне  заслужили  маленькую  прогулку  для  осмотра  местных
достопримечательностей. Поехали.
   В сопровождении Христиана и Брандта он направился  к  одной  из  машин.
Гиммлер уже сидел за рулем,  Брандт  и  Христиан  разместились  на  заднем
сиденье,  а  лейтенант  сел  впереди,  прямой,  как  жердь,  -   блестящий
представитель немецкой армии и немецкого рейха на парижских бульварах.
   Как только машина тронулась, Брандт пожал плечами и  состроил  гримасу.
Гиммлер уверенно вел автомобиль к площади  Оперы:  во  время  отпусков  он
неоднократно  бывал  в  Париже  и  довольно  бегло  говорил   на   ломаном
французском языке. Взяв на себя  обязанности  гида,  он  обращал  внимание
своих спутников на наиболее  интересные  места,  показывал  кафе,  которые
когда-то посещал, театр-кабаре, где видел нагую  американскую  танцовщицу,
улицу, на  которой,  по  его  словам,  находился  самый  шикарный  в  мире
публичный дом. Гиммлер представлял собой встречающийся в каждой армии  тип
ротного шута и политикана. Он был любимчиком офицеров, и они позволяли ему
такие вольности, за которые других беспощадно наказывали. Лейтенант  чинно
сидел рядом с ним, жадно всматриваясь в безлюдные улицы. Он даже  позволил
себе дважды рассмеяться над шуточками Гиммлера.
   Знаменитая площадь Оперы,  с  ее  вздымающимися  колоннами  и  широкими
ступенями театрального подъезда, кишела солдатами. Их было так много,  что
не сразу бросалось в глаза отсутствие женщин и  штатских  здесь,  в  самом
центре города.
   Брандт с важным, деловым видом направился в одно из зданий, захватив  с
собой фотоаппарат и  пленку.  Христиан  и  лейтенант  вышли  из  машины  и
принялись рассматривать величественное, увенчанное куполом здание Оперы.
   - Жаль, что я не побывал здесь раньше, - задумчиво заметил лейтенант. -
В мирное время здесь, наверное, чудесно.
   - А вы знаете, лейтенант, - засмеялся Христиан, - я как раз думал о том
же.
   Гарденбург дружелюбно усмехнулся. Христиан недоумевал: почему он всегда
так боялся лейтенанта? Ведь он, оказывается, простецкий малый!
   Из здания выскочил Брандт.
   - С делами покончено, - объявил он.  -  Я  могу  не  являться  сюда  до
полудня завтрашнего дня. Мои фотографии  произведут  фурор.  Я  рассказал,
какие сделал снимки, и меня чуть тут же не произвели в полковники.
   - Вы не могли бы, - обратился лейтенант  к  Брандту,  и  в  его  голосе
впервые за все время прозвучали какие-то человеческие нотки, - вы не могли
бы сфотографировать меня на фоне Оперы? Я бы послал снимок жене.
   - С удовольствием, - сразу напуская на себя важный вид, ответил Брандт.
   - Гиммлер, Дистль, становитесь рядом.
   - Господин лейтенант, - робко возразил  Христиан,  -  может  быть,  вам
лучше сняться одному? Какой интерес вашей жене смотреть на нас? -  Впервые
за год службы Христиан осмелился в чем-то не согласиться с лейтенантом.
   - О нет! - Лейтенант обнял Христиана за плечи, и тот даже  подумал,  уж
не пьян ли Гарденбург. - Я не  раз  писал  жене  о  вас,  ей  будет  очень
интересно взглянуть на вашу фотографию.
   Брандт долго суетился, отыскивая нужное положение: ему хотелось,  чтобы
на снимок попала большая часть здания Оперы. Гиммлер шутовски  осклабился,
а Христиан с лейтенантом напряженно смотрели в объектив  аппарата,  словно
присутствовали на каком-то важном историческом торжестве.
   После съемки все  снова  уселись  в  машину  и  направились  к  воротам
Сен-Дени. День близился к концу. В косых  лучах  заходящего  солнца  улицы
казались вымершими, особенно там, где еще не было  солдат  и  не  носились
военные машины.  Впервые  после  приезда  в  Париж  Христиан  почувствовал
какую-то смутную тревогу.
   -  Великий  день,  -  задумчиво  проговорил  лейтенант,  сидя  рядом  с
водителем. - Незабываемый, исторический день.  Когда-нибудь,  вспоминая  о
нем, мы скажем: "Мы были там на заре новой эры!"
   Христиан заметил, что сидевший рядом Брандт  еле  сдерживает  смех.  Но
ведь этот человек долгие годы прожил  во  Франции,  где,  должно  быть,  и
научился с таким цинизмом и насмешкой  относиться  ко  всяким  возвышенным
чувствам.
   - Мой отец, - продолжал лейтенант, - в четырнадцатом году дошел  только
до Марны. Марна!.. От нее же рукой подать до Парижа. Но Парижа он так и не
увидел. А сегодня мы переправились через Марну за пять минут. Исторический
день...
   Лейтенант бросил острый взгляд  в  боковую  улочку,  мимо  которой  они
проезжали.  Христиан  невольно  заерзал  на   сиденье,   с   беспокойством
поглядывая в ту же сторону.
   - Гиммлер, - заговорил Гарденбург, - это не та ли самая улица?
   - Какая улица, господин лейтенант?
   - Ну... этот самый знаменитый дом" о котором вы говорили.
   "Однако и память же у него! -  удивился  Христиан.  -  Все  запоминает!
Огневые позиции орудий и  инструкцию  для  военно-полевых  судов,  порядок
дегазации материальной части и адрес парижского дома терпимости,  небрежно
указанного на незнакомой улочке два часа назад".
   - Я полагаю, - рассудительно  сказал  лейтенант,  когда  Гиммлер  повел
машину медленнее, - я полагаю, что в такой день, как сегодня, в день битвы
и торжества... Одним словом, мы вполне  заслужили  небольшое  развлечение.
Солдат, избегающий женщин, - плохой солдат... Брандт, вы жили в  Париже  -
вы знаете что-нибудь об этом заведении?
   - Да, господин лейтенант. Потрясающая репутация.
   - Поверните машину, унтер-офицер, - приказал Гарденбург.
   - Слушаюсь, господин лейтенант! -  Гиммлер  понимающе  улыбнулся,  лихо
развернул автомобиль и повел его к улице, которую недавно показывал  своим
спутникам.
   - Я уверен, - с важным видом продолжал Гарденбург,  -  что  могу  смело
положиться на вас, надеюсь, вы будете держать язык за зубами.
   - Так точно, господин лейтенант! - хором ответили все трое.
   - Всему свой черед - и дисциплине, и  совместным  дружеским  забавам...
Гиммлер, это то самое место?
   - Да, господин лейтенант. Но, кажется, оно закрыто.
   - Пошли!
   Лейтенант выбрался из машины и направился к  массивной  дубовой  двери,
так печатая шаг, что по узенькой улице покатилось эхо, словно  маршировала
целая рота солдат.