збавиться.
   - Я тебя понимаю. - Майкл вспомнил, как Лаура укладывала  волосы  перед
зеркалом, как танцевала, какой она была  в  праздники.  На  мгновение  его
тронули далекие слезы, и он с сожалением подумал о потерянных годах, годах
без войны, годах без разлук...
   - Что ты беспокоишься? - тихо сказал  он.  -  Меня,  наверно,  направят
куда-нибудь в штаб.
   - Ты не допустишь этого, - всхлипывала  она,  -  я  знаю  тебя,  ты  не
пойдешь на это.
   - Армия не спрашивает у нас разрешения. Она делает то, что хочет, а  мы
делаем  то,  что  нам  приказывают.  Армия  -  это  не   "Братья   Уорнер"
[американская кинофирма], дорогая.
   - Обещай мне... обещай мне... - Ее  голос  то  появлялся,  то  исчезал,
потом раздался щелчок, и связь прервалась. Майкл  посмотрел  на  трубку  и
опустил ее.
   Он встал, прошел на кухню  и  закончил  приготовление  завтрака;  затем
отнес в гостиную яичницу с беконом, черный, густой кофе, гренки и поставил
все на широкий стол перед большим окном, ярко освещенным солнцем.
   Он включил  приемник  -  исполнялся  фортепьянный  концерт  Брамса,  из
динамика лились то мягкие и грустные, то бурные звуки.
   Он ел медленно, густо намазывая на гренки варенье,  наслаждаясь  вкусом
яиц, масла и крепкого кофе, гордый своими кулинарными способностями,  и  с
удовольствием слушал грустную, нежную музыку.
   Затем он открыл "Таймс" на театральной  странице,  которая  была  полна
толков о бесчисленных пьесах и актерах. С каждым днем театральная страница
"Таймс" наводила на него все большее уныние. Несбывшиеся мечты, потерянные
деньги, горькие упреки в адрес людей его профессии -  читая  все  это,  он
испытывал беспокойство и чувствовал себя в каком-то глупом положении.
   Он отложил газету и, допив кофе, закурил первую в этот  день  сигарету.
Он выключил приемник, и последние звуки мелодии Респиги замерли в утреннем
воздухе. Залитый солнцем дом погрузился в приятную тишину. Майкл сидел  за
столом, покуривая и мечтательно глядя на сады,  на  улицу,  на  работавших
внизу людей.
   Потом он встал, побрился, принял ванну и надел старые фланелевые  брюки
и мягкую голубую рубашку. Она слегка поблекла от частой  стирки,  но  зато
приобрела приятный оттенок. Почти вся его одежда была уже упакована, но  в
стенном шкафу еще висели две куртки. Он постоял перед шкафом, думая, какую
куртку надеть, потом достал серую.  Это  была  старая  поношенная  куртка,
мягко и свободно облегавшая плечи.
   Внизу около тротуара стояла его машина, сверкая свежевымытой краской  и
хромированными частями. Он включил мотор и нажал кнопку для спуска  тента.
Майкла,  как  всегда,  забавляло   плавное   и   величественное   движение
складывающегося тента.
   Он медленно поехал по Пятой авеню. Всякий раз, когда в рабочий день  он
ехал на машине по городу,  он  испытывал  немного  злорадное  наслаждение,
которое почувствовал в первый раз, когда проезжал в  полдень  по  этой  же
улице на своей первой новой марки машине с опущенным тентом и  посматривал
на мужчин и женщин, спешивших с работы на завтрак, как богатый и свободный
аристократ.
   Майкл ехал по широкой улице, между рядами богато и со  вкусом,  хотя  и
несколько фривольно, украшенных витрин, сверкавших в лучах солнца.
   Он оставил машину у дверей дома, где жил Кэхун, и отдал ключи швейцару.
Они договорились, что Кэхун будет пользоваться машиной и ухаживать за  ней
до возвращения Майкла. Возможно, было бы разумнее  продать  машину,  но  у
Майкла было какое-то суеверное убеждение,  что  раз  эта  маленькая  яркая
машина была свидетельницей его лучших довоенных дней, длительных  весенних
поездок по стране и беззаботных праздников, то, если  хочешь  вернуться  с
войны, надо хранить ее, как талисман.
   С сожалением расставшись с машиной, он медленно пошел по  городу.  День
вдруг показался ему пустым, и, не зная  чем  его  заполнить,  он  зашел  в
аптеку и позвонил Пегги.
   - В конце концов, - сказал он, услышав ее голос, - нет  такого  закона,
по которому я не имею права видеть тебя дважды в один и тот же день.
   Пегги радостно засмеялась.
   - Я проголодаюсь к часу дня, - сказала она.
   - Я угощу тебя завтраком, если хочешь.
   - Да, хочу, - ответила она и с расстановкой добавила: - Я рада, что  ты
позвонил, я должна сказать тебе что-то очень серьезное.
   - Хорошо, - согласился Майкл, - я настроен сегодня  довольно  серьезно.
Итак, в час.
   Улыбаясь, он повесил трубку, вышел на освещенную солнцем улицу и, думая
о Пегги, направился в деловую часть города к конторе своего  адвоката.  Он
знал, что за серьезный разговор Пегги будет вести с ним за завтраком.  Они
были знакомы около  двух  лет  -  ярких,  наполненных  чувствами,  хотя  и
несколько омраченных тем, что с каждым днем война надвигалась все ближе  и
ближе. Женитьба в такой кровопролитный  год,  когда  будущее  так  неясно,
только разбила бы  ей  сердце.  Жениться  и  погибнуть;  могилы  и  вдовы;
муж-солдат носит и  ранце  фотографию  жены,  словно  сто  фунтов  свинца;
одинокий мужчина в полных ночными звуками джунглях в отчаянии  скорбит  об
упущенном моменте, когда он отказался от торжественной церемонии; ослепший
ветеран слушает шаги прикованной к нему жены...
   - Эй, Майкл! - Кто-то хлопнул его  по  плечу.  Он  обернулся.  Это  был
Джонсон, в грубой фетровой шляпе с цветной  лентой,  в  нарядной  кремовой
рубашке с пышным вязаным галстуком под мягкой синей  курткой.  -  Я  давно
хотел повидать тебя... Ты бываешь когда-нибудь дома?
   - Последнее время редко. Я взял отпуск. -  Майклу  нравилось  время  от
времени встречаться с Джонсоном, обедать с ним, слушать, как он рассуждает
своим  глубоким  актерским  голосом.  Но  с  тех  пор   как   развернулись
ожесточенные споры вокруг  германо-советского  пакта  [советско-германский
договор о ненападении был подписан 23 августа 1939  года],  Майкл  не  мог
спокойно разговаривать целый вечер с Джонсоном или с его друзьями.
   - ...А я послал тебе обращение, - продолжал Джонсон,  взяв  Майкла  под
руку и быстро увлекая его за собой по  улице:  он  ничего  не  мог  делать
медленно. - Оно очень важное, и под ним должна стоять твоя подпись.
   - Что за обращение?
   - К президенту, об открытии второго фронта.  Все  подписывают.  -  Лицо
Джонсона выражало неподдельную злость. -  Это  преступление  -  допускать,
чтобы русские выносили на себе всю тяжесть войны...
   Майкл ничего не ответил.
   - Ты не веришь во второй фронт? - спросил Джонсон.
   - Конечно, верю, - сказал Майкл. - Если бы только  можно  было  открыть
его.
   - Это вполне осуществимо.
   - Пожалуй. А может быть, они боятся слишком больших  потерь,  -  сказал
Майкл, вдруг осознав, что завтра он будет одет в хаки и,  возможно,  будет
отправлен за океан для участия в высадке на берега Европы. -  Может  быть,
это будет стоить миллион, полтора миллиона жизней...
   - Что ж, ради этого стоит потерять и миллион и полтора миллиона жизней,
- громко говорил Джонсон, все ускоряя шаг, - это сразу  отвлечет  огромные
силы немцев...
   Майкл  с  удивлением   посмотрел   на   своего   друга,   в   призывной
регистрационной  карте  которого  аккуратно  выведено  "Негоден",   друга,
который, прохаживаясь здесь, по красивому  городскому  бульвару,  с  таким
подъемом и, как ему кажется, справедливо  требует,  чтобы  другие  пролили
свою кровь, потому что далеко на Другом континенте русские  сражаются  как
львы. Что подумает русский солдат из Сталинграда, притаившийся с  гранатой
в руке за разрушенной стеной в ожидании  приближающегося  танка,  об  этом
патриоте с мягким голосом, в пушистой шляпе, который называет  его  братом
здесь, на шумной улице не тронутого войной американского города?
   - Извини, - сказал Майкл, - я бы охотно сделал  все,  что  могу,  чтобы
помочь русским, но думаю, что лучше предоставить это  тем,  кому  положено
этим заниматься.
   Джонсон остановился и выхватил свою руку из-под руки Майкла.  Его  лицо
выражало злость и презрение.
   - Я хочу откровенно сказать тебе, Майкл, - сказал он, - мне  стыдно  за
тебя.
   Майкл сухо кивнул головой. Ему было  неловко,  потому  что  он  не  мог
сказать, что у него на душе, без того чтобы навсегда не обидеть Джонсона.
   - Я давно чувствовал, что этим кончится, - сказал Джонсон, -  я  видел,
что ты становишься все более мягкотелым...
   - Извини, - ответил Майкл, - я принял присягу как солдат Республики,  а
солдаты Республики не посылают обращений к своим  главнокомандующим  и  не
поучают их в вопросах высшей стратегии.
   - Это увертка.
   - Может быть. До свидания... - Майкл повернулся и пошел прочь. Когда он
прошел шагов десять, Джонсон холодно крикнул ему вслед:
   - Желаю успеха, Майкл!
   Не оглядываясь, Майкл махнул ему рукой. Он с досадой думал о Джонсоне и
его приятелях. Либо они были не в меру воинственны, как сам Джонсон, зная,
что ничто  не  помешает  им  продолжать  свои  гражданские  занятия,  либо
скрывали под тонкой пленкой патриотизма цинизм и безразличие. Но сейчас не
время уходить в сторону, не время говорить "нет" или "может быть",  сейчас
настало время сказать  во  весь  голос  "да!".  Правильно,  что  он  решил
вступить  в  армию.  Он  избавится  от  сверхчувствительных   смиренников,
поэтических паникеров и благородных самоубийц. Он вырос в век  критики,  в
стране критиков. Каждый считал своим  долгом  критиковать  книги,  поэзию,
пьесы, правительство,  политику  Англии,  Франции,  России.  За  последние
двадцать лет Америка уподобилась обществу театральных критиков, непрерывно
повторяющих одно и то же: "Да, я знаю, что в Барселоне погибло три тысячи,
но как нелепо во втором акте..."
   Век критики,  страна  критиков.  Майкл  начал  понимать,  что  это  был
никудышный век, приведший страну  к  бесплодию.  Это  было  время  бурного
красноречия, беспощадной мести, мелодраматических выкриков,  хвастливых  и
самонадеянных. Это было время военных  -  буйствующих  фанатиков  с  диким
взглядом, пренебрегающих  смертью.  Майклу  не  приходилось  видеть  таких
фанатиков в своем кругу. Народ слишком хорошо видел  пороки  войны,  чтобы
верить в нее... предательство и  вероломство  любителей  стричь  купоны  и
всяческих объединений: фермеров,  коммерсантов,  рабочих.  Майкл  бывал  в
хороших   ресторанах   и   видел   буйное   обжорство   наэлектризованных,
возбужденных,  веселящихся  мужчин  и  женщин,  наживавших   состояния   и
успевавших прокутить все деньги, прежде чем правительство наложит  на  них
свою руку. Оставайтесь вне армии, и вы  обязательно  станете  критиком,  а
Майкл хотел критиковать только врага.


   Сидя за столом в обшитой панелями комнате против адвоката и перечитывая
свое завещание, Майкл чувствовал себя  в  довольно  глупом  положении.  За
окном  высокого  здания  открывался  вид  на  залитый  солнцем  город,  на
кирпичные трубы, врезавшиеся в нежно-голубую  дымку,  на  полосы  дыма  от
пароходов, стлавшиеся по реке, - город как город, точно такой  же,  как  и
всегда, -  а  он  сидит  здесь  и,  надев  очки,  читает:  "...одну  треть
вышеупомянутого имущества моей бывшей жене мисс Лауре Робертс. В случае ее
замужества этот посмертный дар аннулируется,  и  выделенная  в  ее  пользу
сумма присоединяется к сумме, оставленной на имя душеприказчика,  и  будет
поделена следующим образом..."
   Он чувствовал себя совершенно здоровым и полным сил, а  язык  завещания
был таким зловещим и  отвратительным.  Он  посмотрел  на  Пайпера,  своего
адвоката, полного, лысеющего, бледнолицего мужчину. Поджав  толстые  губы,
тот подписывал пачку бумаг. Пайпер спокойно зарабатывал деньги, совершенно
уверенный в том, что имея троих детей и периодически повторяющийся артрит,
он никогда не пойдет на войну. Майкл сожалел,  что  не  написал  завещание
сам, своей рукой, своим языком. Было как-то стыдно, что тебя  представляют
будущему сухие казенные слова лысого адвоката, который никогда не услышит,
как стреляют орудия. Завещание должно быть кратким,  красноречивым  личным
документом, отражающим жизнь того человека, который его подписывает,  и  в
нем должны быть увековечены его последние желания  и  распоряжения.  "Моей
матери за любовь, которую я питаю к  ней,  и  за  страдания,  которые  она
переживает и будет переживать во имя меня и во имя моих братьев...
   Моей бывшей жене, которую я  смиренно  прощаю  и  которая,  я  надеюсь,
простит меня во имя памяти о проведенных вместе хороших днях...
   Моему отцу, который прожил  тяжелую  и  печальную  жизнь,  который  так
мужественно ведет свою повседневную борьбу за существование и  которого  я
надеюсь еще повидать до его кончины..."
   Однако Пайпер составил завещание на одиннадцати отпечатанных на машинке
страницах, полных "тогда как" и "в случае если", и  поэтому  теперь,  если
Майкл  умрет,  он  оставит  по  себе  память  в  виде   длинного   перечня
многосложных,    предусматривающих    всякие    варианты     пунктов     и
предусмотрительных оговорок бизнесмена.
   "Может быть, позднее, если я в самом деле буду уверен, что меня  убьют,
я напишу другое, лучшее,  чем  это",  -  думал  Майкл,  подписывая  четыре
экземпляра завещания.
   Пайпер нажал кнопку на столе, и в дверях появились две секретарши. Одна
из них принесла с собой печать. Она проштамповала все  бумаги,  затем  обе
секретарши подписали их как свидетели. Майкл вновь почувствовал,  что  все
было не так, как нужно, что это должны были сделать  его  хорошие  друзья,
давно знающие его, для которых его смерть была бы тяжелой утратой.
   Майкл посмотрел на календарь: тринадцатое число. Он не  был  суеверным,
но такое совпадение должно было что-то означать.
   Когда секретарши вышли, Пайпер поднялся и, протянув ему руку, сказал:
   - Я буду внимательно следить за вашими  делами  и  ежемесячно  сообщать
вам, сколько вы заработали и сколько я потратил.
   Пьеса Слипера, за постановку которой Кэхун дал ему  пять  процентов  со
сбора, пользовалась успехом и, несомненно, будет экранизирована, и тогда в
течение двух лет за нее будут выплачивать деньги.
   - Я буду самым богатым рядовым в американской армии, - сказал Майкл.
   - Я по-прежнему полагаю, - сказал Пайпер, - что вы должны разрешить мне
поместить эти деньги в какое-нибудь дело.
   - Нет, благодарю вас, - ответил Майкл.  Он  неоднократно  повторял  это
Пайперу, но тот никак не мог понять  Майкла.  У  него  самого  были  очень
прибыльные акции стального треста, и он хотел, чтобы и Майкл купил их.  Но
у Майкла было упорное, хотя  не  совсем  определенное  и  какое-то  робкое
нежелание зарабатывать деньги на деньгах, извлекать выгоду из труда других
людей. Он как-то пытался объяснить это Пайперу,  но  адвокат  был  слишком
здравомыслящим человеком, чтобы его понять, так  что  на  этот  раз  Майкл
только улыбнулся и покачал головой. Пайпер протянул ему руку и сказал:
   - Желаю счастья, я уверен, что война окончится очень скоро.
   - Конечно, - ответил Майкл, - благодарю.
   И он быстро вышел, с  чувством  облегчения  покидая  контору  адвоката.
Всегда, когда ему приходилось разговаривать или вести  какие-либо  дела  с
адвокатами, он испытывал непонятное беспокойство, словно его заманивают  в
ловушку, а сегодня ему было особенно не по себе.
   Он вошел в лифт, заполненный  спешившими  на  завтрак  секретаршами.  В
лифте пахло пудрой и не умолкала веселая болтовня вырвавшихся  на  свободу
людей. Спускаясь на сорок этажей вниз, он удивлялся тому, как эти молодые,
веселые, жизнерадостные люди могут мириться с тем, что всю свою  жизнь  им
придется провести среди машинок,  книг,  пайперов,  печатей  нотариусов  и
сухих юридических терминов.
   Выйдя на Пятую авеню и направляясь  к  ресторану,  где  он  должен  был
встретиться  с  Пегги,  он  почувствовал  себя  лучше.  Теперь  со   всеми
формальностями покончено. Полдня и всю ночь  до  половины  седьмого  утра,
когда он должен явиться на призывной пункт,  он  был  свободен  от  всяких
обязанностей. Гражданские власти отказались от  него,  а  военные  еще  не
приняли. Сейчас час дня. Оставалось  семнадцать  с  половиной  беззаботных
часов между одной жизнью и другой.
   Он чувствовал себя легко и свободно и с нежностью  смотрел  на  широкую
солнечную  улицу   и   спешивших   людей,   словно   владелец   плантации,
прогуливающийся после хорошего завтрака по широким газонам своего имения и
осматривающий раскинувшиеся на много акров владения. Пятая авеню была  его
газоном, город - имением, витрины магазинов - амбарами, Центральный парк -
оранжереей,  театры  -  мастерской;  все  были  заняты  делом,   во   всем
чувствовался хороший уход и полный порядок...
   Он представил себе, как на самое оживленное место - между  кафедральным
собором и Рокфеллеровским центром - упадет бомба, и внимательно  посмотрел
на непрерывно снующих вокруг него людей, стараясь прочитать  на  их  лицах
хоть какой-нибудь намек на предчувствие возможного бедствия. Но лица  были
такими, как всегда, все были заняты своими делами и совершенно  уверены  в
том, что бомбы могут падать  на  Сейвил-Роу,  на  Вандомскую  площадь,  на
Унтерденлинден, на площадь Виктора-Эмануила, на Красную  площадь,  но  мир
никогда не отойдет от благоразумно установленного порядка настолько, чтобы
могло быть разбито хотя бы одно окно в магазине Сакса.
   Майкл шел мимо серых стен кафедрального собора к Мэдисон-авеню.  Никому
из прохожих, видимо, и в голову не приходило, что здесь когда-нибудь может
упасть  бомба.  Перед  "Колумбия  бродкастинг  билдинг"  с  новообретенной
военной выправкой разгуливали два лейтенанта военно-воздушных сил в летней
форме, и Майклу показалось, что он прочел на их лицах сознание  того,  что
нет  неуязвимых  мест,  что  даже  каменные   стены   и   цветущий   газон
рокфеллеровского  центра  или  высокий  дворец  радиовещательной  компании
уязвимы. Но лейтенанты быстро прошли мимо, и, пожалуй, все,  что  он  смог
увидеть в их лицах, было беспокойство о  том,  что  девушки,  которым  они
назначили свидание, могут заказать на завтрак самые дорогие блюда.
   Майкл остановился перед шляпным магазином.  Это  был  хороший  магазин.
Здесь продавали фетровые шляпы по пятнадцать  и  двадцать  пять  долларов,
мягкие, темно-коричневые и серые, с лентами спокойных тонов. Не было здесь
ни касок, ни уродливых маленьких мягких  кепи,  какие  носят  американские
солдаты за океаном, ни за какие деньги нельзя  было  достать  ни  головных
уборов  для  гарнизонных  войск,  ни  галунов  для  авиации,  пехоты   или
военно-санитарной службы. Да, в армии это будет  проблема.  Ведь  в  армии
придется все время носить головной убор, а Майкл никогда не носил,  шляпу,
даже в дождь или снег:  от  шляпы  у  него  болит  голова.  А  если  война
продлится лет пять... Неужели все эти годы у него будет болеть голова?
   Он ускорил шаг и поспешил к ресторану, где его,  наверно,  уже  ожидала
Маргарет. Сколько всяких неожиданных проблем  возникает  во  время  войны,
как, например, эта история с шляпами. Но это еще не все. Майкл всегда спал
очень чутко и беспокойно, он просыпался от  малейшего  шума,  и  ему  было
очень трудно спать с кем-нибудь в одной комнате. А в армии в одной казарме
с тобой будут спать по крайней мере пятьдесят человек... Но разве можно не
спать до окончания войны? А дурацкая проблема ванны! Как и для большинства
благовоспитанных американцев двадцатого века, собственная ванная комната с
запирающейся дверью является для него  одной  из  основ  существования.  А
можно ли приостановить все необходимые отправления организма до  тех  пор,
пока не капитулирует  Гитлер?  И,  значит,  ему,  Майклу,  все  это  время
придется с ненавистью и отвращением смотреть, как солдаты нелепыми рядами,
плечом к плечу сидят на корточках в открытых  уборных?  Он  вздохнул,  ему
взгрустнулось на этой залитой солнцем улице.  "Легче  остаться  умирать  в
пропитанной кровью траншее, зная, что неоткуда ждать помощи, чем  войти  в
уборную для