госпитале  есть  очень
симпатичная сестрица, и она помогает мне сносить все горести и  печали.  -
Он ухмыльнулся. - Я так увлечен этой сестрой и фотографией, что совсем  не
остается времени подумать о жене. Пока  есть  женщина,  способная  утешить
меня в часы отчаяния, и достаточно фотопленки, я  могу  смело  смотреть  в
лицо судьбе...
   - Где вы достаете столько пленки?  -  поинтересовался  Майкл,  вспомнив
тысячу фотографий для альбома и зная, как трудно достать даже одну катушку
пленки в месяц в военной лавке.
   Священник хитро прищурился и приложил палец к носу.
   - Вначале были трудности, но теперь все наладилось. Да,  теперь  все  в
порядке. Я достаю лучшую  пленку  в  мире.  Когда  ребята  возвращаются  с
задания, я прошу у инженера группы разрешения отрезать незасвеченные концы
пленки на фотопулеметах. Вы не представляете себе,  сколько  пленки  можно
накопить  таким  образом.  Последний   инженер   группы   стал   проявлять
недовольство по этому поводу и вот-вот уже собирался доложить  полковнику,
что я ворую государственное имущество. Я никак не мог с ним  договориться.
- Священник задумчиво улыбнулся. - Но теперь все неприятности кончились, -
заключил он.
   - Как же вам удалось это устроить? - спросил Майкл.
   - Инженер улетел на задание. Он был хорошим летчиком, настоящий талант,
- с восхищением сказал  священник.  -  Он  сбил  "мессершмитта"  и,  когда
возвращался на свой аэродром, ради бахвальства спикировал  на  радиомачту.
Да... бедняга не рассчитал, на каких-нибудь два фута, и пришлось по кускам
собирать его тело по всему аэродрому. Но зато,  ребята,  я  устроил  этому
парню такие пышные похороны,  каких  еще  не  видела  американская  армия.
Настоящие похороны по  первому  разряду,  с  речами  и  всем  прочим...  -
Священник хитро ухмыльнулся. - Теперь я получаю  столько  пленки,  сколько
мне нужно.
   Майкл изумленно взглянул на священника, думая, уж не пьян ли он, но тот
вел машину легко и уверенно и был трезв, как судья. "Ох уж  эта  армия!  -
подивился Майкл. - Каждый старается извлечь для себя какую-нибудь пользу".
   Из-под дерева, стоявшего у обочины, вышел на дорогу человек  и  помахал
рукой. Священник остановил машину. Это был  лейтенант  авиации,  одетый  в
насквозь промокшую морскую куртку. В руках он держал автомат  со  складным
стволом.
   - Вы в Реймс? - спросил лейтенант.
   - Лезь в джип, парень, -  добродушно  сказал  священник,  -  садись  на
заднее сиденье. Машина священника останавливается по  просьбе  каждого  на
всех дорогах.
   Лейтенант занял место рядом с Майклом, и джип  помчался  дальше  сквозь
плотную пелену дождя. Майкл искоса взглянул на лейтенанта.  Он  был  очень
молод, еле двигался от усталости, а одежда была  ему  явно  не  по  росту.
Лейтенант заметил пристальный взгляд Майкла.
   - Вас, наверно, интересует, что я здесь делаю, - сказал лейтенант.
   - Нет, что вы,  -  поспешно  ответил  Майкл,  не  желая  касаться  этой
скользкой темы. - Нисколько.
   - Ох, и достается же мне, - проговорил лейтенант, - никак не могу найти
свою планерную группу.
   Майкл недоумевал, как это можно потерять целую группу планеров, да  еще
на земле, но расспрашивать дальше не стал.
   - Я участвовал в этой  Арнемской  истории  в  Голландии  [речь  идет  о
неудачной  воздушно-десантной  операции,  проведенной   англо-американским
командованием в сентябре 1944 года в  Голландии,  в  районе  г.Арнема],  -
продолжал лейтенант, - и меня сбили в самой гуще немецких позиций.
   - Англичане, как обычно, испортили все дело, - вмешался священник.
   - Да? - устало спросил лейтенант. - Я не читал газет.
   - Что же случилось? - спросил  Майкл.  Как-то  не  верилось,  что  этот
бледный юноша, с таким нежным лицом, мог  быть  сбит  на  планере  в  тылу
немцев.
   - Это был мой  третий  боевой  вылет:  высадка  в  Сицилии,  высадка  в
Нормандии и эта, третья по счету. Нам обещали, что это будет последняя.  -
Он слабо ухмыльнулся. - Что касается меня, они, черт возьми, были близки к
истине. - Он пожал плечами. - Хотя все равно я не верю. Нас еще высадят  и
в Японии. - Он дрожал в своей мокрой, не по росту одежде.  -  А  меня  это
мало радует, и даже совсем не  радует.  Я  раньше  считал  себя  чертовски
смелым летчиком, из тех, что  насчитывают  по  сотне  боевых  вылетов,  но
теперь понял, что я не из того теста. Когда я в первый раз  увидел  разрыв
зенитного  снаряда  возле  крыла,  я  потерял  способность  наблюдать.   Я
отвернулся и  полетел  вслепую.  Вот  тогда  я  и  сказал  себе:  "Фрэнсис
О'Брайен, война - не твое призвание".
   - Фрэнсис О'Брайен, - спросил священник, - вы католик?
   - Да, сэр.
   - Мне хотелось бы узнать  ваше  мнение  по  одному  вопросу,  -  сказал
священник, сгорбившись над рулем. - В одной  нормандской  церкви,  которую
немножко поковыряла наша артиллерия, я обнаружил маленький орган с  ножной
педалью и перевез его на аэродром для своих воскресных служб, а потом  дал
объявление, что  требуется  органист.  Единственным  органистом  в  группе
оказался техник-сержант, оружейный мастер. Он был итальянец,  католик,  но
играл на органе, как Горовиц [Горовиц, Владимир (р. 1904)  -  американский
пианист-виртуоз, уроженец России] на рояле. Я взял одного  цветного  парня
нагнетать воздух в орган, и в  первое  же  воскресенье  мы  провели  самую
удачную службу за всю  мою  практику.  Даже  полковник  почтил  нас  своим
присутствием и пел гимны, как лягушка весной, и  все  были  довольны  этим
новшеством. Но в следующее воскресенье итальянец не явился,  и,  когда  я,
наконец, нашел его и спросил, в  чем  дело,  он  сказал,  что  совесть  не
позволяет ему играть  на  органе  песни  для  языческого  ритуала.  Теперь
скажите, Фрэнсис О'Брайен, как католик  и  офицер,  считаете  ли  вы,  что
техник-сержант проявил истинный христианский дух?
   Пилот тихо вздохнул. Было ясно, что в данный момент он не  в  состоянии
высказать разумные суждения по такому важному вопросу.
   - Видите ли, сэр, - сказал он, - это дело совести каждого...
   - А вы бы  стали  играть  для  меня  на  органе?  -  вызывающе  спросил
священник.
   - Да, сэр.
   - И вы умеете играть?
   - Нет, сэр.
   - Спасибо, - мрачно сказал священник. - Да,  кроме  этого  макаронника,
никто в группе не умел играть. С тех пор я отправляю службу без музыки.
   Долгое время  они  ехали  молча  под  моросящим  холодным  дождем  мимо
виноградников и следов прошлых войн.
   - Лейтенант О'Брайен, - сказал Майкл, почувствовав симпатию к бледному,
нежному юноше, - если не хотите, можете не говорить, но  как  вам  удалось
вырваться из Голландии?
   - Я могу рассказать, - ответил О'Брайен. - Правое крыло планера  начало
отрываться, и я сообщил на буксирующий самолет, что вынужден отцепиться. Я
с трудом сел на поле, и, пока вылезал из кабины, все  солдаты,  которых  я
вез, разбежались в разные стороны, так как нас стал  обстреливать  пулемет
из группы домиков, расположенных  примерно  в  тысяче  ярдов.  Я  старался
убежать как можно дальше и по пути сорвал и выбросил свои крылышки, потому
что люди  становятся  бешеными,  когда  поймают  летчиков  противника.  Вы
знаете, что  при  бомбардировке  военных  объектов  бывают  ошибки,  из-за
которых страдают местные жители. Бывают среди них и убитые. Так что,  если
попадешься с крылышками, хорошего не жди. Я три  дня  пролежал  в  канаве,
потом пришел крестьянин и дал мне поесть. В ту  же  ночь  он  провел  меня
через  линию   фронта   в   расположение   английского   разведывательного
подразделения. Они направили меня в тыл. Вскоре я  попал  на  американский
эсминец. Вот откуда у меня эта  куртка.  Эсминец  две  недели  слонялся  в
Ла-Манше. Боже мой, никогда в жизни  меня  так  не  рвало.  Наконец,  меня
высадили в Саутгемптоне, и мне удалось доехать-на попутных  машинах  туда,
где раньше стояла наша группа. Но неделю назад  они  выехали  во  Францию.
Меня объявили пропавшим без вести, и бог знает, что теперь делается с моей
матерью, а все мои вещи отослали в Штаты.  Никто  мною  не  интересовался.
Пилот планера, видимо, причиняет всем одни только неприятности,  когда  не
намечается выброска  воздушного  десанта,  и  никто,  очевидно,  не  имеет
полномочий выплатить мне жалование, отдать мне распоряжения. Всем на  меня
наплевать. - О'Брайен беззлобно усмехнулся. - Я  слышал,  что  моя  группа
где-то здесь, возле  Реймса,  вот  я  и  добрался  в  Шербур  на  грузовом
пароходе, который вез боеприпасы  и  продовольствие.  Погулял  два  дня  в
Париже, на свой страх и риск.  Правда,  лейтенанту,  которому  не  платили
жалование в течение двух месяцев,  в  Париже  делать  нечего...  и  вот  я
здесь...
   -  Война,  -  официальным  тоном  сказал  священник,  -  очень  сложная
проблема.
   - Я не жалуюсь, сэр, - поспешил оправдаться О'Брайен, - честное  слово,
нет. Пока не приходится участвовать в высадке, я самый счастливый человек.
Раз я знаю, что в конце  концов  вернусь  к  своему  бизнесу  -  я  торгую
пеленками в Грин-Бей, - пусть делают со мной, что хотят.
   - Что у вас за бизнес, вы сказали? - удивленно спросил Майкл.
   - Торговля пеленками, - смущенно улыбаясь, повторил О'Брайен. - У нас с
братом небольшое, но выгодное дело, два грузовика. Теперь  его  ведет  мой
брат. Только он пишет, что становится невозможно достать хоть какой-нибудь
хлопчатобумажной ткани. Перед высадкой в Голландии я  написал  пять  писем
текстильным фабрикантам в Штатах с просьбой оказать брату помощь.
   "Всякие бывают герои", - подумал Майкл.
   Машина въехала на окраину Реймса. На углах стояла  военная  полиция,  а
возле собора  столпилось  множество  машин.  Майкл  видел,  как  Ной  весь
напрягся на своем переднем сиденье, видимо боясь, что им придется выходить
здесь, в самой гуще тыловой  суеты.  А  Майкл  не  мог  оторвать  глаз  от
забаррикадированного мешками с песком собора, цветные стекла которого были
вынуты для  сохранности.  Он  смутно  помнил,  что,  еще  будучи  учеником
начальной школы в Огайо, он пожертвовал десять  центов  на  восстановление
этого собора, так сильно пострадавшего в прошлую войну. Смотря  теперь  из
машины священника на возвышающуюся перед его глазами громаду, он был  рад,
что его вклад не пропал зря.
   Джип остановился перед штабом зоны коммуникаций.
   - Выходите здесь, лейтенант, - сказал  священник,  -  идите  в  штаб  и
требуйте, чтобы вас доставили в вашу группу, где  бы  она  ни  находилась.
Будьте посмелее и не бойтесь повысить голос. А если ничего  не  добьетесь,
ждите меня здесь. Я вернусь через пятнадцать минут и пойду  тогда  в  штаб
сам и пригрожу написать в Вашингтон, если они вас не устроят.
   О'Брайен вышел. Он стоял, озадаченный и испуганный, глядя на невзрачные
здания, явно растерянный и утративший веру в армейский аппарат.
   - А лучше сделаем так, - сказал священник.  -  Мы  проехали  кафе,  два
квартала назад. Вы промокли и озябли. Идите в  кафе,  выпейте  пару  рюмок
коньяку и укрепите свои нервы. Там и встретимся. Я помню название  кафе...
"Для добрых друзей".
   - Спасибо, - неуверенно сказал О'Брайен. - Но если  вам  все  равно,  я
подожду вас здесь.
   Священник в недоумении посмотрел на лейтенанта. Потом  засунул  руку  в
карман и вытащил бумажку в пятьсот франков.
   - Держите, - сказал он, вручая ее О'Брайену. - Я забыл, что  вам  давно
не платили.
   О'Брайен со смущенной улыбкой принял деньги.
   - Спасибо, - сказал он и, помахав рукой, направился в кафе.
   - Теперь, - весело сказал священник, заводя мотор, - нужно отвезти вас,
двоих преступников, подальше от военной полиции.
   - Что, что? - глупо спросил Майкл.
   - Самовольная отлучка, - засмеялся священник. - Да это же ясно написано
на ваших лицах. Давай-ка, парень, протри ветровое стекло.
   Ухмыляясь, Ной и Майкл ехали через мрачный  старый  городок.  На  своем
пути они миновали шесть патрулей военной полиции,  один  из  которых  даже
отдал честь проскользнувшему по мокрой улице джипу. Майкл с  важным  видом
ответил на приветствие.



35

   Майкл заметил, что по мере приближения к фронту  люди  становились  все
лучше.  Когда  стал  слышен  нарастающий  гул   орудий,   все   отчетливее
доносившийся с осенних немецких полей, каждый, казалось, старался говорить
тихо, быть внимательным к другим, каждый был рад  накормить,  устроить  на
ночлег,  поделиться  вином,  показать  фотографию  своей  жены  и  вежливо
спросить карточку вашей семьи.  Казалось,  что,  входя  в  эту  грохочущую
полосу, люди оставляли позади эгоизм,  раздражительность,  недоверчивость,
плохие манеры двадцатого века, которые до сих пор составляли  неотъемлемую
часть их существования и считались извечно присущими человечеству  нормами
поведения.
   Каждый охотно давал им место в машине. Лейтенант  похоронной  службы  с
профессиональным знанием дела объяснял, как его команда обшаривает карманы
убитых и делит собранные вещи на две кучи. В первой куче - письма из дома,
карманные библии, награды  -  все,  что  подлежит  отправке  убитым  горем
семьям. Во второй - обычные предметы солдатского обихода: игральные кости,
карты, презервативы, а также фотографии голых женщин и откровенные  письма
от английских девушек со  ссылками  на  прекрасные  ночи,  проведенные  на
пахнущих сеном лугах близ Солсбери или в  Лондоне.  Вещи  во  второй  куче
подлежат уничтожению, так как они могут осквернить память погибших героев.
Лейтенант, который до войны был продавцом в  дамском  обувном  магазине  в
Сан-Франциско, говорил также о  трудностях,  с  которыми  встречается  его
команда при сборе и опознании останков людей, которых разорвало на части.
   - Я дам вам один совет, ребята, - сказал лейтенант похоронной службы, -
носите личные  знаки  в  кармашке  для  часов.  При  взрыве  голова  часто
отрывается от туловища, и цепочка с личным знаком летит черт  знает  куда.
Но в девяти случаях из десяти брюки остаются на месте, и мы всегда  найдем
личный знак и сумеем правильно опознать личность.
   - Спасибо, - сказал Майкл.
   Потом их подобрал капитан военной полиции, который сразу же понял,  что
они в самовольной отлучке, и предложил взять их к себе в  роту,  поскольку
она была неукомплектована, обещав уладить все формальности, связанные с их
зачислением.
   Пришлось им ехать  даже  в  машине  генерал-майора,  чья  дивизия  была
выведена в тыл на пятидневный отдых. У генерала заметно выделялось брюшко,
а его добродушно-отеческое лицо имело такой  цвет,  будто  он  только  что
вышел из палаты для  новорожденных:  в  современных  родильных  домах  там
поддерживается температура, близкая к температуре тела. Он задавал вопросы
любезно, но с хитрецой.
   - Откуда вы, ребята? В какую часть держите путь?
   Майкл, который издавна питал недоверие  к  высоким  чинам,  лихорадочно
искал какой-нибудь невинный ответ, но Ной ответил сразу:
   - Мы дезертиры, сэр. Мы убежали из лагеря для пополнения и направляемся
в свою старую часть. Нам нужно попасть в свою роту.
   Генерал понимающе кивнул и одобрительно посмотрел на медаль Ноя.
   - Вот что я скажу вам, ребята,  -  сказал  он  тоном  продавца  мебели,
рекламирующего свой товар, - в моей  дивизии  есть  небольшой  некомплект.
Почему бы вам не остановиться у нас  и  не  посмотреть,  может  быть,  вам
понравится? Я лично оформлю необходимые бумаги.
   Майкл усмехнулся. Как изменилась армия, какой  она  стала  гибкой,  как
научилась приспосабливаться к обстановке.
   - Нет, спасибо, сэр,  -  твердо  сказал  Ной.  -  Я  Дал  торжественное
обещание своим ребятам, что вернусь к ним.
   Генерал снова кивнул.
   - Понимаю ваши чувства, - сказал он. - В восемнадцатом году я служил  в
дивизии "Рейнбоу". Так я перевернул весь свет, чтобы вернуться туда  после
ранения. Во всяком случае, вы можете пообедать у нас. Сегодня воскресенье,
и я уверен, что в штабной столовой подадут на обед курятину.
   Грохот орудий на дальних хребтах становился все слышнее  и  слышнее,  и
Майкл  чувствовал,  что  теперь,  наконец,  он  найдет   благородный   дух
равенства, открытые сердца, молчаливое согласие миллионов людей -  все,  о
чем он мечтал, уходя в армию,  и  чего  до  сих  пор  ему  не  приходилось
встречать. Ему чудилось, что где-то впереди, в непрерывном гуле артиллерии
среди холмов, он найдет ту Америку, которую никогда не знал на континенте,
пусть замученную и умирающую, но Америку друзей и близких, ту Америку, где
человек может отбросить,  наконец,  свои  интеллигентские  сомнения,  свой
почерпнутый из книг  цинизм,  свое  неподдельное  отчаяние  и  смиренно  и
благодарно забыть  себя...  Ной,  возвращающийся  к  своему  другу  Джонни
Бернекеру, уже нашел такую страну; это  видно  по  тому,  как  спокойно  и
уверенно он говорил и с сержантами и с генералами. Изгнанники,  живущие  в
грязи и в страхе перед смертью, по крайней мере в  одном  отношении  нашли
лучший дом, чем тот,  из  которого  их  заставили  уйти.  Здесь,  на  краю
немецкой земли, выросла кровью омытая  Утопия,  где  нет  ни  богатых,  ни
бедных,  рожденная  в   разрывах   снарядов   демократия,   где   средства
существования   принадлежат   обществу,   где   пища   распределяется   по
потребности,  а  не  по  карману,  где  освещение,  отопление,   квартира,
транспорт, медицинское обслуживание и похороны оплачиваются государством и
одинаково доступны белым и черным, евреям и не евреям, рабочим и хозяевам,
где  средства  производства  -  винтовки,  пулеметы,   минометы,   орудия,
находятся в руках масс.  Вот  конечный  христианский  социализм,  где  все
работают для общего блага и единственный праздный класс - мертвые.


   Командный пункт  капитана  Грина  находился  в  небольшом  крестьянском
домике с крутой крышей, который выглядел  словно  сказочное  средневековое
здание в цветном мультипликационном  фильме.  В  него  попал  только  один
снаряд, и отверстие было закрыто дверью, сорванной в спальне. Возле стены,
обращенной в противоположную от противника сторону, стояли  два  джипа.  В
них спали, завернувшись в одеяла и надвинув каски на  носы,  два  обросших
бородами солдата. Грохот орудий здесь был значительно сильнее. То и дело с
резким, постепенно замирающим свистом проносились снаряды. Холодный ветер,
голые деревья, непролазная грязь на дорогах и полях,  и  ни  души  кругом,
кроме двух спящих в машинах солдат. "Так выглядит любая ферма в ноябре,  -
размышлял Майкл, - когда земля отдана на волю  стихии,  а  погруженному  в
долгую спячку крестьянину снится приближение весны".
   Странно было после того, как они, нарушив армейские порядки,  пересекли
половину Франции и проделали долгий путь по  забитым  войсками,  орудиями,
гружеными машинами дорогам, очутиться в этом тихом, заброшенном, как будто
совсем безопасном месте. Штаб армии, корпуса, дивизии,  полка,  батальона,
командный пункт третьей роты - все ниже и ниже спускались они по командным
инстанциям, словно матросы по узловатой  веревке,  и  теперь,  когда  они,
наконец, достигли цели, Майкл, глядя на дверь,  заколебался:  может  быть,
они поступили глупо, может быть, их ждут  здесь  еще  большие  беды...  Он
вдруг с тревогой осознал, что они легкомысленно нарушили  законы  армии  -
самого бюрократического из всех учреждений, а в военном  законодательстве,
безусловно, предусмотрено наказание за подобные проступки.
   Но Ноя, казалось, нисколько не тревожили  такие  мысли.  Последние  три
мили он шел широким,  бодрым  шагом,  не  обращая  внимания  на  грязь.  С
напряженной улыбкой, трепетавшей на губах, он открыл дверь и вошел в  дом.
Майкл медленно последовал за ним.
   Капитан Грин, стоя спиной к двери, говорил по телефону:
   - Район обороны моей роты - это одна  насмешка,  сэр.  Фронт  настолько
растянут, что в любом месте можно незаметно провести молочный фургон.  Нам
требуется, по крайней мере, сорок человек пополнения, сейчас же.  Перехожу
на прием.
   Майкл услышал тонкий, сердитый  и  резк