з нее быстро вышла Хоуп.  Заметив  дочь,  старик
остановился и сразу умолк.  Она  пристально  смотрела  на  него,  лицо  ее
выражало тревогу и решимость.
   Ной чувствовал  себя  как  после  долгой  болезни,  перед  его  глазами
пробегали имена Киннов, Уэстов и Свифтов  с  вывесок  магазинов,  имена  с
надгробных плит церковного кладбища, сама  церковь,  холодная  и  суровая.
Слушать неторопливую речь старика, видеть измученную  бледную  Хоуп  вдруг
стало невыносимо. Он вспомнил свою теплую неприбранную комнату  на  берегу
реки, с книгами и старым пианино, и ему до боли захотелось домой.
   - Ну как? - спросила Хоуп.
   - Что же, - не спеша ответил  отец.  -  Я  только  что  сказал  мистеру
Аккерману, что у нас на обед приготовлена индейка.
   Лицо Хоуп медленно озарилось улыбкой, она прижалась к отцу и поцеловала
его.
   - Что же вы так долго? - спросила она, и изумленный  Ной  вдруг  понял,
что все будет хорошо, но он был настолько утомлен и разбит, что ничего  не
почувствовал.
   - Можете захватить свои вещи, молодой человек, - сказал Плаумен, -  нет
смысла отдавать этим грабителям все свои деньги.
   - Да, да, конечно, - согласился  Ной  и  медленно,  как  во  сне,  стал
подниматься по лестнице в отель. Открыв дверь комнаты, он оглянулся.  Хоуп
держала  под  руку  отца,  старик  улыбался,  пусть  это  была   несколько
вымученная и натянутая, но все-таки улыбка.
   - Ах, я и забыл. Счастливого рождества, - сказал Ной  и  направился  за
саквояжем.



12

   Призывной пункт находился в  большом  пустом  помещении  над  греческим
рестораном. В воздухе стоял запах горелого масла  и  плохо  приготовленной
рыбы. Пол был грязный, две лампы без абажуров  ярко  освещали  расшатанные
деревянные походные стулья и беспорядочно заваленные  бумагами  столы,  за
которыми две секретарши монотонно  печатали  бланки.  Комнату  ожидания  и
место, где  заседала  комиссия,  разделяла  временная  перегородка,  через
которую свободно проникал  гул  голосов.  На  походных  стульях  сидело  с
десяток человек: степенные, хорошо одетые мужчины среднего возраста, юноша
итальянец в кожаной куртке, явившийся с матерью,  несколько  молодых  пар,
державшихся за руки. "У них такой вид, - думал Майкл, - словно они  попали
в  безвыходное  положение:  обиженные,   злые,   сидят,   уставившись   на
потрепанный бумажный американский флаг и развешанные по стенам  плакаты  и
объявления. Все они выглядят как люди, обремененные семьей или  страдающие
болезнями, которые дают право на освобождение от военной службы. А женщины
- жены и матери с укором смотрят на других мужчин, словно  хотят  сказать:
"Я вижу вас насквозь, у вас отличное здоровье, но вы припрятали в  подвале
много денег и хотите, чтобы вместо вас  пошел  мой  сын  или  муж,  но  не
думайте, что на этот раз вам удастся отделаться".
   Дверь комнаты, в которой заседала комиссия, открылась, и из  нее  вышел
невысокий черноглазый  юноша  в  сопровождении  матери.  Мать  плакала,  а
покрасневшее лицо юноши выражало испуг  и  злобу.  Все  смотрели  на  него
холодным оценивающим взглядом, мысленно представляя себе его мертвое  тело
на поле боя, белый деревянный крест и почтальона у двери с  телеграммой  в
руках. В этом взгляде не было и тени сожаления,  одно  только  злорадство.
Казалось, он говорил: "Вот еще  один  мерзавец,  которому  не  удалось  их
одурачить".
   На  столе  одной  из  секретарш  застучала  машинка.  Затем  секретарша
поднялась, приоткрыла дверь и, скользнув безразличными глазами по комнате,
противным, резким голосом вызвала:
   - Майкл Уайтэкр.
   Это была на  редкость  некрасивая  девица,  с  большим  носом  и  густо
намазанными губами. Поднимаясь со стула, Майкл заметил что  у  нее  кривые
ноги, а чулки перекрутились и сморщились.
   - Уайтэкр! - раздраженно и нетерпеливо повторила она.
   Майкл помахал ей и, улыбнувшись, сказал:
   - Не выходите из себя, дорогая, я иду.
   Она взглянула на него с холодным превосходством. Но  Майкл  не  осуждал
ее. Помимо обычного для государственных служащих дерзкого обращения, в ней
еще говорило пьянящее чувство власти над людьми, которых она  посылает  на
смерть - на смерть ради нее, хотя, очевидно,  за  всю  ее  жизнь  ни  один
мужчина не взглянул на нее приветливо.  "Все  угнетают  слабых  -  негров,
мормонов [американская религиозная секта], нудистов  [проповедники  культа
наготы], нелюбимых женщин, - думал Майкл, подходя к двери, - чтобы  как-то
вознаградить себя за собственные неприятности. Надо  быть  святым,  чтобы,
работая на призывном пункте, оставаться порядочным человеком".
   Открывая дверь, Майкл с  удивлением  почувствовал,  что  его  пробирает
легкая дрожь. "Что за чепуха", - подумал он, досадуя на себя.  За  длинным
столом сидело семь человек. Все они повернулись и посмотрели на  него.  Их
лица были для призывника другой стороной медали. Если в  комнате  ожидания
царили  страх,  обида  и  неуверенность,  то   здесь   было   безжалостное
подозрение, недоверие и бессердечность. "При других обстоятельствах  ни  с
кем из этих типов я не стал бы разговаривать, - подумал Майкл, без  улыбки
глядя на их неприветливые лица. - Вот они, мои  ближние.  Кто  выбрал  их?
Откуда они явились? Почему  они  проявляют  такое  рвение,  посылая  своих
земляков на войну?"
   -  Садитесь,   пожалуйста,   мистер   Уайтэкр,   -   угрюмо   пригласил
председатель, жестом указывая на свободный стул. Это  был  пожилой  тучный
мужчина  с  двойным  подбородком  и  злыми  пронзительными  глазами.  Даже
"пожалуйста" он произнес властным, повелительным тоном. Подходя  к  стулу,
Майкл подумал: "А в какой войне участвовал ты?"
   Другие  лица  тоже  повернулись  к  нему,   словно   орудия   крейсера,
готовящиеся к обстрелу. Садясь на стул, Майкл  с  удивлением  подумал:  "Я
живу в этом районе десять лет, но никогда  не  видел  ни  одного  из  этих
людей. Наверное, они прятались в подвалах, ожидая этого момента".
   На длинной стене позади стола, за серыми и синими костюмами  и  желтыми
лицами членов комиссии, ярким пятном выделяясь на  фоне  тусклой  комнаты,
висел американский флаг, на этот  раз  из  настоящей  ткани.  Майкл  вдруг
представил себе тысячи таких  комнат  по  всей  стране,  тысячи  таких  же
мрачных людей с холодными подозрительными лицами и флагом, висящим  за  их
лысеющими головами, людей, через руки которых проходят тысячи озлобленных,
насильно  призываемых  юношей.   Видимо,   эта   комната,   неряшливая   и
неприветливая, символизировала общую обстановку, господствовавшую в стране
в 1942 году. Здесь  царило  насилие,  запугивание  и  обман,  и  ничто  не
облагораживало эту процедуру, кроме перспективы смерти или ранения.
   - Итак, мистер Уайтэкр, - заговорил  председатель,  близоруко  роясь  в
личном деле Майкла, - вы просите льготу по пункту За,  потому  что  имеете
иждивенцев. - И он сердито воззрился на Майкла, как будто  спрашивал  его:
"Где оружие, которым вы убили покойного?"
   - Да, - ответил Майкл.
   -  Мы  установили,  что  вы  не  живете  с  женой,  -  громко  произнес
председатель и торжествующе посмотрел вокруг.  Несколько  членов  комиссии
энергично закивали головами.
   - Мы разведены.
   - Разведены? - воскликнул председатель. - Почему вы скрыли этот факт?
   - Послушайте, - сказал Майкл, - я не буду напрасно занимать ваше время,
я поступаю на военную службу.
   - Когда?
   - Как только будет поставлена пьеса, над которой я работаю.
   - А когда это будет? - с раздражением спросил маленький толстый мужчина
с другого конца стола.
   - Через два месяца, - ответил Майкл. - Не знаю, что вы написали на  том
заявлении, но я должен обеспечивать отца с матерью и платить алименты...
   - Ваша жена зарабатывает пятьсот пятьдесят долларов в неделю,  -  резко
заявил председатель, заглянув в лежавшие перед ним бумаги.
   - Да, когда работает.
   -  В  прошлом  году  она  работала   тридцать   недель,   -   продолжал
председатель.
   - Правильно, - устало подтвердил Майкл, - но ни  одной  недели  в  этом
году.
   -  Да,  но  мы  должны  учитывать   вероятные   заработки,   -   сказал
председатель, взмахнув рукой. - Последние пять лет  она  работала,  и  нет
оснований полагать, что она не будет работать и дальше. Кроме того, -  еще
раз заглянув в бумаги, добавил он, - вы заявляете, что на вашем  иждивении
отец и мать.
   - Да, - со вздохом ответил Майкл.
   - Ваш отец, как мы установили,  получает  пенсию  в  шестьдесят  восемь
долларов в месяц.
   - Правильно, - согласился Майкл. - А вы пытались  когда-нибудь  прожить
вдвоем на шестьдесят восемь долларов в месяц?
   - Все  должны  чем-то  жертвовать  в  такое  время,  как  сейчас,  -  с
достоинством проговорил председатель.
   - Я не хочу спорить с вами, я  уже  сказал,  что  собираюсь  через  два
месяца поступить на военную службу.
   -  Почему?  -  спросил  мужчина,  сидевший  на  другом   конце   стола,
уставившись через блестящие стекла пенсне на Майкла  и,  видимо,  готовясь
разоблачить эту последнюю увертку.
   Майкл окинул взглядом семь рассерженных лиц и с усмешкой ответил:
   - Я не знаю почему, а вы знаете?
   - Достаточно, мистер Уайтэкр, - процедил председатель.
   Майкл поднялся и вышел из комнаты, чувствуя на себе  злые,  возмущенные
взгляды всех семи членов комиссии. "Они чувствуют себя обманутыми, - вдруг
сообразил  он,  -  им  так  хотелось  поймать  меня  в  ловушку,  все  они
подготовились к этому".
   Люди,  ожидавшие  в  приемной,  с  удивлением   посмотрели   на   него,
недоумевая, почему он так быстро вышел.  Он  улыбнулся  им  и  хотел  было
пошутить, но подумал, что это было  бы  слишком  жестоко  по  отношению  к
растерянным парням, ожидавшим в мучительном напряжении своей очереди.
   - Спокойной ночи, дорогая, - сказал он, обращаясь к некрасивой  девушке
за столом. В этом он не  мог  себе  отказать.  Она  взглянула  на  него  с
непоколебимым превосходством  человека,  которого  не  пошлют  умирать  за
других.
   Спускаясь по лестнице, Майкл продолжал улыбаться, но чувствовал он себя
все-таки подавленным. "Надо было пойти в первый день, - думал он, -  тогда
мне не пришлось бы подвергаться такому унижению". Медленно  шагая  в  этот
мягкий зимний вечер мимо  гуляющих  парочек,  не  знающих  о  том,  что  в
полуквартале от них, в грязном помещении над греческим рестораном, во  имя
их идет подлая, жалкая борьба  человеческих  душ,  Майкл  чувствовал  себя
униженным и оскорбленным.
   Через два дня, спустившись утром за почтой, он  обнаружил  открытку  из
призывного пункта: "Согласно вашей просьбе, с 15 мая вы будете  переведены
в категорию 1А" [неограниченно годные к военной  службе].  Он  рассмеялся.
"Они хотят превратить свое поражение в победу", - подумал он, поднимаясь к
себе в лифте, и  вдруг  почувствовал  облегчение:  больше  не  нужно  было
принимать никаких решений.



13

   Ной проснулся, и в  глаза  ему  упал  мягкий  свет  утренней  зари.  Он
посмотрел на жену. "Она спит и словно хранит  какую-то  тайну.  Хоуп,  моя
Хоуп", - подумал он. Наверно, она была одной  из  тех  серьезных  девочек,
которые ходят по этому белому деревянному городу с таким видом, будто  все
время торопятся куда-то по важным делам. Наверно, в разных углах комнаты у
нее были свои тайники, где она  прятала  всякие  мелкие  вещицы  -  перья,
засушенные цветы, старые модные картинки из магазина  Харпера,  рисунки  с
изображением женщин с турнюрами и всякие прочие  безделки.  Ничего  ты  не
знаешь о девочках; другое дело, если бы у тебя были сестры. Жена пришла  к
тебе из совсем неведомой для тебя жизни, все равно как с гор Тибета или из
французского женского монастыря. Что делала  она  в  то  время,  когда  он
покуривал сигареты под крышей заведения  для  мальчиков  полковника  Друри
("Мы берем мальчика, а возвращаем мужчину!")? Задумчиво прогуливалась мимо
церковного кладбища, где под старым дерном покоятся  поколения  Плауменов?
Если существует какое-то предопределение, то она уже  тогда  готовилась  к
встрече с ним, готовилась к тому времени, когда будет спать  рядом  с  ним
при свете утренней зари. Значит, и он готовился  к  встрече  с  ней,  если
только есть предопределение? Невероятно!
   А если бы Роджер каким-то образом  не  встретился  с  ней  (а  как  это
случилось?), если бы он полушутя не решил устроить вечеринку, чтобы помочь
Ною найти девушку, если  бы  он  привел  какую-нибудь  другую  из  десятка
знакомых ему девушек, значит, в это утро они не лежали  бы  здесь  вместе.
Случай - единственный закон жизни, Роджер! "Веселиться и любить ты умеешь,
любишь леденцами угощать. Ну, а деньги ты, дружок, имеешь? Это все, что  я
хочу узнать". Застрял на Филиппинах, на Батаане, если только  еще  жив.  А
они живут в его комнате, спят в его постели: она удобнее,  старая  кровать
Ноя совсем перекосилась. Все началось  с  того,  что  он  достал  с  полки
публичной библиотеки книгу Йейтса "Яйцо Херна и другие пьесы". Если бы  он
взял другую книгу, то не столкнулся бы с Роджером, и не жил бы здесь, и не
встретил бы Хоуп, и она, вероятно, лежала бы теперь  в  другой  кровати  с
другим мужчиной, который смотрел бы на нее и думал: "Я люблю ее,  я  люблю
ее". Лучше не думать об этом, иначе можно сойти с ума. Предопределения нет
ни в чем: ни в любви, ни в  смерти,  ни  в  бою.  Есть  только  уравнение:
человек  плюс   его   намерения   равны   случаю.   Невозможно   поверить.
Предопределение должно быть, но оно тщательно замаскировано  (так  хороший
драматург скрывает свой замысел). Только когда наступит час  смерти,  вам,
может быть, все станет ясно, и вы скажете: "О, теперь  я  понимаю,  почему
этот персонаж был введен в первом акте".
   Батаан. Трудно себе представить, что Роджер говорит кому-то: "Да, сэр".
Трудно представить Роджера в каске. Он всегда стоит у меня перед глазами в
своей слегка сдвинутой набок измятой  коричневой  фетровой  шляпе.  Тяжело
думать, что Роджер торчит в грязной  дыре.  Тяжело  думать,  что  человек,
способный играть Бетховена, находится под огнем в джунглях. Тяжело думать,
что можно лишиться Роджера, хотя бы и на войне.  Роджер  был  прирожденным
победителем, он никогда не придавал большого значения своим  победам,  они
его только забавляли. Тяжело думать,  что  Роджера  разорвало  миной,  или
представить, как он с криком падает, скошенный пулеметной очередью. Трудно
представить, что Роджер может сдаться в плен. Можно  вообразить,  как  он,
лукаво ухмыляясь, отвечает японцу, снимающему допрос: "Бог мой,  а  вы  не
шутите?" Тяжело думать о могиле Роджера  под  пальмами,  о  голом  черепе,
покоящемся  в  земле  джунглей.  Целовал  ли  когда-нибудь  Роджер   Хоуп?
Вероятно, да. А сколько было других мужчин? Лицо на подушке хранит тайну -
книга за семью печатями. Сколько мужчин ей нравилось, и какие видения  она
создавала в мечтах, лежа  в  своей  одинокой  постели  в  Вермонте  или  в
Бруклине? А сколько из этих мужчин лежат мертвыми на дне Тихого океана?  А
сколько других юношей и мужчин, которых она касалась, кого желала,  о  ком
мечтала, пока  еще  живы,  но  погибнут  в  этом  году  или  в  будущем  в
каком-нибудь из уголков земного шара?
   Который час? Четверть седьмого. Можно полежать еще минут пять.  Сегодня
будет нечто вроде  выходного  дня.  Не  будет  ни  оглушительного  грохота
клепки, ни ветра на  лесах,  ни  шипения  и  вспышек  сварки  на  верфи  в
Пассенике. Сегодня он должен явиться на призывной пункт и еще  раз  пройти
осмотр  на  острове  Губернатора.  Военная  машина  повторяется,   подобно
забывчивому банковскому служащему, по нескольку раз складывающему  одну  и
ту же  колонку  цифр.  Еще  раз  реакция  Вассермана,  еще  раз  небрежное
прощупывание паха ("покашляйте", "грыжи нет"), еще раз назойливый психиатр
спросит: "Имели ли вы сношения с мужчинами?" Что за унизительные  вопросы?
В армии существует мнение, что отношения с  товарищем  могут  быть  только
противоестественными. Что же сказать о его отношениях  с  Роджером  или  с
Винсентом Мориарити, сменным мастером на верфи, который угощал его пивом и
хвастался, что в 1916 году на пасхальной неделе сорвал британский  флаг  с
почты в Дублине [24 апреля 1916 года в Дублине началось восстание  рабочих
и мелкой буржуазии под лозунгом  независимости  Ирландии;  восстание  было
жестоко подавлено английскими войсками  30  апреля].  Что  же  сказать  об
отношениях с тестем, который послал ему в качестве свадебного подарка свой
экземпляр собрания сочинений Эмерсона? [Эмерсон, Ралф Уолдо (1803-1882)  -
американский философ, публицист и поэт; в своем мировоззрении  исходил  из
принципов морального усовершенствования и сближения  с  природой]  Что  же
сказать о его отношениях с отцом, который, начав с Одессы, обошел полмира,
распутничая, обманывая и пророчествуя, а теперь превратился  в  маленькую,
никому не нужную коробочку пепла на полке колумбария в Калифорнии? Что  же
сказать о его отношениях с Гитлером и Рузвельтом, с Томасом Джефферсоном и
Шекспиром, с полковником Друри из ветхого  серого  здания  под  Детройтом,
который каждый день выпивал по кварте виски и  однажды  заявил  выпускному
классу:  "Есть  только  одно  достоинство   -   храбрость.   Мужчина,   не
чувствительный к оскорблению, для меня не существует". Что  же  сказать  о
его отношении к собственному сыну, который еще не зачат, но  существует  в
скрытом состоянии и присутствует здесь этим ранним утром  в  кровати,  где
лежат Хоуп и Ной? Будет ли его сын чувствительным к оскорблениям? К  каким
оскорблениям? Кто его оскорбит, из-за чего, и чем это  кончится?  Ждет  ли
также и  его  где-нибудь  на  далеком  острове  могила?  Ждет  ли  еще  не
родившегося сына еще не изготовленная  пуля?  Есть  ли  где-то  на  другом
континенте еще  не  зачатый  человек,  который  потом  будет  целиться  из
винтовки в сердце его сына? И к какому богу  обратится  священник  на  его
похоронах? К Христу, к Иегове? К кому? А может быть, к  обоим  сразу,  как
осторожный игрок, который ставит на двух  лошадей.  "Кто  бы  ты  ни  был,
прими,  о  боже,  убиенного  отрока  в  то  царствие  небесное,  каким  ты
управляешь". Нелепо, лежа рядом с женщиной, которая только что стала твоей
женой, беспокоиться о том, как будут хоронить твоего ребенка, который  еще
не дал знать о своем появлении на свет. Сначала  еще  надо  решить  другие
вопросы: будем ли мы его крестить или сделаем обрезание?  "Ты,  обрезанная
собака!" - говорит кто-то в "Айвенго" - этот роман он читал еще в школе. В
1920 году в Будапеште, во время погромов, после  свержения  революционного
правительства,  разъяренная  толпа  срывала  брюки  с   каждого,   в   ком
подозревала  еврея,  и  убивала  всех,  кто  был  обрезан.  Те  несчастные
христиане, которые сделали обрезание из гигиенических соображений и, может
быть, ненавидели  евреев  так  же  сильно,  как  и  их  убийцы,  погибали,
становясь жертвами той же ненависти. Хватит думать о евреях. Стоит  только
пуститься в размышления, все равно на какую тему, как  опять  вернешься  к
этому вопросу. Интересно, было ли когда-нибудь такое  время,  когда  евреи
могли не бояться преследований? В каком веке? Вероятно, в  пятом  веке  до
рождества Христова.
   Двадцать минут седьмого - пора вставать.  На  зеленом  острове  ожидают
врачи, паром, носящий имя генерала,  рентгенотехники,  резиновый  штамп  с
клеймом "Негоден". Как же в прежних войнах  обходились  без  рентгеновских
аппаратов? Сколько людей воевало под Шайло [сражение при  Шайло,  или  при
Питсбургской  переправе,  происходило  6-7  апреля  1862  года  во   время
Гражданской войны в США] с никому  не  известными  рубцами  на  легких?  А
сколько людей с язвой желудка сражалось под Бородином? А сколько было  под
Фермопилами [битва у Фермопил (480  г.  до  н.э.)  -  героическая  оборона
греками под начальством спартанского царя Леонида горного  прохода  против
вторгшейся в Грецию армии персидского царя Кс