оседней комнате, -
не хочу я воевать. Лучше в Лондоне болтаться, с леди знатными  встречаться
и их деньги потихоньку прожив-а-ать..."
   На улице завыли сирены, возвещая воздушную тревогу.
   -  Фриц  становится  слишком  расточительным,   -   заметил   один   из
корреспондентов. - Два налета за одну ночь.
   - Я рассматриваю это как личное  оскорбление,  -  отозвался  другой.  -
Только вчера я написал статью,  где  убедительно  доказал,  что  Люфтваффе
[военно-воздушные  силы  фашистской  Германии]  больше  не  существует.  Я
суммировал все опубликованные  в  печати  данные  об  авиационных  заводах
противника, уничтоженных Восьмой и Девятой воздушными армиями совместно  с
английскими военно-воздушными силами, прибавил сюда все немецкие самолеты,
сбитые во время налетов, и пришел к выводу, что у Люфтваффе осталось минус
сто  шестьдесят  восемь  процентов  их  прежней  мощи.  Статья  получилась
размером в три тысячи слов.
   - Вы боитесь воздушных  налетов?  -  спросил  Майкла  тучный  низенький
корреспондент по имени Эхерн. У него было очень  серьезное  круглое  лицо,
все в пятнах от чрезмерного  употребления  алкоголя.  -  Это  не  праздный
вопрос. Я хочу написать большую статью о страхе для  журнала  "Кольерс"  и
сейчас собираю данные. Страх -  это  общий  знаменатель  для  всех  людей,
участвующих в войне, на чьей бы стороне  они  ни  находились,  и  было  бы
интересно исследовать его в чистом виде.
   - Что ж, - начал Майкл, - дайте вспомнить, как я...
   - Что касается меня, - перебил Эхерн, с серьезным видом наклонившись  к
Майклу и обдавая его крепким, как стена винного погреба,  запахом,  -  что
касается меня, то я заметил, что, когда я испытываю страх, меня бросает  в
пот, и я начинаю видеть все окружающее  значительно  яснее  и  с  большими
подробностями. Как-то я  находился  на  одном  военном  корабле,  название
которого не могу вспомнить по сей день. Это было недалеко от Гуадалканала.
Вдруг  над  нами  появился  японский  самолет,  который  шел   на   высоте
каких-нибудь десяти футов прямо на орудийную башню, где  я  в  тот  момент
стоял. Я повернул голову и увидел правое плечо  стоявшего  рядом  матроса,
которого я знал уже три недели и не раз видел его раздетым.  Но  именно  в
тот момент я заметил то, чего не замечал раньше. На его правом  плече  был
вытатуирован  фиолетовой  тушью  висячий  замок,  дужка  его  была  обвита
зелеными листьями винограда, а сверху алой тушью латинскими  буквами  было
написано Amor omnia vincit [любовь побеждает все  (лат.)].  Я  помню  этот
рисунок совершенно отчетливо и, если хотите,  могу  воспроизвести  его  во
всех деталях, хотя бы вот на этой самой скатерти. Ну, а что  происходит  с
вами? Видите ли вы окружающее яснее в  минуты  смертельной  опасности  или
наоборот?
   - По правде говоря, - признался Майкл, - мне не приходилось...
   - Да, в такие моменты мне еще становится трудно дышать, - снова перебил
Эхерн, пристально  глядя  в  глаза  Майклу.  -  У  меня  появляется  такое
ощущение,  как  будто  я  лечу  в  самолете  на  очень  большой  высоте  в
разреженном воздухе, и  на  мне  нет  кислородной  маски.  -  Внезапно  он
отвернулся от Майкла. - Передайте, пожалуйста, виски,  -  обратился  он  к
кому-то.
   - Меня не очень-то интересует война,  -  продолжал  рассуждать  Пейвон.
Где-то вдалеке закашляли зенитки, провозглашая начало воздушного налета. -
В душе я гражданский человек, хотя  и  ношу  военную  форму.  Меня  больше
интересует мир после войны.
   Самолеты шли уже над головой. Они подходили  по  одному  и  по  два,  и
зенитки заговорили полным голосом. Миссис Керни вручила визитную  карточку
старшине военной полиции, выходившему из кухни со своей рыбой.
   - Исход войны, - убежденно заявил Пейвон, - предрешен. Поэтому она меня
не интересует. С того момента,  как  я  услыхал  о  нападении  японцев  на
Перл-Харбор, я знал, что мы победим...
   - "Что за чудесное утро, - пел у пианино американец,  -  славный  денек
настает! И на душе так чудесно - во всем мне сегодня везет".
   - Америка не может проиграть войну, - продолжал Пейвон.  -  Это  знаете
вы, знаю я, а теперь даже японцы и немцы знают это. Повторяю, - он  скроил
шутовскую гримасу и глубоки затянулся дымом сигары, - меня  не  интересует
война. Меня интересует мир, ибо этот вопрос все еще остается неясным.
   В бар вошли два польских капитана  в  жестких  остроконечных  фуражках,
которые всегда напоминали Майклу колючую проволоку и шпоры.  С  каменными,
осуждающими лицами они направились к стойке.
   - Мир, - продолжал Пейвон, - повернет влево. Весь мир,  за  исключением
Америки. Не потому, что люди читают Карла Маркса, не  потому,  что  придут
агитаторы из России, нет - он повернет влево потому, что, когда  окончится
война, ему будет некуда больше деваться. Все другие пути  к  тому  времени
уже будут испробованы  и  окажутся  негодными.  И  я  боюсь,  что  Америка
окажется изолированной, отсталой, всеми ненавидимой. Мы  будем  жить,  как
старые девы в одиноком доме среди леса, накрепко запирая двери, заглядывая
под кровати, зашив свое состояние в матрац. Мы не  сможем  уснуть,  потому
что всякий раз, как подует ветер и заскрипит половица,  мы  будем  думать,
что  к  нам  лезут  убийцы,  чтобы  прикончить  нас  и   завладеть   нашим
богатством...
   Венгр-корреспондент подошел к столу наполнить свой стакан.
   - У меня на этот счет своя теория, - сказал он. - Со временем  я  думаю
опубликовать  ее  в  журнале  "Лайф".  Представляете:  "Ласло  Шигли.  Как
сохранить капиталистическую систему в Америке".
   Зенитная  батарея,  расположенная  неподалеку,  в  Грин-парке,  открыла
интенсивный огонь. Венгр выпил виски и укоризненно посмотрел на потолок.
   - Я называю это "управляемая система демократии", - продолжал он, когда
шум несколько затих. - Взгляните вокруг...  -  Он  широко  развел  руки  в
стороны.  -  Что  мы  видим?  Небывалое  процветание.  Каждый,  кто  хочет
работать, имеет хорошую работу. Женщина,  которой  в  обычные  времена  не
доверили  бы  промывать  резиновые  соски,   сейчас   изготовляет   точные
инструменты и получает восемьдесят семь долларов в неделю. Полицейские  из
Миссисипи, в мирное время получавшие тысячу сто долларов в год, сейчас уже
полковники, получающие от шестисот двадцати  и  более  долларов  в  месяц.
Студенты колледжей, являвшиеся бременем для своей семьи, сейчас  -  майоры
военно-воздушных сил,  получающие  пятьсот  семьдесят  долларов  в  месяц.
Заводы, работающие днем и ночью, отсутствие безработицы, каждый ест больше
мяса, чаще ходит в кино... Все веселы,  счастливы,  в  хорошем  физическом
состоянии. Где же источник всех этих благодеяний? Война.  Но  вы  скажете,
что война не может продолжаться вечно. Увы,  это  правда.  Немцы  в  конце
концов предадут нас, капитулируют, и мы снова вернемся к закрытым  заводам
и фабрикам, к безработице, низкой заработной плате, к  разрухе.  Есть  два
выхода из положения: или заставить немцев все время воевать, но в этом  на
них положиться нельзя... или... -  Он  сделал  большой  глоток  из  своего
стакана и широко улыбнулся. -  ...или  сделать  вид,  что  война  все  еще
продолжается. Не останавливать заводы и фабрики, продолжать  выпускать  по
пятидесяти тысяч самолетов в год, платить по два с половиной доллара в час
всякому, кто может держать в  руках  гаечный  ключ,  продолжать  выпускать
танки по  сто  тысяч  долларов  за  штуку,  продолжать  строить  авианосцы
стоимостью в семь миллионов долларов  каждый.  Но,  скажете  вы,  в  таком
случае мы  столкнемся  с  проблемой  перепроизводства.  Но  система  Шигли
предусматривает все. Сейчас,  например,  немцы  и  японцы  поглощают  нашу
продукцию, не допускают  затоваривания  наших  рынков.  Они  сбивают  наши
самолеты, они топят наши авианосцы, они рвут наше обмундирование.  Решение
тут очень простое. Мы должны стать  своими  собственными  немцами,  своими
собственными японцами. Каждый месяц  мы  строим  установленное  количество
самолетов, авианосцев, танков... и что же мы делаем с  ними?  -  Он  обвел
гордым и пьяным взором свою аудиторию. - Мы  топим  все  это  в  океане  и
немедленно заказываем новые. - Теперь, - продолжал он вполне  серьезно,  -
возникает самая щекотливая проблема: как быть с  людьми?  Перепроизводство
товаров, говорим мы, это не неразрешимая проблема. Но как быть с проблемой
перепроизводства людей?
   И тут мы заходим в тупик. В настоящее время мы каждый месяц избавляемся
от ста, двухсот тысяч человек - я не знаю точных цифр. В мирное  же  время
убийство людей в таких масштабах вызовет определенные возражения,  даже  в
том случае, если это будет обеспечивать  поддержание  экономики  на  самом
высоком уровне. Некоторые организации будут  протестовать,  церковь  будет
сопротивляться, и даже я сам предвижу известные трудности. Нет, говорю  я,
давайте будем человечны, будем помнить, что  мы  цивилизованные  люди.  Не
надо их убивать. Просто-напросто держите их в армии. Платите им жалованье,
повышайте их в чине, награждайте генералов, выдавайте  пособие  их  женам,
только не держите их в Америке. Перемещайте, их по соответствующему  плану
большими партиями из одной страны в другую. Они будут насаждать дух доброй
воли, будут нести с собой процветание, будут тратить за  границей  крупные
суммы американских денег, они оплодотворят добрым демократическим  семенем
Нового  света  многих  одиноких  женщин  по  ту  сторону  океана  и,   что
чрезвычайно важно, послужат  примером  энергии  и  целеустремленности  для
местного  мужского  населения.  И,  что  самое  главное,  они   не   будут
конкурировать с рабочей силой у  себя  дома,  в  своей  стране.  Время  от
времени можно разрешать значительным  группам  солдат  демобилизоваться  и
отправляться на родину. Там они возвратятся к своей прежней жизни, к своим
женам  и  тещам,  к  своим  гражданским  работодателям.  Очень  скоро  они
убедятся, что совершили глупость. Они будут просить, чтобы их снова  взяли
в армию. Однако мы примем обратно только самых лучших.  В  конечном  счете
только десять или двенадцать миллионов лучших из лучших  будут  разъезжать
по разным странам. В самой Америке мы оставим лишь более  инертных,  более
глупых, которые не будут так отчаянно  конкурировать  друг  с  другом,  и,
таким образом, то нервное напряжение американской жизни,  на  которое  так
часто жалуются, постепенно ослабеет и со временем исчезнет совсем...
   Снаружи, откуда-то сверху, донесся  пронзительный  свист.  Затем  свист
перешел в звенящий, душераздирающий,  все  нарастающий  вой,  рвущийся  из
темноты, как поезд, терпящий крушение в сильную бурю. С  неумолимой  силой
он приближался к собравшимся в баре людям. Все мгновенно бросились на пол.
   Взрыв ударил в барабанные перепонки. Пол заходил ходуном. Раздался звон
тысячи выбитых оконных стекол. Свет начал мигать, и прежде, чем он  погас,
Майкл заметил в этом столпотворении, как пожилая  блондинка  как-то  боком
сползла на пол со стула, на котором спала; ее очки все  еще  болтались  на
одном ухе. Взрывы громыхали волна за волной, постепенно затухая,  рушились
здания,  разваливались  стены,  кирпичи  летели  в  комнаты  и  во  дворы.
Находившееся в задней комнате пианино загремело так, словно десять человек
одновременно ударили по клавишам.
   - Ставлю пятьсот, - послышался вдруг голос  венгра  откуда-то  с  пола.
Майкл расхохотался: он понял, что остался жив, что бомба их миновала.
   Свет снова замигал. Все встали на ноги. Кто-то поднял блондинку с  пола
и снова водворил ее, все еще спящую, на стул. Она открыла глаза  и  мрачно
уставилась в пространство перед собой.
   - Надо быть последним негодяем, - пробормотала  она,  -  чтобы  стащить
шарф у старой женщины, пока она спит. - Она снова закрыла глаза.
   - Черт побери, я разлил свое виски, - выругался венгр и  тут  же  снова
наполнил стакан.
   - Вот видите, - сказал Эхерн, стоявший рядом с Майклом, - с меня сейчас
градом льет пот.
   Майкл посмотрел в другой конец бара.  Генерал-майор  успокаивал  Луизу,
обхватив ее руками и нежно похлопывая по ягодице.
   - Ну, ну же, моя малютка, - ворковал он.
   -  Все  в  порядке,  генерал,  -  холодно  улыбнулась  Луиза.  -  Битва
окончилась. Отпустите меня.
   - Поляки, - говорил венгр, - это дети природы. Но нельзя отрицать,  что
они храбры как львы.  -  Венгр  поклонился  и  довольно  твердой  походкой
возвратился к столу, где его  поджидал  майор  авиации.  Он  сел,  написал
расписку на тысячу фунтов и трижды перетасовал карты.
   Раздался протяжный и длинный вой  сирены,  означавший  отбой  воздушной
тревоги.
   И тут Майкла начало трясти. Он ухватился руками за сиденье стула и сжал
челюсти, но зубы его продолжали стучать. Он  натянуто  улыбнулся  Пейвону,
который зажигал погасшую сигару.
   - Уайтэкр, - обратился к нему Пейвон,  -  какого  черта  вы  делаете  в
армии? Когда бы я вас ни встретил, вы непременно околачиваетесь где-нибудь
около стойки.
   - Так, пустяковая работа, подполковник, - ответил Майкл и тут же умолк,
чувствуя, что, если он скажет еще хоть слово, его челюсть  тут  же  начнет
плясать.
   - Вы можете говорить по-французски?
   - Немного.
   - А управлять автомашиной?
   - Да, сэр.
   - Хотели бы вы работать у меня?
   - Да, сэр, - сказал Майкл, так как Пейвон был старший по чину.
   - Что ж, посмотрим,  посмотрим,  -  сказал  Пейвон.  -  Парня,  который
работал у меня, предают военному суду и, видимо, признают виновным.
   - Да, сэр.
   - Позвоните-ка мне через пару недель, дело может оказаться интересным.
   - Благодарю вас, сэр.
   - Вы курите сигары?
   - Да, сэр.
   - Вот, возьмите. - Пейвон протянул Майклу три сигары.  -  Сам  не  знаю
почему, но мне кажется, что у вас смышленый взгляд.
   - Благодарю.
   Пейвон посмотрел в сторону генерала Рокленда.
   - Возвращайтесь-ка лучше туда, пока генерал не увел вашу девушку.
   Майкл засунул сигары в карман. Он  с  трудом  застегнул  пуговицу:  его
пальцы дрожали, словно через них пропускали электрический ток.
   - Я все еще продолжаю потеть, - поднимаясь из-за стола,  услышал  Майкл
слова Эхерна, - но вижу все чрезвычайно ясно.
   Майкл почтительно, но твердо остановился  около  генерала  и  осторожно
кашлянул.
   - Прошу прощения, сэр, - сказал он, - но я должен увести даму домой.  Я
обещал ее матери, что доставлю ее не позднее полуночи.
   - Ваша мать в Лондоне? - обратился генерал к Луизе.
   - Нет, - ответила Луиза. - Но рядовой Уайтэкр знал ее еще в Сент-Луисе.
   Генерал громко и добродушно расхохотался.
   - Понимаю, мне дают отставку. Мать! Это что-то новое, - сказал  генерал
и похлопал Майкла по  плечу.  -  Желаю  удачи,  сынок,  рад  был  с  тобой
познакомиться. - Он обвел взглядом комнату. - А где Оттилия? - рявкнул он.
- Она и здесь раздает свои поганые карточки?
   Он отправился искать миссис Керни, которая за несколько минут  до  того
ушла из бара с одним из сержантов-летчиков. Капитан с усиками следовал  за
ним по пятам.
   Луиза улыбнулась Майклу.
   - Хорошо провела время? - спросил Майкл.
   - Превосходно, - ответила Луиза. - Генерал ухитрился упасть как раз  на
меня, когда разорвалась бомба. Я думала, что он намерен провести  в  таком
положении все лето. Пошли?
   - Пошли, - кивнул Майкл.
   Он взял ее за руку, и они вышли.
   - Ставлю пятьсот, - донесся голос венгра,  когда  за  ними  закрывалась
дверь.


   В воздухе висел отвратительный зловещий запах дыма. Майкл  остановился,
чувствуя, что у него сдают нервы и снова начинают стучать  зубы.  Он  чуть
было не вбежал обратно в бар, но взял себя в руки и повел Луизу по темной,
дымной улице.
   Со стороны Сент-Джеймс-стрит доносился звон  стекла,  из  столбов  дыма
вырывались оранжевые языки пламени и слышался какой-то странный булькающий
звук. Они  свернули  за  угол  и  взглянули  в  сторону  дворца.  Дрожащее
оранжевое пламя миллионами искр отражалось в  осколках  разбитого  стекла,
усеявших улицу. Перед дворцом образовалась огромная лужа, в которой дрожал
отблеск  пожара.  Булькающий  звук  производили  кареты  скорой  помощи  и
пожарные машины, пробиравшиеся через воду на первой  скорости.  Не  говоря
друг другу ни слова, Майкл и Луиза поспешили к месту  падения  бомбы.  Под
ногами у них хрустели стекла, казалось, они идут по замерзшему лугу.
   Как раз напротив дворца бомба разбила небольшой автомобиль. Он  валялся
около стены, весь сплющенный, как будто его  пропустили  через  гигантский
пресс. Не было видно ни водителя, ни пассажиров, только на другой  стороне
улицы пожилой мужчина осторожно сметал  что-то  в  небольшую  кучу:  может
быть, это и было все, что от  них  осталось.  Невдалеке  от  машины  лежал
совсем целенький нарядный темно-голубой женский берет.
   Дома напротив дворца все еще  стояли,  хотя  их  фасады  обрушились  на
мостовую. В ночной темноте взору  открылось  знакомое  печальное  зрелище:
обжитые комнаты, скатерти на столах, откинутые одеяла на  постелях,  часы,
все еще отсчитывающие  время.  Взрыв,  как  ножом,  отсек  передние  стены
зданий. "Это как раз то, - подумал Майкл, - чего  стремятся  достигнуть  в
театре - удалить четвертую стену и заглянуть, что делается внутри".
   Из разрушенных  зданий  не  доносилось  ни  звука,  и  Майкл  почему-то
подумал, что от бомбы пострадали лишь  немногие.  "Поблизости  было  много
глубоких бомбоубежищ, - успокаивал он себя, - и, вероятно, обитатели  этих
домов были осторожными людьми".
   Никто, казалось, не предпринимал каких-либо усилий для спасения  людей,
которые  все  еще  могли  находиться  в  разрушенных   зданиях.   Пожарные
методически  сновали  взад  и  вперед,  хлюпая  по  воде,  хлеставшей   из
разрушенного  водопровода.  Рабочие  спасательной  команды  равнодушно   и
спокойно толкались вокруг развалин. И это, собственно, было все.
   У самой стены дворца, где когда-то стояли будки часовых,  маршировавших
вдоль здания и нелепо, как деревянные куклы, отдававших  честь  проходящим
за полквартала офицерам, теперь не  оставалось  ничего.  Майкл  знал,  что
часовым не разрешается оставлять свой пост,  и  они,  конечно,  продолжали
стоять - непреклонные, отлично вышколенные солдаты в пышных мундирах давно
прошедших времен. Они  слышали  свист  падающей  бомбы,  слышали  взрыв  и
безропотно умерли на своем посту. Взрывной волной во дворце выбило окна, а
вверху старинные часы на  башне  сорвались  с  петель  и  мрачно  повисли,
обнажив свои пружины. А Майкл в это время сидел за столом  со  стаканом  в
руке  всего  в  какой-нибудь  сотне  шагов  отсюда,  улыбался   и   слушал
рассуждения венгра об управляемой  системе  демократии.  А  там,  в  небе,
какой-то  малый  съежился  в  мечущемся  самолете,  охваченный  отчаянием,
ослепленный светом прожекторов. Внизу бешено крутился сверкающий вулканами
разрывов Лондон, вокруг угрожающе раскачивались Темза, здание  парламента,
Гайд-парк и Мраморная арка, у самых крыльев  вспыхивали  разрывы  зениток.
Время от времени он боязливо  поглядывал  вниз  и  наконец  нажал  кнопку,
которой пользовались немецкие летчики, чтобы убивать англичан, нажал  -  и
бомба полетела вниз  на  автомобиль  и  на  девушку  в  берете,  на  дома,
простоявшие сто лет, на двух часовых, чье подразделение  было  освобождено
от других обязанностей и удостоилось чести охранять дворец. А если бы этот
малый нажал кнопку на полсекунды раньше или на полсекунды позже,  если  бы
самолет в тот самый момент не качнулся от неожиданного взрыва, если  бы  в
тот вечер прожекторы секундой раньше не ослепили пилота, если  бы...  если
бы... если бы... то он, Майкл, лежал бы в  луже  собственной  крови  среди
развалин бара для союзных войск, а часовые были бы живы, девушка в  берете
была бы жива, дома продолжали бы стоять, часы продолжали бы тикать...
   Майкл понимал, насколько банальны все его рассуждения об этом фатальном
"если бы", но нельзя было не думать о нем, нельзя б