ротив танковых дивизий, тысяч
самолетов и орудий, которых снабжают горючим и боеприпасами  заводы  всего
мира.  Гарденбург  давно  все  понял,   но   Гарденбург   покончил   жизнь
самоубийством. Да, после войны выиграют те, кто очистится  от  напыщенного
красноречия и раз и навсегда сделает себе прививку против всяких мифов".
   - Хайль Гитлер, - сказал часовой, неуклюже козыряя.
   "Хайль Гитлер". Еще одна шутка.  Христиан  не  потрудился  ответить  на
приветствие.
   - Что здесь происходит? - спросил он.
   - Ждем. - Часовой пожал плечами.
   - Чего?
   Часовой опять пожал плечами и смущенно улыбнулся.
   - Какие новости? - спросил он.
   - Только что капитулировали американцы, -  сказал  Христиан.  -  Завтра
сдаются русские.
   На мгновение часовой почти поверил  ему.  Доверчивая  радостная  улыбка
пробежала по его лицу. Потом он понял, что Христиан шутит.
   - Вы, видно, в хорошем настроении, - печально сказал он.
   - Да, я в прекрасном настроении, - сказал  Христиан.  -  Я  только  что
вернулся из весеннего отпуска.
   - Как вы думаете, будут американцы здесь сегодня? - с тревогой  спросил
часовой.
   - Они могут прийти через десять минут или через десять дней, или  через
десять недель. Кто знает, что станут делать американцы?
   - Надеюсь, они придут скоро, - сказал часовой. - Уж лучше они, чем...
   "И этот тоже", - подумал Христиан.
   - Знаю, - резко оборвал он. - Они лучше русских и лучше французов.
   - Так говорят все, - уныло сказал часовой.
   - Боже мой, - потянул носом Христиан. - Как вы  можете  выносить  такую
вонь?
   Часовой кивнул головой.
   - Да, вонь ужасная, но я уже неделю здесь и больше ее не замечаю.
   - Только неделю? - удивился Христиан.
   - Здесь стоял целый эсэсовский батальон, но неделю назад  их  сняли,  а
нас прислали взамен. Только одну роту, - удрученно сказал  часовой.  -  Мы
рады, что пока хоть живы.
   - Что у вас там? - Христиан кивнул головой в  ту  сторону,  откуда  шло
зловоние.
   - Обычная история. Евреи, русские, несколько политических, много  людей
из Югославии, Греции и еще откуда-то. Два дня назад мы их всех  заперли  в
бараках. Они  догадываются  о  том,  что  творится  вокруг,  и  становятся
опасными. А у нас только одна рота. При желании они могли бы  расправиться
с нами за пятнадцать  минут.  Их  здесь  тысячи.  Час  назад  они  подняли
невероятный шум. - Он повернулся назад и с тревогой  стал  вглядываться  в
закрытые на замок бараки. - Смотрите-ка, ни звука. Один бог знает, что они
нам готовят.
   - Зачем же вы здесь остаетесь? - удивился Христиан.
   Часовой пожал плечами, на губах его появилась все  та  же  болезненная,
глуповатая улыбка.
   - Не знаю. Ждем.
   - Откройте ворота, - сказал Христиан. - Я хочу войти во двор.
   - Вы хотите войти во двор? - недоверчиво спросил часовой.
   - Зачем?
   - Я составляю список домов отдыха  для  штаба  организации  "В  веселье
сила", в Берлине, - ответил Христиан, - и мне посоветовали  включить  этот
лагерь. Откройте же. Мне надо чего-нибудь поесть и посмотреть,  нельзя  ли
здесь позаимствовать велосипед.
   Часовой дал знак другому часовому на вышке, который внимательно  следил
за Христианом. Ворота медленно открылись.
   - Велосипеда вы здесь не найдете, - сказал фольксштурмовец. - Эсэсовцы,
когда уходили отсюда на прошлой неделе,  взяли  с  собой  все,  что  имеет
колеса.
   - Посмотрим, - сказал Христиан.
   Пройдя через двойные ворота, он направился к административному корпусу,
симпатичному, свежевыбеленному каменному  домику  в  тирольском  стиле,  с
зеленой лужайкой и с высоким флагштоком; на котором  трепетал  под  свежим
утренним ветерком флаг. Чем дальше Христиан шел,  тем  сильнее  становился
запах. Из бараков слышался низкий,  приглушенный  шум  голосов,  звучавших
как-то  не  по-человечески.  Казалось,  этот   шум   производит   какой-то
диковинный  музыкальный  инструмент,  потому  что   звуки   были   слишком
бесформенны и неприятны, чтобы принадлежать человеческому голосу. Все окна
были заколочены досками, кругом не было видно ни души.
   Христиан поднялся по тщательно вымытым каменным ступеням и вошел в дом.
   Он обнаружил кухню. Повар в военной  форме,  мрачный  шестидесятилетний
старик, дал ему колбасы и эрзац-кофе, ободряюще сказав при этом:
   - Наедайся как следует, парень. Кто  знает,  когда  нам  снова  удастся
поесть?
   В коридорах беспокойно толкались несколько мешковатых фольксштурмовцев,
одетых в форму с чужого плеча. У них было оружие, но держали они его робко
и с выражением явного отвращения. Они тоже, как и часовой у ворот, чего-то
ждали. "Они пристально вглядывались в Христиана печальными глазами,  когда
он проходил мимо, и он слышал шепот неодобрения, осуждающий его за то, что
он молод и проигрывает войну... Гитлер всегда хвастливо говорил,  что  его
сила в молодежи, и теперь эти эрзац-солдаты, оторванные от родных домов  в
самом конце войны, скривив свои старые лица в  пренебрежительной  гримасе,
показывали, что они думают об этом отступающем поколении,  которое  довело
их до такого положения.
   Выпрямившись, слегка придерживая автомат, с холодным, застывшим  лицом,
Христиан шел по коридорам мимо этих растерянных людей. Подойдя к  кабинету
коменданта, он постучал и вошел. Заключенный в  полосатой  одежде  шваброй
мыл пол, в приемной  за  столом  сидел  ефрейтор.  Дверь  в  кабинет  была
открыта, и человек, сидевший там за столом, сделал Христиану  знак  войти,
как только услышал, что тот сказал: "Я хотел бы поговорить с комендантом".
   Такого старого лейтенанта Христиану еще не приходилось видеть.  На  вид
ему было далеко за шестьдесят, лицо его казалось вылепленным из  слоистого
сыра.
   - У меня нет ни одного велосипеда, - сказал он надтреснутым  голосом  в
ответ на просьбу Христиана. - У меня ничего нет. Даже продуктов.  Эсэсовцы
не оставили нам ничего. Только приказ продолжать управление лагерем. Вчера
я связывался с Берлином, и какой-то идиот по телефону велел мне немедленно
уничтожить всех заключенных. - Лейтенант невесело засмеялся. - Одиннадцать
тысяч человек. Легко сказать! И с тех пор я ни с кем не могу связаться.  -
Он пристально посмотрел на Христиана. - Вы с фронта?
   Христиан улыбнулся.
   - Фронт - это не совсем то слово.
   Лейтенант вздохнул. Его лицо было бледно и измято.
   - В прошлой войне все было иначе. Мы отступали в  полном  порядке.  Вся
моя рота вступила в Мюнхен все еще с оружием в руках. Тогда  было  гораздо
больше порядка, - сказал он, и в его тоне явственно  прозвучало  обвинение
новому поколению Германии, которое не  умело  проигрывать  войну,  как  их
отцы, сохраняя полный порядок.
   - Ну что ж, лейтенант, - сказал Христиан. - Я вижу, вы  не  можете  мне
помочь. Я должен идти.
   -  Скажите  мне,  -  произнес  старый  лейтенант,  стараясь   задержать
Христиана еще  на  минуту,  словно  он  чувствовал  себя  одиноко  в  этом
опрятном, чисто вымытом кабинете, с портьерами на окнах, с диваном, обитым
грубой материей, и  с  висящей  на  обшитой  панелями  стене  ярко-голубой
картиной, изображающей Альпы зимой. - Скажите, как вы думаете,  американцы
могут появиться здесь сегодня?
   - Не могу сказать, сударь, - ответил Христиан. - Разве вы  не  слушаете
радио?
   - Радио, - вздохнул лейтенант. - Ему трудно верить.  Сегодня  утром  из
Берлина передавали слухи,  будто  на  Эльбе  идут  бои  между  русскими  и
американцами. Как вы думаете, это возможно? - с нетерпением спросил он.  -
В конце концов, мы все знаем, что рано или  поздно  это  неизбежно  должно
случиться...
   "Миф, - подумал Христиан, - все тот же самоубийственный миф". Вслух  он
сказал:
   - Конечно, сударь, я нисколько не был бы удивлен.  -  Он  направился  к
двери, но, услыхав шум, остановился.
   Сквозь  открытые  окна  в  комнату  врывался  быстро  нарастающий  гул,
напоминавший шум приближающегося наводнения. Затем гул резко  оборвался  и
послышались выстрелы. Христиан подбежал к окну  и  выглянул  на  улицу.  К
административному корпусу тяжело бежали  два  человека  в  военной  форме.
Христиан видел, как они на ходу побросали винтовки. Оба они  были  полные,
как будто сошли с рекламы мюнхенской пивной, бежать им было трудно.  Из-за
угла одного из бараков появился человек в арестантской одежде,  потом  еще
три, потом, казалось, высыпали сотни, и вот за  двумя  охранниками  бежала
уже целая толпа. Вот откуда исходил гул. Заключенный, бежавший первым,  на
секунду остановился и поднял одну из брошенных винтовок. Он не  выстрелил,
а продолжал преследовать охранников, держа ее в  руках.  Это  был  высокий
длинноногий человек, и он  с  ужасающей  быстротой  настигал  бегущих.  Он
взмахнул винтовкой, как дубинкой, и один из охранников упал. Другой, видя,
что до спасительного административного корпуса еще слишком  далеко  и  его
догонят раньше, чем он сумеет добежать, просто лег на  землю.  Он  ложился
медленно, как слон в цирке, сначала опустившись на колени,  а  потом,  все
еще не опуская бедер, прижал голову к земле, как будто стараясь зарыться в
нее. Заключенный снова взмахнул винтовкой и прикладом размозжил  охраннику
голову.
   - О боже мой, - прошептал лейтенант у окна.
   Толпа сомкнулась вокруг  двух  мертвецов.  Почти  бесшумно  заключенные
топтали два трупа,  снова  и  снова  тяжело  наступая  на  них,  и  каждый
отталкивал другого, выискивая хотя бы маленький участок на  мертвом  теле,
чтобы ударить его ногой.
   Лейтенант отскочил от окна и, дрожа, прислонился к стене.
   - Их одиннадцать тысяч, - сказал он. - Через десять минут все они будут
на свободе.
   От ворот раздалось несколько выстрелов, и трое или четверо  заключенных
упали. На них не обратили особого  внимания.  Часть  толпы  устремилась  в
сторону ворот с тем же неясным, монотонным, дрожащим гулом.
   Со стороны других бараков появились новые толпы, быстро пробегая  перед
глазами, как стада быков в испанских  кинофильмах.  То  тут,  то  там  они
настигали охранника и сообща убивали его.
   Снаружи из коридора послышались  вопли.  Лейтенант,  на  ходу  ощупывая
пистолет и с горечью вспоминая организованное поражение в  прошлой  войне,
пошел собирать своих людей.
   Христиан отошел от окна и, проклиная  себя  за  то,  что  так  попался,
лихорадочно старался что-нибудь придумать. После  всего,  что  он  прошел,
после стольких боев, когда приходилось  лицом  к  лицу  встречать  столько
танков, орудий, опытных  солдат,  попасть  по  собственной  воле  в  такую
историю...
   Христиан вышел в другую комнату. Заключенный, который мыл пол, стоял  у
окна. В комнате больше никого не было.
   - Поди сюда, - сказал Христиан. Тот неприязненно посмотрел  на  него  и
медленно вошел в кабинет. Христиан  закрыл  дверь  и  внимательно  оглядел
заключенного. К счастью, у него был хороший рост. - Раздевайся, - приказал
Христиан.
   Методично, не говоря ни  слова,  заключенный  снял  обвисшую  полосатую
бумажную куртку  и  принялся  за  штаны.  Шум  снаружи  усиливался,  порой
раздавались выстрелы.
   - Быстрей! - крикнул Христиан.
   Человек уже снял штаны. Он был очень худ, на нем  оставалось  сероватое
холщовое белье.
   - Подойди сюда, - сказал Христиан.
   Заключенный  медленно  приблизился  и  остановился  перед   Христианом.
Христиан взмахнул автоматом. Удар пришелся повыше глаз. Человек сделал шаг
назад и рухнул на пол. Удар не  оставил  почти  никакого  следа.  Христиан
обеими руками схватил  его  за  горло  и  поволок  к  шкафу,  стоявшему  у
противоположной стены. Он открыл дверцы и  затолкал  потерявшего  сознание
заключенного в шкаф. Там висела офицерская шинель и два парадных кителя.
   Христиан закрыл шкаф и подошел к лежавшей на полу одежде  заключенного.
Он начал быстро расстегивать китель, но шум снаружи становился все громче,
и беспорядочные крики слышались уже  в  коридоре.  Он  сообразил,  что  не
хватит времени, торопливо натянул штаны  заключенного  поверх  своих  и  с
трудом влез в куртку, застегнув ее до  самого  верха.  Потом  посмотрел  в
зеркало на дверце шкафа. Форма  нигде  не  выглядывала.  Он  быстро  обвел
глазами комнату, ища, куда бы спрятать автомат, потом нагнулся и  забросил
его под кушетку. Пусть пока полежит там. У него  еще  оставался  кинжал  в
чехле, спрятанный под полосатой курткой. Куртка сильно пропахла  хлором  и
потом.
   Христиан  подошел  к  окну.  Новые  группы  заключенных,  разбив  двери
бараков, растеклись по площади и кишели  внизу.  Они  все  еще  продолжали
отыскивать охранников и убивали их на месте. Выстрелы  были  слышны  и  по
другую сторону административного корпуса. В ста метрах  от  здания  группа
заключенных пыталась выбить двойную  дверь  похожего  на  сарай  строения.
Дверь рухнула, и множество  заключенных  хлынуло  в  сарай.  Они  выходили
оттуда, жуя сырой картофель и муку, покрывшую их руки и лица белой пудрой.
Христиан видел, как один из заключенных, детина огромного роста, склонился
над зажатым между коленями охранником и душил его. Внезапно он бросил  еще
живого охранника и стал пробиваться в склад.  Христиан  видел,  как  через
минуту он вышел оттуда с полными руками картофеля.
   Христиан выбил ногой стекло и, не колеблясь, вылез  наружу.  Он  повис,
держась руками за подоконник, и тут же спрыгнул вниз. Он упал  на  колени,
но  сразу  вскочил.  Вокруг  были  сотни  людей,  одетых  как  он,  стояла
невообразимая вонь и шум.
   Христиан обогнул угол дома и направился к воротам. Изможденный  человек
с пустой глазницей стоял,  прислонившись  к  стене.  Он  тяжелым  взглядом
посмотрел на Христиана и последовал за ним. Христиан был уверен, что  этот
человек заподозрил его, и постарался ускорить шаг,  не  привлекая  к  себе
внимания. Но толпа перед административным корпусом была очень  плотная,  и
одноглазый неотступно следовал за Христианом.
   Охранники, находившиеся в здании, уже  сдались  и  парами  выходили  на
улицу. Освобожденные  узники  странно  притихли,  глядя  на  своих  бывших
тюремщиков. Потом высокий лысый мужчина вытащил ржавый карманный  нож.  Он
сказал что-то по-польски, сгреб ближайшего охранника и принялся пилить ему
горло. Нож был тупой, и ему пришлось долго  возиться.  Охранник,  которого
убивали, не боролся и не  кричал.  Казалось,  муки  и  смерть  были  здесь
настолько обычным явлением, что даже жертвы, кто бы они ни  были,  считали
это вполне естественным. Тщетность мольбы о  милосердии  давно  уже  стала
здесь настолько очевидной, что никто теперь  не  пытался  попусту  тратить
силы. Пойманный в капкан охранник, мужчина лет сорока пяти,  с  внешностью
конторщика, только плотно прижался к своему убийце и изумленно глядел  ему
в глаза - их лица почти соприкасались, -  пока,  наконец,  ржавый  нож  не
вошел в вену, и тогда он тихо сполз на траву.
   Это послужило сигналом для всеобщей  экзекуции.  Поскольку  не  хватало
оружия, многие охранники были затоптаны  насмерть.  Христиан  смотрел,  не
смея изобразить на лице какое-либо чувство, не смея  вырваться  из  толпы,
потому что одноглазый все время стоял сзади, прижавшись к его спине.
   - Ты... -  сказал  одноглазый.  Христиан  почувствовал,  как  его  рука
ухватилась за куртку, прощупывая под ней ткань кителя. - Я хочу поговорить
с...
   Христиан  внезапно  подался  вперед.   Престарелый   комендант   стоял,
прислонившись к стене, около входной двери - заключенные еще  до  него  не
добрались. Он стоял, слабо жестикулируя руками, как бы пытаясь  вызвать  к
себе  сострадание.  Окружавшие  его  худые,  изможденные  люди  были   так
изнурены, что не имели силы убить его. Христиан проскользнул через  кольцо
людей и схватил коменданта за горло.
   - О боже! - закричал комендант очень  громко.  Этот  возглас  прозвучал
необычно, потому что все остальные умирали так тихо.
   Христиан  достал  нож.  Прижав  одной  рукой  коменданта  к  стене,  он
перерезал ему горло. Старик издал какой-то  клокочущий  звук  и  завизжал.
Христиан вытер руки о его китель и отпустил его.  Старик  упал  на  землю.
Христиан обернулся - посмотреть, не следит ли за ним  одноглазый.  Но  тот
уже ушел, удовлетворенный.
   Христиан облегченно вздохнул и, все еще держа в руке нож, прошел  через
вестибюль административного корпуса и поднялся в  кабинет  коменданта.  На
лестнице валялись трупы, а  освобожденные  узники  повсюду  переворачивали
столы и разбрасывали бумаги.
   В кабинете  коменданта  было  три-четыре  человека.  Дверь  шкафа  была
открыта. Полураздетый человек, убитый Христианом,  все  еще  лежал  там  в
прежней позе. Заключенные по очереди пили коньяк из графина, стоявшего  на
столе коменданта. Когда графин опустел, один из них швырнул его в висевшую
на стене яркую голубую картину, изображавшую Альпы зимой.
   Никто не обращал внимания на Христиана. Он  нагнулся  и  достал  из-под
кушетки свой автомат.
   Христиан вернулся в  вестибюль  и  прошел  мимо  бесцельно  слонявшихся
заключенных к выходу. У многих уже  было  оружие,  и  Христиан  не  боялся
открыто нести свой автомат. Он  шел  медленно,  все  время  держась  среди
людей, стараясь не выделяться из толпы, чтобы какой-нибудь  наблюдательный
заключенный не заметил, что у  него  были  длинные  волосы  и  значительно
больше мяса на костях, чем у большинства узников.
   Он подошел к воротам. Пожилой  часовой,  который  приветствовал  его  и
впустил в лагерь, лежал на  колючей  проволоке,  и  на  его  мертвом  лице
застыло подобие улыбки. У ворот толпилось много заключенных, но  мало  кто
выходил наружу. Казалось, они исполнили все, что в силах  сделать  человек
за один день. Освобождение из бараков исчерпало их понятие о свободе.  Они
просто стояли у открытых ворот, глядя на расстилающийся перед ними зеленый
ландшафт и на дорогу, по которой скоро придут  американцы  и  скажут,  что
делать дальше. А может быть, их  самые  глубокие  чувства  были  настолько
связаны с этим лагерем, что теперь, в момент избавления,  они  были  не  в
силах покинуть его, а должны были остаться  и  осмотреть  место,  где  они
страдали и где свершилось отмщение.
   Христиан протолкался  через  кучку  людей,  толпившихся  около  убитого
фольксштурмовца. С автоматом в руках он быстро пошел по  дороге  навстречу
наступающим американцам. Он не осмелился пойти  в  другом  направлении,  в
глубь Германии, потому что кто-нибудь из стоявших у ворот мог это заметить
и окликнуть его.
   Христиан шел быстро, чуть прихрамывая и глубоко вдыхая свежий  весенний
воздух, чтобы поскорее избавиться от запаха лагеря. Он очень устал, но  не
убавлял шаг. Когда он оказался на безопасном расстоянии от лагеря,  и  его
уже не могли заметить, он свернул с дороги.  Он  сделал  большой  крюк  по
полям и благополучно обогнул лагерь. Пройдя через рощу,  где  на  деревьях
уже набухли почки, а под  ногами  росли  маленькие  розовые  и  фиолетовые
лесные цветы и запах сосны  щекотал  ноздри,  он  увидел  впереди  дорогу,
безлюдную и всю в солнечных бликах. Но он  так  устал,  что  не  мог  идти
дальше. Сняв пропахшую хлором и потом одежду заключенного, он свернул ее в
узел и бросил под куст. Потом лег, воспользовавшись вместо подушки  корнем
дерева. Молодая травка, пробивавшаяся сквозь толщу прошлогодних листьев  и
хвои, была такой свежей и зеленой. В ветвях над  его  головой  две  птички
пели друг другу, и, когда они прыгали с  ветки  на  ветку,  сквозь  листву
трепетало сине-золотое небо. Христиан вздохнул, вытянулся и тут же уснул.



38

   Подъехав к раскрытым воротам, солдаты, сидевшие в грузовиках, притихли.
Достаточно было одного этого запаха, чтобы заставить их замолчать,  а  тут
еще вид мертвых тел, лежащих в нелепых позах у ворот и  за  проволокой,  и
медленно движущаяся масса похожих на пугала людей в  полосатых  лохмотьях,
чудовищным потоком окружавшая грузовики и джип капитана Грина.
   Толпа шла почти  молча.  Многие  плакали,  другие  пытались  улыбаться.
Впрочем, по выражению их похожих на черепа