али  молитвенники,   шаркали   ногами,   шептались   дети.   Задумчиво
склонившись над пюпитром и обхватив большими бледными руками  полированное
темное дерево, священник начал проповедь.
   Сначала Ной не вникал в слова проповеди. Он часто слушал так музыку: не
следя за мелодией и за развертыванием замысла  композитора,  он  в  то  же
время переносился с помощью абстрактных звуков музыки  в  какой-то  особый
мир образов, созданных его  собственным  воображением.  У  священника  был
низкий старческий голос, нежный и задушевный; порой он  терялся  в  порыве
врывавшегося  в   разбитые   окна   ветра.   Это   был   голос,   лишенный
профессиональной страсти проповедника, голос,  который,  казалось,  шел  к
богу и к пастве из глубины души. В нем звучали не старые каноны, а  только
что возникшие размышления,  в  нем  не  было  напыщенной  торжественности,
присущей служителям церкви. Это был голос поистине религиозного человека.
   - Любовь, - говорил старик, - это  слово  Христово;  оно  имеет  единый
смысл, чуждо  всякого  расчета  и  не  допускает  разных  толкований.  Нам
советуют любить ближнего как самого себя и врага своего любить как  брата,
и значение этих слов не вызывает сомнений, как и гири на весах, на которых
взвешиваются наши поступки.
   Мы жители Ла-Манша, но мы не живем  на  берегах  его;  мы  живем  среди
морской  травы  и  отшлифованных  водой  обломков,  среди  раскачивающихся
соленых папоротников и среди костей наших братьев, нашедших свою смерть  в
темной пучине моря, а над нами катятся глубокие потоки ненависти  человека
к людям и к богу. Сейчас поток идет с севера и питает  нас  ледяным  соком
отчаяния. Мы живем среди орудий, и их медные голоса заглушают тихий  голос
бога; в их грохоте можно услышать лишь дикие крики  возмездия.  Мы  видим,
как наши города рушатся от вражеских  бомб,  мы  оплакиваем  наших  детей,
погибших на заре своей жизни от пуль врага;  движимые  бездонным  чувством
ненависти, мы наносим ответные удары, жестокие и дикие, по его  городам  и
по его детям. Враг  злее  тигра,  прожорливее  акулы,  беспощаднее  волка;
защищая свою честь и свой скромный образ жизни, мы поднялись против  него,
мы боремся против него; но при этом мы  превосходим  врага  в  жестокости,
прожорливости, беспощадности. Разве, когда все это  окончится,  мы  сможем
лгать себе, что победа осталась за нами? Наша победа  несет  гибель  тому,
что мы защищаем и что не могло бы погибнуть при нашем поражении. Можем  ли
мы сидеть здесь, с окаменевшими в подводной глубине  сердцами,  и  думать,
что наша воскресная молитва дойдет до бога, после того как всю  неделю  мы
убивали невинных, сбрасывали бомбы на церкви и музеи, сжигали библиотеки и
хоронили детей и матерей под  обломками  железа  и  бетона,  этого  самого
отвратительного порождения нашего века?
   Не хвастайте в ваших газетах о том, что вы без разбора сбросили  тысячи
бомб на несчастную страну Германию, ибо я скажу вам, что вы  сбросили  эти
бомбы на меня, на вашу церковь, на  самих  себя,  на  вашего  бога.  Лучше
скажите мне, как  вы  оплакивали  того  единственного  немецкого  солдата,
которого вам пришлось убить, когда он стоял перед вами, угрожая оружием, и
тогда я окажу: ты мой защитник, ты защитник моей церкви и моей Англии.
   Здесь, среди прихожан, я вижу несколько солдат и знаю,  что  они  имеют
право  спросить:  "Что  такое  любовь  для  солдата?  Как  должен   солдат
повиноваться слову Христову? Как может солдат любить своего  врага?"  И  я
отвечу так: убивай, щадя, скорбя, чувствуя, что совершаешь  грех,  который
является в равной мере и грехом того, кто падает от  руки  твоей.  Ибо  не
твое ли прежнее безразличие, слабость духа,  жадность,  глухота  вооружили
его и послали на поле брани убивать тебя? Он боролся, он плакал, он взывал
к тебе, но ты ответил: "Я ничего не слышу. Через воду голоса  не  слышно".
Тогда в отчаянии он взял винтовку, и лишь после этого ты, наконец, сказал:
"Теперь я ясно слышу его. Давайте убьем его".
   - Не считайте, - продолжал старик тихим, слабеющим голосом,  -  что  вы
поступили  справедливо,  таким  жестоким  образом  обратив  на  него  свое
запоздалое внимание. Убивайте, если вы вынуждены  это  делать,  ибо  из-за
нашей слабости и наших ошибок мы не смогли найти другого пути к  миру,  но
убивайте, испытывая чувство раскаяния  и  печали,  сожалея  о  бессмертных
душах, павших в бою, несите в своем патронташе милосердие, а в своем ранце
- прощение, убивайте не из мести, потому что право  мести  принадлежит  не
вам, а богу, убивайте, сознавая, что каждая загубленная вами жизнь  делает
вашу собственную жизнь намного беднее.
   Воспряньте, дети, воспряньте со дна пролива, стряхните с  себя  обломки
разбитых кораблей,  вырвитесь  из  зарослей  морского  папоротника,  пусть
теплое течение согреет ваши души. Хотя мы и боремся против убийц, не будем
обагрять в крови наши собственные руки. Не будем превращать наших врагов в
бесплотных духов, лучше сделаем их нашими братьями. Если мы несем в  своих
руках меч господень, как мы хвастаемся, то будем помнить, что он сделан из
благородной стали, не допустим, чтобы в руках англичан  он  превратился  в
кровавый нож мясника.
   Старик вздохнул и поежился; ветер,  врывавшийся  в  окна,  шевелил  его
волосы. Он посмотрел отсутствующим взглядом через головы прихожан, словно,
предавшись своим старческим мечтаниям, совсем  забыл  об  их  присутствии.
Потом посмотрел вниз и мягко улыбнулся полупустым скамьям.
   Вместе с паствой он прочитал молитву и пропел заключительный  гимн,  но
Ной уже не слушал.  Слова  священника  взволновали  его,  он  почувствовал
трепетную нежность к этому старику, к окружающим его  людям,  к  солдатам,
стоящим у орудий здесь и по  ту  сторону  пролива,  ко  всему  живущему  и
обреченному на смерть. Они вселили в него какую-то  таинственную  надежду.
Логика  не  позволяла  ему  согласиться  со  словами  старика.  Обреченный
убивать, будучи сам мишенью для врага,  зная  путаный  характер  войны,  в
которой он участвовал, Ной понимал, что во время атаки нельзя  так  строго
придерживаться норм христианской морали, как желал этот  старик,  понимал,
что такая попытка легла бы слишком тяжелым бременем на плечи  армии,  дала
бы врагу слишком легко добытое преимущество, за что в один прекрасный день
он, Ной, мог поплатиться жизнью. И все же проповедь священника  вселила  в
него надежду. Если в такое время, в таком месте, где едва рассеялся дым от
последних семи посланных  в  бесцельной  злобе  снарядов,  в  церкви,  уже
пострадавшей  от  войны,  среди  солдат,  уже  раненных,  и  горожан,  уже
потерявших своих близких, если в такое  время  и  в  таком  месте  нашелся
человек, способный так страстно призывать  к  братству  и  милосердию,  не
опасаясь кары, значит, мир еще не погиб.  Ной  знал,  что  по  ту  сторону
Ла-Манша никто не осмелился бы говорить подобным образом, и именно там, по
ту сторону Ла-Манша, находятся люди,  которым  суждено  в  конечном  счете
потерпеть поражение. Владеть миром будут  не  они,  а  те  чуть  сонные  и
туповатые люди, которые сидят сейчас, кивая головой,  перед  своим  старым
проповедником. До тех пор, - размышлял Ной, - пока такие голоса,  суровые,
нелогичные и любящие, могут раздаваться в этом мире, его собственное  чадо
может жить в атмосфере уверенности и надежды...
   - Аминь, - сказал священник.
   - Аминь, - хором повторили прихожане.
   Ной медленно поднялся и вышел. Он остановился у двери и стал ждать.  На
улице какой-то мальчишка, вооруженный луком и стрелой, целился в  один  из
противотанковых надолбов. Он выстрелил и промахнулся,  подобрал  стрелу  и
снова тщательно прицелился.
   Священник, стоя в дверях, с серьезным лицом  пожимал  руки  прихожанам,
спешившим к воскресному обеду, приготовленному из нормированных продуктов.
Порывистый ветер трепал его волосы, а руки его, как  заметил  Ной,  сильно
тряслись. Он выглядел очень старым и хрупким.
   Ной ждал, пока не разошлись все прихожане. Затем, когда священник хотел
уже повернуть в церковь, Ной подошел к нему.
   - Сэр, - тихо проговорил он, не зная  еще,  что  хочет  сказать,  не  в
состоянии выразить словами охватившее его смешанное чувство  благодарности
и надежды. - Сэр, я... я хотел подождать и... я  извиняюсь,  что  не  могу
выразить это лучше... благодарю вас...
   Старик спокойно взглянул  на  него.  У  него  были  темные,  окруженные
морщинками проницательные и скорбные глаза. Он медленно наклонил голову  и
пожал Ною руку своей сухой и до  прозрачности  хрупкой  рукой.  Ной  очень
осторожно пожал руку священника.
   - Хорошо, - сказал священник. - Благодарю вас. Это к  вам,  молодым,  я
обращал свои слова, потому что именно вам предстоит  принимать  решения...
Благодарю вас. - Он стал  внимательно  разглядывать  форму  Ноя.  -  О,  -
вежливо воскликнул он, - канадец?
   Ной не мог сдержать улыбку.
   - Нет, сэр, - сказал он, - американец.
   - Американец! - воскликнул старик, несколько озадаченный. - О да.
   У Ноя было такое ощущение, словно старик не совсем усвоил тот факт, что
Америка участвует в войне. Должно быть, ему десятки раз говорили об  этом,
но он успел уже позабыть. Казалось, все мундиры сливались в его  глазах  в
однообразные тусклые пятна.
   - Очень рад, очень рад, - тепло и едва  слышно  произнес  старик.  -  Я
действительно очень рад. Да, - неожиданно воскликнул он, взглянув вверх на
окна церкви. - Надо достать новые стекла;  там  внутри,  по-видимому,  был
ужасный сквозняк.
   - Нет, сэр, - ответил Ной и снова не  смог  сдержать  улыбку.  -  Я  не
заметил.
   - Очень мило с вашей стороны, - сказал священник, - очень мило, что  вы
так говорите.  Американец?  -  В  его  голосе  снова  послышалась  слабая,
вежливая нотка сомнения.  -  Да  сохранит  вас  бог  и  да  возвратит  вас
невредимым домой к вашим родным и близким после ужасных дней, что ждут вас
впереди. - Он пошел было в церковь,  но  снова  вернулся  и  почти  сурово
взглянул на Ноя.
   - Скажите мне откровенно,  -  заговорил  он  живо  и  возбужденно,  как
молодой, энергичный человек, - скажите мне, ведь вы думаете, что я  просто
болтливый старый дурак? - Внезапно он твердо и с неожиданной силой схватил
руки Ноя.
   - Нет, сэр, - тихо сказал Ной. - Я думаю, что вы великий человек.
   Старик пронизывающим взглядом посмотрел на Ноя, как будто искал на  его
лице какой-либо  признак  насмешки  или  снисхождения  к  его  возрасту  и
устаревшему образу мыслей. Он, казалось, был удовлетворен тем, что увидел.
Отпустив руки Ноя, он попытался улыбнуться, но лицо его задрожало, а глаза
заволокло туманом.
   Он покачал головой.
   - Старый человек, - сказал он, - иногда  не  знает,  в  каком  мире  он
живет, говорит он о прошлом или о будущем... Я смотрю на своих прихожан  и
вижу лица умерших  пятьдесят  лет  назад  и  разговариваю  с  ними,  пока,
наконец, не очнусь и не вспомню, где я. Сколько вам лет?
   - Двадцать три, сэр, - ответил Ной.
   - Двадцать три, - задумчиво повторил священник, - двадцать  три.  -  Он
медленно поднял руку и потрогал лицо Ноя.
   - Живое лицо. Живое лицо. Я буду молиться за ваше спасение.
   - Благодарю вас, сэр, - сказал Ной.
   - "Сэр", - повторил священник. - "Сэр". Наверно, вас учат в  армии  так
обращаться.
   - Да, сэр, - ответил Ной.
   Он заморгал глазами и, казалось, на какое-то  мгновение  забыл,  с  кем
разговаривает. Потом рассеянно посмотрел вокруг.
   - Приходите как-нибудь еще в воскресенье, -  сказал  он  очень  усталым
голосом, - возможно, к тому времени мы уже  вставим  стекла.  -  Он  круто
повернулся и исчез в темном отверстии двери.


   В лагере Ноя ожидала телеграмма. Она была отправлена семь  дней  назад.
Дрожащими руками он вскрыл ее, чувствуя учащенное биение крови в  запястье
и в кончиках пальцев. "Мальчик, - прочитал он, - шесть с половиной фунтов.
Чувствую себя великолепно. Люблю тебя. Хоуп".
   Ошеломленный, он вышел из канцелярии.
   После ужина он раздал сигары. Он решил во что бы то ни  стало  наделить
сигарами всех тех, с кем он дрался во Флориде. Брейлсфорда  не  было,  так
как его отправили обратно в Штаты. Все же остальные застенчиво, с чувством
удивления и неловкости, взяли сигары. Они пожимали ему руку, неуклюже,  но
тепло поздравляли его, как будто здесь, вдали от дома,  под  аккомпанемент
мелкого английского  дождя,  среди  орудий  разрушения,  разделяли  с  ним
радость отцовства.
   - Мальчик, - пробасил  Доннелли,  тяжеловес  из  "Золотой  перчатки"  и
огнеметчик, до боли сжимая руку Ноя в своей огромной,  дружеской  руке.  -
Мальчик. Что ты скажешь на это? Мальчик. Надеюсь, что несчастному чертенку
никогда не  придется  носить  военной  формы,  как  приходится  его  отцу.
Спасибо, - сказал он, понюхав сигару. - Большое спасибо. Мировая сигара.
   Однако в самый  последний  момент  Ной  никак  не  мог  заставить  себя
предложить сигары сержанту Рикетту или капитану Колклафу. Вместо этого  он
отдал три штуки Бернекеру. Одну он выкурил сам. Это была первая  сигара  в
его жизни, и он лег спать, чувствуя легкое, приятное головокружение.



24

   Дверь отворилась, и на  пороге  появилась  закутанная  в  серый  платок
Гретхен Гарденбург.
   - Да? - сказала она, выглядывая из-за  приоткрытой  двери.  -  Что  вам
угодно?
   - Здравствуй, - улыбнулся Христиан. - Я только что приехал в Берлин.
   Гретхен приоткрыла дверь немного шире и пристально посмотрела на  него.
Она довольно долго рассматривала его погоны, потом, наконец, узнала его.
   - А, унтер-офицер, - воскликнула она. - Входи.  -  Она  открыла  дверь.
Христиан потянулся было поцеловать ее, но она опередила его и подала руку.
Они поздоровались. Рука у нее была костлявая и тряслась, словно ее  слегка
лихорадило.
   - Такой плохой свет в прихожей... - начала она извиняться. - Да ты  еще
так изменился. - Она отступила назад и смерила его критическим взглядом. -
Ты очень похудел. И цвет лица...
   - У меня была желтуха, - резко сказал Христиан. Ему самому был противен
этот цвет лица, и он не любил, когда другие напоминали ему об этом. Совсем
не так представлял он себе первые  минуты  встречи  с  Гретхен  -  сначала
заставила  стоять  у  полузакрытой  двери,  потом   пришлось   выслушивать
замечания о том, какой у него неприятный цвет лица. - Малярия  и  желтуха.
Поэтому я и попал в Берлин: отпуск по болезни. Я только  что  с  поезда  и
сразу же пришел сюда...
   -  Как  лестно,  -  сказала  Гретхен,  машинально  отбрасывая  со   лба
непричесанные волосы. - Очень мило с твоей стороны.
   - Не пригласишь ли ты меня войти? - спросил Христиан. - "Стоило мне  ее
увидеть, - с досадой подумал он, - и опять я выпрашиваю подачку".
   - О, извини, пожалуйста, - сухо  рассмеялась  Гретхен.  -  Я  спала  и,
наверно, еще не совсем пришла в себя. Конечно, конечно, входи...
   Она закрыла за ним дверь, фамильярно взяла его за руку и  крепко  сжала
ее. "Все еще, может быть, и обойдется", - подумал Христиан, направляясь  в
хорошо знакомую комнату. Видно, вначале она очень удивилась, а теперь  это
проходит.
   Войдя в гостиную,  он  было  направился  к  ней,  но  она  ускользнула,
закурила сигарету и села.
   - Садись, - сказала она. - Садись, мой милый. Я  часто  думала,  что  с
тобой случилось.
   - Я писал, - ответил Христиан, садясь. - Я послал тебе много писем,  но
ты ни разу не ответила.
   - Письма... - Гретхен сделала гримасу и помахала  сигаретой.  -  Иногда
просто не находишь времени. Я все собираюсь написать... А потом,  в  конце
концов, жгу  их,  потому  что  просто  невозможно...  Впрочем,  мне  очень
нравились твои письма, правда. Просто ужас, что они  сделали  с  тобой  на
Украине!
   - Я был не на Украине, - холодно заметил Христиан. - Я был в Африке и в
Италии.
   - Ах да, конечно, - согласилась Гретхен, нисколько  не  смущаясь.  -  В
Италии  у  нас  дела  идут  хорошо,  не  правда   ли?   Это   единственное
по-настоящему светлое пятнышко.
   Христиан недоумевал, как можно, даже будучи крайним оптимистом, считать
Италию  светлым  пятнышком,  но  промолчал.  Он  внимательно  наблюдал  за
Гретхен. Она выглядела гораздо старше, особенно в  этом  неряшливом  сером
халате. Глаза подернулись желтизной, под глазами мешки; волосы потускнели,
а некогда девически энергичные движения стали  нервными,  неестественными,
расхлябанными.
   - Я завидую тебе - ты живешь в Италии, - продолжала она.  -  В  Берлине
становится просто невыносимо. Ни согреться, ни уснуть: почти  каждую  ночь
налеты, невозможно добраться из одного района в другой. Я  просила,  чтобы
меня послали в Италию хотя бы только согреться... - Она засмеялась, и в ее
смехе послышались какие-то жалобные нотки. - Мне так  нужно  отдохнуть,  -
тараторила она. - Ты не можешь себе представить,  сколько  нам  приходится
работать и в каких условиях. Я часто говорю своему начальнику, что если бы
солдатам пришлось воевать в таких условиях, они объявили бы забастовку.  Я
так и говорю ему прямо в лицо...
   "Чудесно, - подумал Христиан. - Она нагоняет на меня скуку".
   - А! - воскликнула Гретхен, - теперь я все вспомнила. Ты из роты  моего
мужа. Черные кружева... Их украли прошлым летом.  Ты  не  имеешь  понятия,
сколько в Берлине развелось жулья,  приходится  следить,  как  ястреб,  за
каждой уборщицей...
   "Ко всему прочему она  стала  еще  и  болтлива",  -  отметил  про  себя
Христиан, хладнокровно прибавляя этот грех к другим ее порокам.
   - Не следовало бы говорить все это солдату, только что  вернувшемуся  с
фронта, - спохватилась Гретхен. - Все газеты трубят о том, как мужественно
ведут себя берлинцы, как безропотно они  переносят  страдания...  Впрочем,
нет смысла что-либо скрывать от тебя: стоит тебе  выйти  на  улицу,  и  ты
услышишь жалобы со всех сторон. Ты привез что-нибудь из Италии?
   - Что именно? - спросил озадаченный Христиан.
   - Что-нибудь поесть, - сказала Гретхен. - Многие привозят сыр  или  эту
чудесную итальянскую ветчину, и я думала, возможно, ты... - Она  кокетливо
улыбнулась ему и подалась  вперед,  ее  халат  приоткрылся,  чуть  обнажив
грудь.
   - Нет, - отрубил Христиан. - Я не привез ничего, кроме желтухи.
   Он почувствовал себя уставшим и немного растерянным. Все его  планы  на
эту неделю в Берлине связывались с Гретхен, и вот...
   - Ты не подумай, что у нас нечего есть, - сказала  Гретхен  официальным
тоном. - Просто хочется разнообразия...
   "Бог мой, - с горечью подумал Христиан. - Не прошло и двух минут, а  мы
уже говорим о еде!"
   - Скажи мне, - резко спросил он, - ты что-нибудь слышала о своем муже?
   - Мой муж? - неохотно ответила Гретхен, словно сожалея, что  приходится
прекращать разговор о еде. - О, он покончил с собой.
   - Что?
   - Он покончил с собой, - без тени печали  повторила  она.  -  Зарезался
перочинным ножом.
   -  Это  невозможно!  -  воскликнул  изумленный  Христиан.  У  него   не
укладывалось в голове,  как  такая  неистовая,  целеустремленная  энергия,
такая сложная, хладнокровная, расчетливая сила могла сама себя уничтожить.
- У него были такие большие планы...
   - Я знаю о его планах, - огорченно  проговорила  Гретхен.  -  Он  хотел
вернуться сюда. Он прислал мне свою фотографию. Ей-богу, я до сих  пор  не
пойму, как он  смог  заставить  кого-то  снять  такое  лицо.  Ему  удалось
восстановить зрение на один глаз, и он тут же решил вернуться домой и жить
со мной. Ты не представляешь, на что он был похож. - Ее даже  передернуло.
- Надо быть не в своем уме, чтобы решиться послать жене такую  фотографию.
Я, мол, пойму  и  найду  в  себе  достаточно  сил.  Он  всегда  имел  свои
странности, но без лица... Есть, в конце концов,  предел  всему,  даже  во
время войны. Ужас - неотъемлемая черта жизни, писал он, и  все  мы  должны
уметь его переносить...
   - Да, - сказал Христиан. - Я помню.
   - Наверно, он и тебе говорил что-нибудь такое.
   - Да.
   - Что ж, - раздраженно