ейчас,
кто сколько может, и налейте по одной фляге на двоих. Через  десять  минут
мы должны быть готовы отправиться на соединение  с  полком,  -  сказал  он
улыбаясь, однако никто не улыбнулся в ответ. Тем не менее один  за  другим
они подходили к бутыли, пили и наполняли фляги.
   - Не стесняйтесь, - сказал им Христиан. - Это за родину.
   Двое приблудившихся солдат подошли последними. Они жадно  начали  пить.
Их глаза налились кровью и беспокойно бегали по сторонам, вино стекало  по
подбородку.
   - Что с вами случилось? - спросил Христиан, когда они поставили  бутыль
на землю.
   Солдаты переглянулись, но продолжали молчать.
   - Они находились в двух километрах отсюда, - ответил за них  солдат  по
фамилии Штаух, стоявший рядом с Христианом. Он  жадно  кусал  от  большого
куска масла, которое держал в одной руке, запивая его вином из фляги. - Их
батальон был застигнут врасплох, и только им двоим  удалось  спастись.  На
них напали американские парашютисты. Они не берут пленных и  убивают  всех
подряд, и все они пьяные. У них танки и тяжелая артиллерия... - визгливым,
неровным голосом продолжал Штаух, жуя масло и  запивая  его  вином.  -  Их
тысячи.  Отсюда  до  самого  побережья  все  забито   войсками.   Никакого
организованного сопротивления нет.
   Двое спасшихся в знак согласия энергично кивали головами,  а  их  глаза
беспокойно перебегали от Христиана к Штауху.
   -  Они  говорят,  что  мы  отрезаны,  -  продолжал  Штаух.  -  Связной,
прорвавшийся из  штаба  дивизии,  сказал,  что  там  никого  не  осталось.
Американцы застрелили генерала и закололи ножами двух полковников...
   - Заткнись! - крикнул Христиан Штауху. Он  повернулся  в  сторону  двух
беглецов. - Убирайтесь отсюда! - закричал он на них.
   - Куда же мы пойдем?.. - взмолился один из них. - Везде парашютисты...
   - Убирайтесь отсюда! - еще громче крикнул Христиан,  проклиная  судьбу,
которая послала на его голову этих двух солдат и позволила им  пять  минут
болтать с его людьми.
   - Если я увижу  вас  здесь  через  минуту,  я  прикажу  своим  солдатам
пристрелить вас. И если вы еще  когда-либо  попадетесь  мне  на  глаза,  я
предам вас военному суду, и вас расстреляют за дезертирство.
   - Господин унтер-офицер, пожалуйста...
   - Даю вам одну минуту, - повторил Христиан.
   Двое солдат дико оглянулись  вокруг,  повернулись  и  затрусили  прочь.
Затем их охватил панический страх, и они побежали что есть силы,  пока  не
скрылись за изгородью соседнего крестьянского поля.
   Христиан  сделал  несколько  больших  глотков  из  бутыли.  Вино   было
неразбавленное, очень крепкое и  страшно  обжигало  горло.  Но  уже  через
минуту он почувствовал себя уверенным и сильным. Прищурив глаза и глядя на
своих солдат оценивающим взглядом, он думал: "Я  заставлю  вас,  негодяев,
сражаться за целую роту отборных гвардейцев".
   - Приложитесь еще разок к флягам!.. - закричал он.  -  Приложитесь  еще
разок перед выступлением!..
   Все солдаты сделали еще  по  нескольку  глотков.  Потом  они  двинулись
гуськом с Христианом во  главе  по  дну  канавы  вдоль  плотной  изгороди,
разделявшей крестьянские поля, навстречу звукам стрельбы,  доносившимся  с
востока. Первые десять минут они шли быстро,  делая  небольшие  остановки,
лишь когда подходили к границе поля или когда их путь пересекала  одна  из
узких, обнесенных изгородью дорожек. В таких случаях Христиан или один  из
солдат выглядывал из-за изгороди, убеждался, что путь впереди свободен,  и
затем звал остальных. Солдаты  вели  себя  хорошо.  Кальвадос,  с  мрачным
удовлетворением заметил Христиан, пока что делал свое дело.  Солдаты  были
бдительны, подтянуты, не поддавались панике; усталость  как  рукой  сняло.
Они быстро реагировали на слова команды, действовали четко и  смело  и  не
стреляли без толку, даже тогда, когда над их головами свистели  пулеметные
очереди.
   "Только бы мне удалось за час  добраться  с  ними  до  штаба  полка,  -
размышлял Христиан, - если,  разумеется,  штаб  полка  еще  существует,  и
включить их в какую-нибудь организованную  группу  под  командой  офицера,
имеющую определенную задачу, тогда они еще могли бы оправдать свой хлеб".
   Но вскоре они попали в беду. По  ним  внезапно  открыл  огонь  пулемет,
укрытый в канаве за плотной изгородью в  конце  поля.  Пока  добрались  до
укрытия, двоих ранило. Одному из них, небольшого роста пожилому солдату  с
печальным взглядом, пулеметной очередью так разворотило челюсть,  что  вся
нижняя часть его лица  превратилась  в  сплошную  кровавую  массу;  солдат
громко стонал, делая отчаянные усилия, чтобы не захлебнуться в собственной
крови. Христиан сделал ему перевязку,  однако  кровь  из  раны  продолжала
хлестать так, что ему едва ли можно было помочь.
   - Оставайтесь здесь, - приказал  Христиан  двум  раненым.  -  Вы  здесь
хорошо укрыты. Как только доберемся до полка, мы  придем  за  вами.  -  Он
заставил свой голос звучать резко и уверенно,  хотя  и  был  убежден,  что
больше не увидит ни одного из них живым.
   Солдат с разбитой челюстью через  пропитанную  кровью  повязку  издавал
какие-то умоляющие звуки, однако Христиан оставил его мольбу без внимания.
Он подал знак остальным двигаться дальше, но никто не пошевелился.
   - Давай, давай, - скомандовал Христиан. - Чем быстрее будете двигаться,
тем больше шансов на то, что вы отсюда выберетесь. Если же  будете  стоять
на месте, то заработаете...
   - Послушайте, унтер-офицер, - сказал  Штаух,  сгорбившийся  в  поросшей
травой канаве, - какой смысл обманывать себя? Мы отрезаны, и у нас нет  ни
малейшей надежды. Вокруг нас, черт побери, целая американская  дивизия,  и
мы находимся как раз в ее центре. Кроме того, эти двое умрут, если  им  не
будет быстро оказана помощь. Я готов перебраться через  изгородь  с  белым
флагом на винтовке и договориться о сдаче в плен... -  Он  остановился  на
полуслове, стараясь не смотреть на Христиана.
   Христиан обвел взглядом других солдат.  Их  бледные,  изнуренные  лица,
выглядывающие из канавы, красноречиво говорили о том, что временный подъем
духа, почерпнутый из бутыли, испарился окончательно и бесповоротно.
   - Первого, кто осмелится перебраться через изгородь, я пристрелю своими
руками, - тихо проговорил он. - Будут еще какие-нибудь предложения?
   Все молчали.
   - Мы должны разыскать полк, - сказал Христиан. - Штаух,  ты  пойдешь  в
голове. Я пойду замыкающим и буду следить за каждым из вас. Двигайтесь  по
канавам, по эту  сторону  изгороди.  Пригибайтесь  ниже  и  передвигайтесь
быстро. Ну ладно, пошли.
   Христиан, держа свой шмайсер у бедра, следил, как десять человек,  один
за другим, поползли  по  канаве.  Солдат,  раненный  в  челюсть,  все  еще
продолжал издавать булькающие, жалобные  звуки,  когда  христиан  проходил
мимо него, но  они  становились  все  слабее  и  раздавались  уже  не  так
регулярно.
   Раза  два  они  останавливались  и  наблюдали,  как  немецкие  танки  с
грохотом, очертя голову, несутся по дороге к побережью, и это  действовало
ободряюще; Один раз они видели джип с сидевшими в нем тремя  американцами,
буксовавший около крестьянского дома. Христиан  почувствовал,  как  шедших
впереди него людей охватило жгучее желание побежать вперед,  броситься  на
землю, заплакать, умереть и покончить, наконец, со всем этим  ужасом.  Они
прошли мимо двух убитых коров с развороченными животами, лежавших,  задрав
вверх ноги, в  углу  поля;  видели  лошадь  с  ошалелыми  глазами,  бешено
промчавшуюся по дороге. Лошадь вдруг  остановилась,  повернула  и  так  же
бешено понеслась назад, мягко цокая копытами  по  мокрой  глине.  Повсюду,
беспорядочно разбросанные небрежной рукой смерти, валялись трупы немцев  и
американцев, и было невозможно определить по их позам и  по  положению  их
оружия, где проходила оборона и как протекал бой.  Иногда  над  головой  с
пронзительным свистом проносились снаряды. На одном  поле,  вытянувшись  в
почти геометрически  правильную  линию,  лежали  трупы  пяти  американских
парашютистов, парашюты которых  так  и  не  раскрылись.  Сила  удара  была
такова, что их ноги ушли в землю, ремни полопались,  и  все  снаряжение  в
беспорядке валялось вокруг, словно какая-то пьяная команда подготовила его
к осмотру.
   Потом в конце  канавы,  в  тридцати  метрах  впереди.  Христиан  увидел
Штауха, осторожно махавшего рукой. Христиан пригибаясь побежал вперед мимо
остальных солдат. Он добежал до конца канавы и взглянул через узкую щель в
изгороди. В каких-нибудь двадцати метрах от  изгороди  на  открытом  месте
стояли  два  американских  парашютиста,  пытавшиеся  освободить  третьего,
беспомощно повисшего на дереве в двух метрах от земли.  Христиан  дал  две
короткие очереди, и американцы, стоявшие на земле, сразу же упали. Один из
них зашевелился и попытался было приподняться на локте. Христиан выстрелил
снова, солдат упал навзничь и больше уже не двигался.
   Солдат, висевший на дереве, яростно задергал  стропы  парашюта,  однако
никак не мог освободиться. Христиан слышал, как скорчившийся позади Штаух,
шумно облизывает губы. Христиан сделал троим шедшим впереди солдатам  знак
следовать за  ним,  и  они  вчетвером  осторожно  подошли  к  парашютисту,
висевшему на дереве над своими убитыми товарищами.
   - Как тебе нравится Франция, Сэмми? - осклабился Христиан.
   - Пошел ты к... - выругался в ответ парашютист.  У  него  было  суровое
лицо атлета, со сломанным носом и холодными, колючими глазами. Он перестал
возиться со стропами и теперь висел не шевелясь, уставившись на Христиана.
- Вот что я вам скажу, фрицы,  -  сказал  американец,  -  снимите-ка  меня
отсюда, и я приму от вас капитуляцию.
   Христиан улыбнулся ему. "Эх, было бы у меня сейчас несколько вот  таких
парней, - подумал он, - вместо этих слизняков..."
   Он выстрелил в парашютиста.
   Христиан похлопал убитого по ноге, сам не понимая, что должен  выражать
этот жест: то ли сожаление, то ли восхищение, то  ли  насмешку.  Потом  он
пошел назад к остальным. "Да, - размышлял Христиан, - если они все  такие,
как этот, то наши дела не блестящи".
   Около десяти часов утра они встретили полковника, который пробирался на
восток с остатками штаба полка. До полудня им  дважды  пришлось  принимать
бой, но полковник знал свое дело, все они держались  вместе  и  продолжали
продвигаться вперед. Солдаты из группы Христиана сражались не  хуже  и  не
лучше других  солдат,  находившихся  под  командой  полковника.  К  вечеру
четверо из них были убиты. Что касается Штауха, то он сам прострелил  себе
голову после того, как  пулеметная  очередь  раздробила  ему  ногу  и  ему
сказали, что придется его оставить. Но они дрались  неплохо,  и  никто  не
сделал даже попытки сдаться, хотя возможностей для этого в тот  день  было
достаточно.



27

   - Там, в Талсе, когда я учился в  средней  школе,  -  говорил  Фансток,
лениво стуча молотком, - меня называли "студентом". С тринадцати лет  меня
больше всего интересовали девчонки. Если бы я мог подыскать себе  здесь  в
городе английскую девку, я ничего не имел бы против этого места.
   Он рассеянно выбил молотком  гвоздь  из  старой  доски,  бросил  его  в
стоявшую рядом жестянку и сплюнул,  выпустив  сквозь  зубы  длинную  струю
темного табачного сока. Казалось, рот его постоянно набит табаком.
   Майкл вытащил из  заднего  кармана  рабочих  брюк  поллитровую  бутылку
джина, сделал большой глоток и снова засунул ее  в  карман,  не  предложив
Фанстоку выпить; Фансток, напивавшийся каждый субботний вечер, никогда  не
пил среди недели до отбоя, а сейчас было только десять часов утра.  Да  и,
кроме того, Майкл устал от  Фанстока.  Вот  уже  более  двух  месяцев  они
служили в одной  роте  в  центре  подготовки  пополнений.  Один  день  они
трудились над  кучей  старых  досок,  вытаскивая  и  выпрямляя  гвозди,  а
следующий день работали на кухне. Сержант - заведующий кухней невзлюбил их
обоих и последние пятнадцать раз поручал им самую грязную работу:  скрести
огромные сальные котлы и чистить печи.
   Насколько Майкл понимал, им обоим, ему и  Фанстоку,  который  по  своей
глупости не был способен ни на что  другое,  предстояло  провести  остаток
войны, а может быть, и остаток своей жизни, чередуя вытаскивание гвоздей с
работой на кухне. Когда Майкл утвердился в этом мнении, он подумал было  о
побеге, но потом нашел утешение в джине. Это было очень опасно, потому что
в лагере была дисциплина, как в  колонии  для  уголовных  преступников,  и
солдат то и дело приговаривали к  долгим  годам  тюремного  заключения  за
меньшие проступки, чем пьянство, при  исполнении  служебных  обязанностей.
Однако постоянный  поток  винных  паров,  отупляющий  и  иссушающий  мозг,
позволял Майклу продолжать существование, и он охотно шел на риск.
   Вскоре после  того,  как  его  поставили  на  эту  работу,  он  написал
подполковнику Пейвону,  прося  о  переводе,  однако  не  получил  никакого
ответа. А теперь Майкл все время чувствовал себя  слишком  усталым,  чтобы
дать  себе  труд  написать  еще  раз  или  же  попытаться  сбежать  отсюда
каким-либо другим путем.
   -  Лучшее  время  за  всю  мою  службу,  -  тянул  Фансток,  -  было  в
Джефферсонских казармах в Сент-Луисе. Там в баре я приглядел трех  сестер.
Они работали на пивоваренном  заводе  в  городе  в  разные  смены.  Этакие
простушки с Озарского плоскогорья. Они не могли скопить себе даже на  пару
чулок, пока не проработали целых три месяца на этом  заводе.  До  чего  же
было жалко, когда я получил приказ отправиться за океан.
   - Послушай-ка, - сказал Майкл, медленно ударяя по гвоздю, -  не  можешь
ли ты говорить о чем-нибудь другом?
   - Да я просто стараюсь убить время, - обиделся Фансток.
   - Придумай для этого другой способ, - отрезал Майкл, чувствуя, как джин
приятно обжигает желудок.
   Они молча застучали молотками по расщепленным доскам.
   Мимо прошел солдат  с  ружьем,  конвоируя  двух  заключенных,  кативших
тачку, доверху нагруженную обрезками досок.  Заключенные  сваливали  их  в
кучу. Они вяло, с нарочитой медлительностью передвигали  ноги,  как  будто
впереди во всей их жизни не оставалось заслуживающего внимания дела.
   - Ну, пошевеливайтесь,  -  вяло  пробурчал  конвоир,  облокотившись  на
винтовку. Заключенные не обратили на него никакого внимания.
   - Уайтэкр, - сказал конвоир, - достань-ка свою бутылочку.
   Майкл мрачно поглядел на конвоира. "Полиция,  -  подумал  он,  -  везде
одинакова: собирает дань за то, что смотрит  сквозь  пальцы  на  нарушения
закона". Он вытащил бутылку и  вытер  горлышко,  прежде  чем  передать  ее
конвоиру. Он ревниво следил, как тот большими глотками тянет джин.
   - Я пью только по праздникам, - ухмыльнулся конвоир, возвращая бутылку.
   Майкл спрятал бутылку.
   - А что сегодня за праздник? - спросил он. - Рождество?
   - А ты ничего не слышал?
   - О чем?
   - Сегодня мы высадили десант. Сегодня день вторжения, братец, разве  ты
не рад, что ты здесь?
   - Откуда ты знаешь? - недоверчиво спросил Майкл.
   - Сегодня по радио выступал Эйзенхауэр. Я слушал его речь.  Он  сказал,
что мы освобождаем лягушатников.
   - Я еще вчера почувствовал, что что-то  случилось,  -  сказал  один  из
заключенных, маленький, задумчивый человечек, осужденный на  тридцать  лет
за то, что в ротной канцелярии ударом кулака сбил с ног своего лейтенанта.
- Вчера меня вдруг  обещали  помиловать  и  уволить  из  армии  с  хорошей
характеристикой, если я вернусь в пехоту.
   - Что же ты им ответил? - заинтересовался Фансток.
   - Черта с два, -  сказал  я  им,  -  с  вашей  хорошей  характеристикой
уволишься, пожалуй, прямо на военное кладбище.
   - Заткни глотку, - лениво сказал  конвоир,  -  и  берись-ка  за  тачку.
Уайтэкр, еще один глоток ради праздничка.
   - Мне нечего праздновать, - возразил Майкл, пытаясь спасти свой джин.
   - Не будь неблагодарным, - не отставал конвоир. - Ты здесь в целости  и
сохранности, а мог бы лежать где-нибудь на берегу с  осколком  в  заднице.
Тебе очень даже есть что праздновать. - Он протянул руку. Майкл подал  ему
бутылку.
   - Этот джин, - сказал Майкл, - стоил мне два фунта за пинту.
   Конвоир ухмыльнулся.
   - Тебя надули, - сказал он. Он пил большими глотками.  Оба  заключенных
смотрели на него жадными, горящими глазами. Наконец конвоир  отдал  Майклу
бутылку. Майкл тоже выпил по случаю праздника и  сразу  почувствовал,  как
его охватила сладкая волна жалости к самому себе. Он холодно  взглянул  на
заключенных и убрал бутылку.
   - Ну, - сказал Фансток, - надо  думать,  уж  сегодня  старина  Рузвельт
должен быть доволен: наконец-то он начал воевать и успел  погубить  немало
американцев.
   - Я готов держать пари, - сказал конвоир, - что на радостях он выскочил
из своей коляски и пустился в пляс по Белому дому.
   - Я слышал, - сказал Фансток, - что в  день,  когда  он  объявил  войну
Германии, он устроил в Белом доме большой банкет с индюшками и французским
вином, а после банкета они раскладывали друг друга прямо на столах.
   Майкл глубоко вздохнул.
   - Германия первая объявила войну Соединенным Штатам, - сказал он, - мне
на это наплевать, но дело было именно так.
   - Уайтэкр - коммунист из Нью-Йорка, - сообщил Фансток  конвоиру.  -  Он
без ума от Рузвельта.
   - Ни от кого я не без ума,  -  сказала  Майкл,  -  но  Германия  первая
объявила  нам  войну,  и  Италия  тоже.  Это  было  через  два  дня  после
Пирл-Харбора [17 декабря 1941 года внезапным  нападением  на  американскую
военно-морскую базу Пирл-Харбор (Гавайские острова) Япония начала  военные
действия против США].
   - Пусть скажут ребята, - сказал Фансток. Он  повернулся  к  конвоиру  и
заключенным. - Ну-ка вправьте мозги моему приятелю.
   - Мы начали войну, - сказал конвоир. - Мы объявили войну. Для меня  это
ясно, как день.
   - А вы как думаете, ребята? - обратился Фансток к заключенным.
   Оба утвердительно кивнули.
   - Мы объявили им войну, - сказал солдат, которому предлагали увольнение
с хорошей характеристикой, если он согласится пойти в пехоту.
   - Точно, - сказал другой заключенный, который служил в военно-воздушных
силах в Уэльсе, когда его уличили в подделке чеков.
   - Ну посмотри, - сказал Фансток.  -  Четверо  против  одного,  Уайтэкр.
Решает большинство.
   Майкл  посмотрел  на  Фанстока  пьяными  глазами.  И  вдруг  ему  стало
нестерпимо гадко это прыщавое, злобное,  самодовольное  лицо.  "Только  не
сегодня, - как в тумане подумал Майкл, -  только  не  в  такой  день,  как
сегодня".
   - Ты невежественный, пустоголовый болван, - четко  произнес  Майкл  вне
себя от бешенства, - если ты еще раз раскроешь свою пасть, я убью тебя.
   Фансток  медленно  пошевелил  губами.  Потом  он  с  силой  плюнул,   и
коричневая, мерзкая табачная жижа шлепнулась Майклу в лицо. Майкл бросился
на Фанстока и два раза ударил его в лицо. Фансток упал, но тут же  вскочил
на ноги, держа в руке тяжелый  обломок  доски,  на  одном  конце  которого
торчало три больших гвоздя. Он  замахнулся  на  Майкла  -  Майкл  бросился
бежать. Конвоир и заключенные отступили в сторону, чтобы дать им место,  и
стали с интересом наблюдать.
   Несмотря на свою полноту, Фансток бежал очень быстро и, догнав  Майкла,
ударил его по плечу. Майкл почувствовал, как острые гвозди вонзились ему в
плечо, и рванулся в сторону. Потом он остановился,  нагнулся  и  поднял  с
земли узкую доску. Но прежде чем он успел выпрямиться, Фансток  нанес  ему
удар сбоку по голове.  Майкл  почувствовал,  как  гвозди,  разрывая  кожу,
скользнули по скуле. Тогда он взмахнул доской и с силой ударил Фанстока по
голове. Фансток, как-то странно склонившись набок, начал  описывать  круги
вокруг Майкла. Он снова замахнулся, однако нерешительно,  так  что  Майклу
легко  удалось  увернуться,  хотя  ему  становилось  трудно   рассчитывать
расстояние, так как кровь застилала  глаз.  Он  хладнокровно  выжидал,  и,
ког