рядом открыли огонь реактивные установки. Их ужасный
свист всегда напоминал звук падающей бомбы.  Король  молча  ходил  взад  и
вперед, ожидая очередного затишья. Свист и грохот на мгновение  ослабли  и
превратились в какой-то невнятный рокот. - Что же  остается?  -  торопливо
воскликнул король. - Раскаянье. Оно так много может.
   Затем  его  голос  снова  потонул  в  общем  грохоте.   Здание   театра
сотрясалось и дрожало под аккомпанемент нестройного хора орудий.
   "Бедный малый, - подумал Майкл, вспоминая  все  премьеры,  которые  ему
довелось видеть, - бедный малый. Наконец-то после стольких лет он дождался
этого огромного  события  в  своей  жизни,  и  вот...  Как  же  он  должен
ненавидеть немцев!"
   - ...О, жалкий жребий! - медленно выплыл голос актера из треска и шума.
- Грудь, чернее смерти!
   Гул  самолетов  пронесся   над   самым   театром.   Зенитная   батарея,
расположенная у театральной стены, послала им вдогонку в  грохочущее  небо
последний залп возмездия. Его  подхватили  другие  батареи,  расположенные
дальше, в северной части Лондона.  Звуки  стрельбы  все  больше  и  больше
удалялись, напоминая теперь барабанную дробь, как будто на соседней  улице
хоронили генерала. Король снова заговорил медленно,  уверенно  и  с  таким
царственным величием, какое доступно только актеру:

   Увязший дух, который, вырываясь,
   Лишь глубже вязнет! Ангелы, спасите!
   Гнись, жесткое колено! Жилы сердца!
   Смягчитесь, как у малого младенца!
   Все может быть еще и хорошо.

   Он встал на колени перед алтарем;  вошел  Гамлет,  изящный  и  мрачный,
затянутый в черное трико. Майкл посмотрел вокруг себя. Лица были спокойны,
зрители с интересом следили за тем, что происходит на сцене; и престарелые
дамы, и военные сидели не шевелясь.
   "Я люблю вас, - хотел сказать им Майкл, - я люблю вас  всех.  Вы  самые
лучшие, самые сильные и самые глупые люди на земле, и я с  радостью  отдал
бы за вас свою жизнь".
   Когда  Майкл  снова  взглянул  на  сцену  и  увидел,  как   раздираемый
сомнениями, Гамлет прячет меч в ножны, не  желая  убивать  дядю  во  время
молитвы, он почувствовал, что по его щекам покатились слезы.
   Где-то далеко одинокая зенитка послала  снаряд  в  теперь  уже  стихшее
небо. "По-видимому, - подумал Майкл, - это одна из  женских  батарей.  Они
немного опоздали к моменту налета и теперь с чисто женской  логикой  хотят
показать, что у них были самые лучшие намерения".


   Когда Майкл вышел из театра и направился в сторону  парка,  Лондон  был
охвачен ярким заревом пожаров. Все небо мерцало, и то там, то тут высоко в
облаках отражалось оранжевое зарево. К этому времени Гамлет был уже мертв.
"Почил высокий дух! - воскликнул Горацио. - Спи, милый принц! Спи, убаюкан
пеньем херувимов". Когда Горацио произносил свои  заключительные  слова  о
бесчеловечных и случайных карах,  кровавых  делах,  негаданных  убийствах,
последние  подбитые  немецкие  самолеты  падали  над   Дувром,   последние
англичане, ставшие жертвами бомбардировки, умирали в своих горящих  домах,
а занавес медленно опускался, и театральные служащие уже бежали на сцену с
цветами для Офелии и других артистов.
   По  Пиккадилли  сновали  целые  батальоны  проституток.  Они   освещали
электрическими  фонариками  лица  прохожих,  громко  хихикали  и  зазывали
хриплыми голосами: "Эй, янки, два фунта, янки!"
   Майкл, медленно пробираясь сквозь  толпы  проституток  и  солдат,  мимо
патрулей военной полиции, думал о словах Гамлета, обращенных к Фортинбрасу
и его воинам.

   "Вот это войско, тяжкая громада,
   Ведомая изящным, нежным принцем,
   Чей дух, объятый дивным честолюбьем,
   Смеется над невидимым исходом,
   Обрекши то, что смертно и неверно,
   Всему, что могут счастье, смерть, опасность,
   Так, за скорлупку".

   "Вот  как  мы  смеемся  над  невидимым  исходом,  -  усмехнулся  Майкл,
всматриваясь в темноте в солдат, торгующихся с женщинами, - что за  жалкая
и полная сомнения усмешка! Мы жертвуем всем, что смертно и неверно,  и  не
только за скорлупку; однако как все это не похоже  на  Фортинбраса  и  его
двадцать тысяч солдат за сценой. Должно быть, Шекспир все же хватил  через
край. Вряд ли какая-либо армия, даже армия  доброго  старого  Фортинбраса,
возвращавшаяся  с  польской  войны,  могла  выглядеть  так  воинственно  и
обладать  такой  бодростью  духа,  как  это  изображает   драматург.   Эти
возвышенные слова  выгодно  оттеняли  душевные  муки  Гамлета,  и  Шекспир
поэтому вложил их в его уста, хотя и знал, вероятно, что все это ложь.  Мы
не знаем, что думал рядовой первого  класса  пехоты  Фортинбраса  о  своем
изящном, нежном принце  и  о  дивном  честолюбии  его  духа.  А  могла  бы
получиться презабавная  сценка...  Двадцать  тысяч,  что  ради  прихоти  и
вздорной славы идут в могилу, как  в  постель,  возможно  ли  это?  Совсем
неподалеку, - размышлял Майкл, - находятся могилы, уготованные  для  более
чем двадцати тысяч окружавших его солдат, а быть может, и для него самого;
но, возможно, за триста лет прихоти и вздорная слава до некоторой  степени
утратили свою притягательную силу. И все же мы идем, мы идем.  У  нас  нет
той величавой решимости, которой восхищался человек в черном трико, но  мы
идем. С нами разговаривают не  белыми  стихами,  а  какой-то  искалеченной
прозой, малопонятным юридическим языком, слишком тяжеловесным для обычного
употребления. Безразличный к нашей судьбе суд присяжных, избранных большей
частью не из нашей среды, разбирает дело, которое не совсем входит  в  его
юрисдикцию, и выносит приговор чаще не в нашу пользу. Почти честный  судья
вручает нам повестку и говорит: "Иди на смерть. Так надо". Мы и верим и не
верим, но все же идем. "Идите на смерть, - говорят нам. - Мир не изменится
к лучшему после войны, но, может быть, он станет не намного хуже". Где  же
тот Фортинбрас, который, взмахнув  плюмажем  и  приняв  благородную  позу,
переложит всю эту прозу на красивый, ласкающий слух язык? N'existe pas [не
существует (франц.)], как говорят французы. Весь вышел. Нет его в Америке,
нет и в Англии, молчит он во Франции, хитро притаился в России. Фортинбрас
исчез с лица земли. Такую  попытку  предпринял  Черчилль,  но  на  поверку
оказалось, что в его голосе звучит тот же пустой, старомодный мотив, каким
трубы призывали к бою сотни лет  назад.  Насмешка  над  невидимым  исходом
переродилась в наши дни в скептическую ухмылку, в кислую гримасу, и тем не
менее  в  нынешней  войне  найдет  свою  смерть  достаточно  людей,  чтобы
удовлетворить  вкус  самого  кровожадного  посетителя   "Глобуса"   начала
семнадцатого века".


   Майкл медленно шел по Гайд-парку и думал о лебедях,  устраивающихся  на
ночь на своем островке,  об  ораторах,  которые  снова  появятся  здесь  в
воскресенье,  и  о  расчетах  зенитных  орудий,  приготавливающих  чай   и
отдыхающих после налета немецких самолетов. Он вспомнил, как  отозвался  о
лондонских зенитчиках один ирландский  капитан,  приехавший  в  отпуск  из
Дувра, где его батарея сбила сорок вражеских самолетов.
   - Они не сбили ни  одного  самолета,  -  слегка  картавя,  презрительно
говорил ирландец. - Удивительно, что Лондон  до  сих  пор  еще  не  совсем
разрушен. Они настолько поглощены посадкой  рододендронов  вокруг  огневых
позиций и так усердно надраивают стволы своих орудий, стремясь  произвести
хорошее впечатление на мисс Черчилль, когда ей  случится  проезжать  мимо,
что совсем разучились стрелять.
   Над старыми деревьями и над  избитыми  осколками  зданиями  поднималась
луна. Под ногами солдат, проходивших мимо со  своими  подругами,  хрустели
выбитые во время воздушного налета стекла.
   "Совсем разучились стрелять", - подумал Майкл, проходя  мимо  швейцара,
на ливрее которого блестели награды  времен  прошлой  войны,  в  вестибюль
"Дорчестера". "Совсем  разучились  стрелять",  -  повторил  он:  ему  явно
понравилось это выражение.
   Сверху доносились звуки танцевальной  музыки;  пожилые  серьезные  дамы
пили чай со своими племянниками; хорошенькие девушки,  повиснув  на  руках
американских офицеров, проплывали мимо в американский бар. Вся эта картина
казалась Майклу очень знакомой, как будто обо  всем  этом  он  уже  где-то
читал; персонажи, декорация, действие - все было точно таким  же,  как  во
время  прошлой   войны;   даже   в   костюмах   разница   была   настолько
незначительной, что ее едва можно было заметить. "Такова ирония судьбы,  -
думал он, - что наши юношеские мечты всегда претворяются в  жизнь  слишком
поздно, когда мы уже чужды всякой романтики".
   Он поднялся наверх в большую  комнату,  где  вечер  был  еще  в  полном
разгаре. Луиза обещала ждать его там.
   - Посмотри-ка, - сказала сидевшая у двери высокая черноволосая девушка,
- рядовой явился. - Она повернулась к сидевшему рядом с ней полковнику.  -
Я ведь говорила тебе, что в Лондоне есть  рядовые.  -  Она  повернулась  к
Майклу.
   - Придешь обедать во вторник вечером? - спросила она. - Ты будешь душой
общества. Костяк армии!
   Майкл улыбнулся  ей.  Полковник,  видимо,  был  не  очень-то  обрадован
появлением Майкла.
   - Пойдем, моя дорогая, - сказал он,  -  крепко  подхватив  девушку  под
руку.
   - Я дам тебе лимон, если придешь, - сказала девушка, обернувшись  через
плечо. Шурша шелками, она ушла с полковником. - Настоящий, целый лимон,  -
повторила она.
   Майкл обвел взглядом комнату. Насчитав шесть генералов, он почувствовал
себя очень неловко. До этого ему  никогда  не  приходилось  встречаться  с
генералами. Он смущенно посмотрел на свой плохо сидящий китель и  небрежно
начищенные пуговицы. Он не удивился бы, если бы один из генералов  подошел
к нему и записал его фамилию, звание и личный номер  за  то,  что  у  него
плохо начищены пуговицы. Луизы нигде не было видно, и Майкл не осмеливался
среди такого множества важных персон подойти к стойке и что-нибудь выпить.
После того как ему исполнилось шестнадцать лет, он думал, что  с  чувством
неловкости покончено  навсегда.  И  действительно,  с  тех  пор  он  везде
чувствовал себя как дома, свободно высказывал свои мысли и  сознавал,  что
может быть охотно принят, если не сказать больше, в любой компании.  Но  с
того дня, как он попал в армию, в нем  развилось  какое-то  новое  чувство
застенчивости, гораздо более сильное, чем в юности. Он робел в присутствии
офицеров и уже побывавших в боях солдат, и даже в  присутствии  женщин,  с
которыми при всех  иных  обстоятельствах  он  чувствовал  бы  себя  вполне
свободно.
   Он стоял в нерешительности, несколько отступив от двери, и во все глаза
смотрел на генералов. Их лица ему не нравились. Они  слишком  походили  на
лица   бизнесменов,   провинциальных   торговцев,   фабрикантов,   немного
располневших и избалованных комфортом, все помыслы которых  направлены  на
то, чтобы не прозевать какую-нибудь новую  выгодную  сделку.  "У  немецких
генералов лица лучше, - думал он, - не как лица людей, а именно  как  лица
генералов: более суровые, более  жестокие,  более  решительные.  Генералам
подходят  только  два  типа  лиц.  Генерал  должен  быть  похож   или   на
призера-тяжеловеса, холодно, с отвагой бессловесного зверя  взирающего  на
мир сквозь узкие щели глаз, или  на  какого-нибудь  одержимого  из  романа
Достоевского, злобного, почти  сумасшедшего,  с  лицом,  дышащим  зловещим
экстазом и отмеченным видениями смерти.  Наши  генералы,  -  думал  он,  -
выглядят так, как будто они готовы продать вам участок  под  строительство
или пылесос, но никак не похоже,  что  они  могут  повести  вас  на  штурм
крепостных стен. О Фортинбрас, Фортинбрас, неужели ты никогда  не  выезжал
из Европы?"
   - О чем ты думаешь? - спросила Луиза. Она стояла с ним рядом.
   - О лицах наших генералов, - ответил Майкл. - Они мне не нравятся.
   - Вся беда в том, - сказала Луиза, - что  у  тебя  психология  рядового
солдата.
   - Да, ты совершенно права, - согласился Майкл, внимательно  разглядывая
Луизу. На ней был костюм из серой шотландки и черная кофточка.  Ее  пышные
ярко-рыжие волосы, украшавшие небольшую элегантную фигурку, сверкали среди
военных мундиров. Он никак не мог решить, то  ли  он  действительно  любит
Луизу, то ли она просто раздражает его. Где-то на Тихом океане у  нее  был
муж, но  она  редко  говорила  о  нем.  Сама  же  она  выполняла  какую-то
полусекретную работу для бюро военной информации и, казалось, была знакома
со всеми важными персонами на Британских островах.  Она  ловко  и  искусно
вела себя с мужчинами, и ее всегда приглашали на уик-энд  в  фешенебельные
загородные дома, где словоохотливые высокопоставленные военные,  вероятно,
выбалтывали ей  немало  важных  военных  секретов.  Майкл,  например,  был
уверен, что она знает день открытия второго фронта, знает, какие объекты в
Германии подлежат бомбардировке в следующем месяце и когда Рузвельт  снова
встретится со Сталиным и Черчиллем. Ей уже давно перевалило  за  тридцать,
хотя выглядела она моложе. До войны она скромно жила в Сент-Луисе, где  ее
муж преподавал в колледже. Майкл был  уверен,  что  после  войны  она  или
выставит свою кандидатуру в сенат или будет назначена куда-нибудь  послом.
Когда он думал об этом, ему было  жаль  ее  мужа,  застрявшего  где-то  на
Бугенвиле или на Новой Каледонии и мечтавшего после войны вернуться в свой
скромный домик, к тихой жизни в Сент-Луисе.
   - Зачем, - спросил Майкл, спокойно глядя на  нее  и  чувствуя  на  себе
холодный взгляд двух-трех больших чинов, - зачем ты возишься со мной?
   - Я хочу поддерживать контакт  с  войсками  и  чувствовать  их  дух,  -
ответила Луиза. - "Простой солдат и его карьера" - я могу написать  статью
на эту тему для "Лейдиз хоум джорнэл".
   - Кто платит за этот вечер? - спросил Майкл.
   - Бюро военной информации, - ответила Луиза, крепко держа его за  руку.
- Все это делается ради поддержания  наилучших  отношений  с  вооруженными
силами и с нашими славными союзниками - англичанами.
   - Так вот куда идут наши деньги! На виски для генералов!
   - Бедняги, - сказала Луиза. - Не завидуй им. Их тихие дни уже сочтены.
   - Давай уйдем отсюда, - предложил Майкл. - Мне нечем дышать.
   - Разве ты не хочешь выпить?
   - Нет. Что скажет бюро военной информации?
   - Единственно, чего я не выношу у рядовых, - сказала Луиза, - это когда
они напускают на себя вид уязвленного морального превосходства.
   -  Пойдем  отсюда.  -  Майкл  увидел,  что  к  ним  приближается  седой
английский полковник, и хотел было повести Луизу  к  двери,  но  было  уже
слишком поздно.
   - Луиза, - обратился к ней полковник, - мы идем обедать в клуб, и, если
вы не заняты...
   - Извините, - ответила Луиза, слегка опираясь на руку Майкла.  -  Но  я
занята. Познакомьтесь: полковник Тренор, рядовой первого класса Уайтэкр.
   - Здравствуйте, сэр, - поздоровался Майкл, пожимая  руку  полковнику  и
почти машинально принимая стойку "смирно".
   Полковник,  как  заметил  Майкл,  был  красивым,  стройным  мужчиной  с
холодными тусклыми глазами и с красными петлицами  генерального  штаба  на
отворотах мундира. Он, однако, не снизошел до ответной улыбки Майклу.
   - Это правда, - проговорил он грубо, - что вы заняты, Луиза?
   Вплотную  придвинувшись  к  ней,  он  пристально  смотрел  ей  в  лицо,
покачиваясь на каблуках. Его лицо как-то  странно  побледнело.  Тут  Майкл
вспомнил имя полковника. Он как-то давно слышал, что между  ним  и  Луизой
что-то было, и капитан Минеи однажды,  после  того  как  увидел  Майкла  с
Луизой в баре, предупредил  его,  чтобы  он  был  поосторожнее.  Полковник
теперь служил не в войсках,  а  в  одном  из  отделов  планирования  штаба
верховного  командования  союзных  войск  и,  по  словам  Минеи,  был  там
влиятельной фигурой.
   - Я ведь уже сказала вам, Чарльз, - решительно повторила Луиза, - что я
занята.
   - Понимаю, - проворчал полковник сдавленным  и  нетвердым  голосом.  Он
круто повернулся и направился к стойке.
   - Итак, все ясно, - тихо произнес Майкл, - рядовой Уайтэкр  следует  на
десантной барже номер один.
   - Не говори глупости, - резко сказала Луиза.
   - Это шутка.
   - Глупая шутка.
   - Согласен. Глупая шутка. Давай мне мое "Пурпурное сердце"  [медаль  за
ранение в бою] сейчас. - Он улыбнулся ей, чтобы показать, что не принимает
все это всерьез. - А теперь, - продолжал он, - после того как ты испортила
мне карьеру в армии Соединенных Штатов, может, мы все-таки пойдем?
   - А разве ты не хочешь познакомиться с кем-либо из генералов?
   - Как-нибудь  в  другой  раз,  -  уклонился  Майкл.  -  Ну,  скажем,  в
шестидесятом году. А пока пойди возьми свое пальто.
   - Хорошо, - сказала Луиза. - Только не уходи. Я не перенесу этого.
   Майкл вопросительно посмотрел на нее. Она стояла совсем близко, забыв о
всех других мужчинах, находившихся в баре. Слегка  склонив  голову  набок,
она очень серьезно смотрела на Майкла. "Она говорит это вполне серьезно, -
подумал Майкл, - она действительно так  думает".  Он  почувствовал  прилив
нежности,  но  в  то  же  время  ее  слова  встревожили  его  и  заставили
насторожиться. "Чего она хочет?" - мелькнуло у него  в  голове,  когда  он
смотрел на ее  яркие,  искусно  уложенные  волосы  и  чувствовал  на  себе
серьезный, откровенный взгляд ее глаз.
   "Что ей нужно? Чего бы она ни хотела, - упрямо  подумал  он,  -  я,  во
всяком, случае, этого не хочу".
   - Почему ты не женишься на мне? - спросила она.
   Майкл заморгал глазами и посмотрел  вокруг:  его  ослепил  яркий  блеск
множества офицерских звезд и галунов. "Ну разве здесь место  для  подобных
вопросов!" - подумал он.
   - Почему ты не женишься на мне? - тихо повторила она.
   Майкл уклонился от ответа.
   - Прошу тебя, - сказал он, - сходи  за  своим  пальто.  -  Он  внезапно
почувствовал острую неприязнь  к  ней,  ему  вдруг  стало  жаль  ее  мужа,
школьного учителя,  облаченного  в  форму  морской  пехоты,  затерявшегося
где-то в далеких джунглях. "Должно быть, - подумал Майкл,  -  это  добрый,
простой, печальный человек, который погибнет в этой войне  просто  потому,
что ему не везет".
   - Не думай, - сказала Луиза, - что я пьяна. С той минуты, как ты  вошел
сюда, я знала, что задам тебе этот вопрос. Я наблюдала за тобой целых пять
минут, прежде чем ты меня заметил. Я поняла, что это  именно  то,  чего  я
хочу.
   - Я подам рапорт по команде,  -  усмехнулся  Майкл,  -  чтобы  получить
разрешение от моего командира...
   - Не шути с  этим,  черт  тебя  побери,  -  сказала  Луиза.  Она  резко
повернулась и пошла за пальто.
   Он  смотрел  ей  вслед,  когда  она  пересекала  комнату.  На  пути   в
гардеробную ее  перехватил  полковник  Тренор,  и  Майкл  видел,  как  тот
торопливым шепотом спорил о чем-то с Луизой, держа ее за руку. Она вырвала
руку и пошла в гардеробную. Она шла легкой походкой, с гордой  женственной
грацией, ступая своими красивыми маленькими ножками.  Майклу  было  не  по
себе.  Ему  очень  хотелось  набраться  смелости,  подойти  к   стойке   и
чего-нибудь  выпить.  Как  все  было  легко  и  просто.  Милые,  дружеские
отношения без забот и без ответственности - как  раз  то,  что  нужно  для
такого времени, когда в ожидании начала  настоящей  войны  приходится  как
дураку сидеть в нелепой конторе Минеи, сгорая от стыда. Все  было  просто,
приятно, и Луиза сама искусно воздвигла тонкую ширму из чего-то меньшего и
в то же время лучшего, чем  любовь,  чтобы  защитить  его  от  бесконечной
мерзости армейской жизни. А теперь всему этому, по-видимому, пришел конец.
"Женщины, -  с  возмущением  подумал  Майкл,  -  никак  не  могут  постичь
искусство легко менять предмет своего увлечения. В глубине  души  все  они
тяготеют к оседлости, инстинктивно, с  тупой  настойчивостью  они  создают
семейные очаги во времена наводнений и войн, накануне вражеского вторжения
и даже в моменты крушения государств. Нет, я на это не пойду. Хотя бы ради