и все начинает вонять, даже пиво.
   И еще:  -  Кругом  блат.  Пусть  ты  можешь  побить  самого  Джо  Луиса
[известный американский боксер] за два раунда, но если у тебя есть рука  в
призывной комиссии, тебя забракуют из-за хрупкого здоровья.
   И еще: - У меня такая язва, что всякий раз, как зазвонит телефон, кишки
обливаются кровью. А рентген, говорят,  ничего  не  показывает  -  "Вполне
годен". Они не успокоятся, пока я не подохну. Хотел бы я знать,  похоронят
ли меня на Арлингтонском кладбище?  Пришлют  мне  "Пурпурное  сердце"  для
лечения  повышенной  кислотности,  потом  устроят  похороны  с   воинскими
почестями, а по мне пусть они  подавятся  всей  этой  ерундой.  Я  еще  не
притрагивался к их еде, но не могу же я вечно  голодать.  Стоит  один  раз
поесть эту пищу: копченую колбасу, сыр да арахисовое масло,  которое  суют
во все блюда, и одним покойником станет больше. Я предупредил  их,  а  они
говорят: "Вполне годен".
   И еще: - Я не прочь послужить своей стране, но  мне  не  нравится,  что
каждый месяц вычитают двадцать два доллара и отсылают их моей жене.  Я  не
живу с женой одиннадцать лет; она спала со всеми мужчинами  и  мальчишками
отсюда до Солт-Лейк-Сити, а с меня вычитают двадцать два доллара.
   И еще: - Когда я выберусь отсюда, то  первым  делом  убью  председателя
призывной комиссии. Я сказал ему,  что  люблю  море  и  хочу  поступить  в
береговую охрану,  об  этом  сказано  в  моем  заявлении;  а  он  говорит:
"Научись-ка лучше любить землю. Вполне годен".
   И еще: - Послушай меня, приятель, когда  будет  построение,  вставай  в
середине, ни впереди, ни позади, ни по бокам, а в середине,  понял?  Тогда
не будешь так часто попадать в наряд, понял? И держись подальше  от  своей
палатки, приходи только ночевать, потому что они повсюду суют свой нос  и,
как увидят, что кто-то лежит, так  хватают  его  и  отправляют  на  склады
разгружать машины.
   И еще: - Я  бы  мог  пройти  комиссию,  только  для  этого  требовалось
некоторое время, а на призывном пункте рвали и метали, чтобы поскорее меня
забрать.
   И еще: - Видел тех двух парней, что с полной выкладкой маршируют взад и
вперед перед ротной канцелярией? Они вот уже пять дней все  ходят  взад  и
вперед, взад и  вперед.  Должно  быть,  они  прошагали  уже  миль  двести.
Съездили в Трентон выпить пару кружек пива, а сержант поймал их, и  теперь
им придется шагать до самой отправки. За две кружки пива! И это называется
свободная страна!
   И еще: - Когда тебя вызовут для опроса, скажи, что ты умеешь писать  на
машинке. Неважно, умеешь ты в самом деле или нет, но говори,  что  умеешь.
Наша армия помешана на  переписчиках.  В  одном  ты  можешь  быть  уверен:
машинки никогда не помещают в такое место, где возможен  обстрел.  А  если
скажешь, что не умеешь печатать, пошлют тебя в пехоту, а тогда пиши  домой
маме - пусть ищет в магазинах красивую золотую звезду на окно.
   И еще: - Всех специалистов взяли в авиацию.
   И еще: - В артиллерии тебя не убьют.
   И еще: - Это будет первая ночь  с  тридцать  первого  года,  когда  мне
придется спать врозь с женой. Не знаю, как я это перенесу.
   И еще: - Вот это здорово! За двадцать пять центов  здесь  можно  купить
библию в бумажном переплете.
   И еще: - Эх, черт возьми, уже закрывают.


   Под  тихим,  усеянным  звездами  летним  небом   Майкл   спустился   по
заплеванным ступенькам войсковой лавки.  Отяжелевший  от  пива,  в  грубой
зеленой рабочей одежде, от которой  пахло  залежавшимся  бельем,  в  новых
неуклюжих тупоносых ботинках, уже успевших натереть ему ноги,  он  шел  по
ротной  линейке  между  палатками  мимо  двух  угрюмых  солдат,   медленно
марширующих взад и вперед с тяжелой выкладкой, расплачиваясь за выпитое  в
Трентоне пиво, мимо игроков в кости, которые начали  играть  еще  вчера  и
будут продолжать до тех пор, пока их не убьют  или  пока  не  капитулируют
японцы; мимо одиноких неряшливых  фигур,  стоящих  у  оттяжек  и  спокойно
смотрящих на темное небо; мимо солдат, связывающих в  узлы  свою  штатскую
одежду для сдачи Красному Кресту; мимо  рядовых  первого  класса,  которые
фактически управляли всей ротой с гордым  видом  привилегированных  людей,
облеченных  исключительными  правами,  а  сейчас  выкрикивавших   хриплыми
голосами: "Свет выключается через десять минут! Солдаты, свет  выключается
через десять минут!"
   Майкл вошел в свою палатку, казавшуюся  пустой  и  одинокой  при  свете
единственной лампочки в сорок ватт, медленно разделся и  улегся  в  нижнем
белье под грубое одеяло: он постеснялся взять с собой на войну пижаму.
   Солдат из Элмайры, спавший у входа в палатку,  выключил  свет.  Он  жил
здесь уже три недели, потому что был ветеринаром и ему старались подыскать
место,  где  он  мог  бы  лечить  мулов,   но   в   условиях   современной
механизированной войны это было довольно трудно. Солдат из Элмайры погасил
свет: будучи  ветераном  этого  лагеря,  он,  естественно,  взял  на  себя
обязанность распоряжаться подобными делами.
   Солдат справа от Майкла уже храпел.  Он  был  сицилийцем  и,  пользуясь
предлогом, что умеет читать и писать, собирался ожидать в лагере девяносто
дней, необходимых для получения американского  гражданства,  а  там  пусть
решают, что с ним делать дальше.
   Об остальных соседях по палатке Майкл ничего  не  знал.  Они  лежали  в
темноте и сквозь храп сицилийца  слушали  сигнал  тушить  огни,  громко  и
печально разносившийся репродукторами над огромным скопищем жалких  людей,
которые не были больше штатскими,  но  не  стали  еще  военными  и  теперь
готовились идти на смерть.
   "Вот я и здесь, - думал  Майкл,  чувствуя  запах  армейского  одеяла  у
подбородка. - Свершилось. Мне нужно было давно  пойти  в  армию,  а  я  не
сделал этого; я мог бы уклониться от нее, а я не уклонился. И вот я здесь,
в палатке, под грубым одеялом. Я всегда знал, что так будет. Эта  палатка,
это одеяло, эти храпящие люди ждали меня тридцать три года,  а  теперь  мы
встретились. Пробил час искупления. Началась расплата -  расплата  за  мои
взгляды, расплата за легкую жизнь, за  роскошную  еду  и  мягкую  постель,
расплата за доступных девушек и за все легко добытые деньги,  расплата  за
тридцатитрехлетнюю праздную жизнь,  которая  окончилась  сегодня  утром  с
окриком сержанта: "Эй, ты, подними-ка окурок".
   Он быстро уснул, несмотря на  раздававшиеся  вокруг  выкрики,  свист  и
пьяный плач, и всю ночь проспал без снов.



16

   У  прибывшего  с  инспекцией  на  фронт  генерала   был   необыкновенно
самонадеянный вид, поэтому все поняли, что должно что-то  произойти.  Если
уж даже итальянский генерал, сопровождаемый десятком  солидных,  одетых  с
иголочки офицеров, с биноклями, в защитных очках и при галстуках, излучает
такую  уверенность,  значит,  произойдет  что-то   важное.   Генерал   был
исключительно любезен: разговаривая с солдатами, он оглушительно  хохотал,
сильно хлопал их по плечу  и  даже  ущипнул  за  щеку  восемнадцатилетнего
юношу, только что прибывшего на пополнение в отделение Гиммлера.  Это  был
верный признак того, что очень скоро, тем или иным  образом,  будет  убито
множество солдат.
   Были и другие признаки. Гиммлер, который два дня тому назад был в штабе
дивизии, слышал по радио, что англичане снова сжигают бумаги в своем штабе
в Каире. Видимо, у англичан огромное количество  бумаг,  которые  подлежат
сожжению. Они жгли их в июле, потом в августе, сейчас октябрь, а  они  все
еще продолжают жечь бумаги.
   Гиммлер слышал также, как по радио говорили, что  общий  стратегический
план немцев состоит в том, чтобы прорваться к Александрии и Иерусалиму,  а
затем соединиться с японцами в  Индии.  Правда,  тем,  кто  уже  несколько
месяцев сидел под палящим солнцем на одном и  том  же  месте,  такой  план
казался  слишком  грандиозным  и  кичливым,  однако  в  нем  было   что-то
обнадеживающее. Во всяком случае, было ясно, что у генерала есть  какой-то
план.
   Ночь  была  совсем  тихая,  только  изредка  раздавалась  беспорядочная
стрельба и вспыхивали осветительные ракеты. Светила луна, и бледное  небо,
усеянное мягко мерцающими звездами, незаметно сливалось с темным простором
пустыни.
   Христиан стоял  один,  свободно  держа  автомат  на  согнутой  руке,  и
всматривался  в  таинственный  полумрак,  скрывавший  противника.  В   эту
безмятежную ночь с той стороны не доносилось ни звука, вокруг  тихо  спали
тысячи солдат.
   Ночь  имеет  свои  преимущества:  можно  свободно   передвигаться,   не
беспокоясь о том, что какой-нибудь  англичанин,  увидев  тебя  в  бинокль,
будет раздумывать, стоит ли потратить  на  тебя  один-два  снаряда;  ночью
ослабевает зловоние - этот вечный спутник войны в пустыне. Воды не хватало
даже для питья, поэтому никто не умывался. Весь день люди истекали  потом,
неделями не меняли белья. Одежда начинала гнить от пота и колом стояла  да
спине. Кожа покрылась непроходящей сыпью, зудела и горела. Но больше всего
страдал нос. Люди  терпимы  только  тогда,  когда  они  регулярно  смывают
неприятные  выделения   организма.   К   собственному   запаху,   конечно,
привыкаешь, иначе можно было бы покончить с  собой,  но  стоит  подойти  к
любой группе солдат, как зловоние чуть не сшибает с ног.
   Так что ночь была утешением, хотя с тех пор, как он  прибыл  в  Африку,
утешительного было мало. Правда, они одерживали победы,  и  он  прошел  от
самой Бардии  до  этого  пункта,  откуда  оставалось  каких-нибудь  сто  с
небольшим километров до Александрии. Однако победа, как  она  ни  приятна,
все-таки мало что дает солдату на  передовых  позициях.  Она,  несомненно,
имеет  большое  Значение  для  щеголеватых  штабных   офицеров,   которые,
вероятно, отмечают взятие городов торжественными обедами с вином и  пивом,
а для солдата победы означают только то, что он все  еще  сохраняет  шансы
быть убитым на следующее утро, а пока  по-прежнему  будет  жить  в  мелком
песчаном окопе, и от его  соседей  будет  так  же  нестерпимо  вонять  при
знойном ветре победы, как и при поражении.
   Хорошо провел Христиан только две недели, когда его, больного малярией,
отправили в тыл, в Кирену. Там было прохладнее и больше зелени, можно было
искупаться в Средиземном море.
   Когда Гиммлер передал  услышанное  им  по  радио  сообщение,  что  план
немецкого генерального штаба состоит в том, чтобы пройти через Александрию
и  Каир  и  соединиться  с  японцами  в  Индии,  то  недавно  прибывший  с
пополнением Кнулен, отчасти  заменивший  Гиммлера  в  роли  ротного  шута,
заявил: "Кто хочет, пусть идет и соединяется с япошками, а лично  я,  если
никто не возражает, останусь в Александрии".
   Христиан усмехнулся в темноте, вспомнив грубую шутку Кнулена. "Там,  на
другой стороне минного поля, - подумал он, - сегодня, наверно, было не  до
шуток".
   Вдруг небо на сотню километров озарилось  вспышками,  а  через  секунду
дошел и звук. Христиан упал на песок как раз в тот  момент,  когда  вокруг
начали рваться снаряды.


   Христиан открыл глаза: было темно, он почувствовал, что куда-то едет  и
что он не один, потому что вокруг был все тот же запах, напоминавший запах
запущенных парижских писсуаров, запекшихся ран и грязных  лохмотьев  нищих
детей. Он вспомнил звук снарядов над головой и снова закрыл глаза.
   Это, несомненно, грузовик, а где-то все еще  продолжается  бой,  потому
что невдалеке слышен грохот артиллерийских выстрелов и разрывов. Произошло
что-то неладное, потому что около него в темноте кто-то плакал и  повторял
сквозь рыдания: "Меня  зовут  Рихард  Кнулен",  словно  стараясь  доказать
самому себе, что он совершенно нормален и  хорошо  знает,  кто  он  и  что
делает.
   Христиан уставился в непроницаемую тьму  на  вонючий  брезент,  который
колыхался и трепетал над его головой. Ему казалось, что  у  него  поломаны
руки и ноги, а уши вдавились в голову. Некоторое время он лежал на дощатом
полу в полной темноте, думая, что умирает.
   -  Меня  зовут  Рихард  Кнулен,  -  раздался  голос,  -   я   живу   на
Карл-Людвигштрассе, дом три. Меня зовут Рихард Кнулен, я живу...
   - Заткнись, - сказал Христиан, и ему сразу стало гораздо лучше. Он даже
попытался сесть, но это оказалось свыше его сил, и он снова лег, наблюдая,
как под закрытыми веками  стремительно  проносятся  радужные  пятна.  Плач
прекратился, и кто-то сказал:
   - Мы собираемся соединиться с японцами, и я знаю где. - Потом  раздался
дикий смех: - В Риме! На балконе Бенито Муссолини в Риме! Я должен сказать
об этом тому типу.
   Тут Христиан понял, что  голос  принадлежит  Гиммлеру,  и  он  вспомнил
многое из того, что произошло за последние десять дней.
   В первую ночь был жестокий огневой налет, но все  хорошо  окопались,  и
убиты  были  только  Мейер  и  Хейсс.  Вспыхивали  ракеты,   шарили   лучи
прожекторов, позади горел танк, а впереди виднелись небольшие факелы  там,
где томми под прикрытием артиллерийского огня пытались проделать проходы в
минном поле для танков и пехоты; при свете ракет то тут, то там появлялись
суетливо бегавшие темные фигурки. Потом  открыли  огонь  немецкие  орудия.
Близко подошел только один танк, и все  орудия  в  радиусе  тысячи  метров
открыли по нему огонь. Вскоре поднялся люк, и они  с  изумлением  увидели,
что человек, пытавшийся вылезти из танка, горит ярким пламенем.
   Когда  закончился  огневой  налет,  англичане  тремя  последовательными
волнами атаковали их позиции. Атака на их участке продолжалась только  два
часа.  В  результате  на  поле  боя  осталось  семь  обгоревших  танков  с
порванными  гусеницами,  застрявших  в  песке  с  повернутыми  в   сторону
противника орудиями, и множество разбросанных вокруг неподвижных тел.  Все
в роте были довольны, они потеряли  только  пять  человек,  и  Гарденбург,
отправляясь в утренней тишине на доклад в батальон, широко ухмылялся.
   Но в  полдень  артиллерия  снова  открыла  огонь,  и  на  минном  поле,
неуверенно покачиваясь в клубах пыли, появилась чуть не целая рота танков.
На этот раз танки ворвались на передний край, но  английская  пехота  была
остановлена. Уцелевшие танки начали  отходить,  время  от  времени  злобно
поворачивалась башня, поливая  немецкие  окопы  огнем,  до  тех  пор  пока
позволяло расстояние. И  не  успели  они  перевести  дух,  как  английская
артиллерия  снова  открыла  огонь,  захватив  на  открытом  месте   группы
санитаров, оказывавших помощь раненым. Они  кричали  и  падали,  сраженные
осколками, но никто не мог выйти  из  окопов,  чтобы  помочь  им.  Видимо,
именно тогда и начал кричать Кнулен, и Христиан вспомнил, что в  то  время
он с удивлением подумал: "А они, кажется, не шутят".
   Потом его начало трясти.  Он  крепко  обхватил  себя  руками  и  плотно
прижался  к  стенке  окопа.  Когда  он  выглянул  через  край  окопа,  ему
показалось, что на него бегут, то  и  дело  подрываясь  на  минах,  тысячи
томми, а  среди  них  снуют  маленькие,  причудливые,  похожие  на  клопов
транспортеры, непрерывно ведя огонь из пулеметов. Ему хотелось подняться и
закричать: "Что вы делаете? Ведь я болен  малярией,  неужели  вам  хочется
брать на себя грех и убивать больного человека?"
   Так продолжалось много  дней  и  ночей,  а  лихорадка  то  стихала,  то
обострялась вновь, и в жаркий полдень в пустыне его пробирал озноб.  Время
от времени с тупой злобой он думал: "Нам  никогда  не  говорили,  что  это
может длиться так долго и что в это время нас будет трясти малярия".
   Потом все почему-то затихло, и он подумал: "Мы все  еще  здесь.  Ну  не
глупо ли было с их стороны пытаться нас взять?" - и он заснул, опустившись
на колени в своем окопе. Через секунду его уже тряс  Гарденбург  и,  глядя
ему в лицо, кричал: "Черт побери, ты еще жив?" Христиан пытался  ответить,
но у него отчаянно стучали зубы и никак не открывались глаза, и он  только
нежно улыбнулся в ответ. Гарденбург схватил его за шиворот и потащил,  как
мешок с картошкой. Голова Христиана болталась, словно  он  печально  кивал
лежавшим по обеим сторонам телам. Он с удивлением заметил,  что  было  уже
совершенно темно,  что  рядом  стоит  грузовик  с  включенным  мотором,  и
довольно громко произнес: "Тише вы там".  А  рядом  с  ним  кто-то  сквозь
рыдания повторял: "Меня зовут Рихард  Кнулен".  И  уже  много  позднее  на
темном дощатом полу, под вонючим брезентом, при каждом вытряхивающем  душу
толчке машины тот же голос  вскрикивал  и  повторял:  "Меня  зовут  Рихард
Кнулен, я живу на Карл-Людвигштрассе  дом  три".  Когда  Христиан  наконец
окончательно пришел в себя и понял, что, видимо, пока еще не умирает,  что
они вовсю отступают, а он все еще болен малярией,  он  рассеянно  подумал:
"Хотел бы я сейчас увидеть того генерала.  Интересно,  по-прежнему  ли  он
такой самонадеянный?"
   Грузовик остановился, и Гарденбург, зайдя сзади, крикнул:
   - Выходите, выходите все!
   Солдаты медленно, словно шли  по  густой  грязи,  двинулись  к  заднему
борту. Двое-трое из них упали, прыгая через борт, и  остались  лежать,  не
жалуясь, когда другие прыгали и падали на них. Христиан слез  с  грузовика
последним. "Я стою, - торжествующе подумал он, - я стою".
   При лунном  свете  он  увидел  Гарденбурга,  который  смотрел  на  него
испытующим взглядом. С обеих сторон сверкали вспышки орудий, и  в  воздухе
стоял сплошной гул, но Христиан был так упоен своей  маленькой  победой  -
тем, что ему удалось самому вылезти из машины  и  не  упасть,  что  он  не
заметил в окружающем ничего необычного.
   Он внимательно осмотрел полусонных, с трудом державшихся на ногах людей
и узнал лишь очень немногих. Может быть, при дневном свете он вспомнит  их
лица.
   - Где же рота? - спросил он.
   - Это и есть рота, -  ответил  Гарденбург  каким-то  чужим  голосом.  У
Христиана вдруг появилось подозрение, что кто-то  другой  выдает  себя  за
лейтенанта. Впрочем, по виду он был  похож  на  Гарденбурга,  но  Христиан
решил разобраться в этом потом, когда все более или менее уладится.
   Гарденбург поднял руку и резко ткнул Христиана в лицо.  От  руки  пахло
смазочным маслом и потом. Христиан заморгал и отшатнулся назад.
   - Ты здоров? - спросил Гарденбург.
   - Да, господин лейтенант, - ответил Христиан, - совершенно здоров. Надо
бы узнать, где остальная часть роты, но с этим тоже можно подождать.
   Грузовик тронулся с места, скользя по песчаной  колее,  и  двое  солдат
тяжелой рысцой побежали за ним.
   - Стой!  -  приказал  Гарденбург.  Солдаты  остановились,  глядя  вслед
грузовику,  который,  набрав  скорость,  с  шумом  уносился  на  запад  по
блестящему в лунном свете песку. Они стояли у подножия небольшого холма  и
молча наблюдали, как грузовик, стуча подшипниками, прошел  мимо  мотоцикла
Гарденбурга и полез в гору. На мгновение он  появился  на  вершине  холма,
огромный,  качающийся,  по-домашнему  уютный,  и,  перевалив  за  гребень,
скрылся из виду.
   - Мы окопаемся  здесь,  -  сказал  Гарденбург,  резким  движением  руки
указывая на блестящий песчаный склон. Солдаты тупо посмотрели на холм.
   - Приступайте немедленно! -  приказал  он  и,  обращаясь  к  Христиану,
добавил: - Дистль, останетесь со мной.
   - Слушаюсь, -  поспешно  ответил  Христиан  и  подошел  к  Гарденбургу,
довольный тем, что может двигаться.
   Гарденбург начал подниматься  на  холм,  как  показалось  Христиану,  с
необыкновенной  быстротой.  "Удивительно,  -  думал  он,  идя   вслед   за
лейтенантом, - такой худой и щуплый, после этих десяти дней..."
   Солдаты медленно шли за ними. Резкими жестами руки Гарденбург  указывал
каждому, где он должен окопаться. Их было тридцать семь, и Христиан  опять
вспомнил, что нужно будет потом спросить, что  же  случилось  с  остальной
частью роты. Гарденбург разместил  людей  на  склоне  холма  очень  редко,
длинной неровной линией на расстоянии одной трети пути до  вершины.  После
того как он указал место каждому солдату, они