Однако Ной чувствовал себя таким усталым,  что  у  него  не
хватило сил для дальнейших размышлений.
   До нападения японцев он старался не думать о будущем, хотя  и  понимал,
что неумолимая совесть уже решила этот вопрос  за  него.  Если  разразится
война, думал тогда Ной, он не будет  колебаться.  Как  честный  гражданин,
убежденный  в  справедливости  войны,  как  враг  фашизма...  Ной  покачал
головой: опять то же самое. Это не имеет  никакого  значения.  Большинство
этих людей не евреи, и тем не менее они пришли в такую холодную погоду,  в
половине седьмого утра на второй же день  войны,  готовые  отправиться  на
смерть. Он знал, что все они в действительности лучше, чем хотят казаться.
Их грубые шутки и циничная  речь  -  всего  лишь  наивные  попытки  скрыть
подлинные чувства, которые привели их на призывной пункт... Ну хорошо:  он
пришел сюда просто как американец. Ной  решил,  что  сейчас  он  не  будет
причислять себя к какой-нибудь определенной категории. "Возможно, -  думал
он, - я попрошу направить меня на Тихоокеанский театр, а не на  германский
фронт. И это докажет им, что я вступил в армию не потому, что я еврей... А
впрочем, чепуха! Я отправлюсь туда, куда меня пошлют".
   Открылась дверь, и на пороге показался толстый сержант  с  багровым  от
злоупотребления пивом лицом.
   - Эй, ребята! - раздраженно крикнул он.  -  Не  плюйте  на  пол  -  тут
как-никак  государственное  учреждение.  И   перестаньте   толкаться.   Не
беспокойтесь, мы никого не забудем, в армии всем места  хватит.  По  моему
вызову заходите по одному в эту дверь. Бутылок с собой не брать.  Ведь  вы
готовитесь вступить в армию Соединенных Штатов.


   Процедура заняла весь день.  На  военном  пароме,  названном  по  имени
какого-то  генерала,  Ноя  отправили  на  остров  Губернатора.   Стоя   на
переполненной людьми палубе, он наблюдал, как многочисленные суда бороздят
свинцовую воду порта. От  холода  у  него  текло  из  носа.  Какой  никому
неведомый акт героизма совершил этот генерал, спрашивал себя Ной, или кому
он сумел так угодить, что ему оказали столь сомнительную честь, назвав его
именем паром? На острове кипела  бурная  деятельность,  сновавшие  повсюду
солдаты держали винтовки с таким решительным видом,  словно  готовились  в
любую минуту отразить десант японской морской пехоты.
   Ной обещал Хоуп, что попытается позвонить ей на службу в  течение  дня,
но он  не  хотел  терять  место  в  очереди,  медленно  двигающейся  перед
скучающими и раздраженными врачами.
   - Боже мой! - воскликнул человек рядом  с  Ноем,  взглянув  на  длинную
вереницу обнаженных костлявых и хилых претендентов на воинскую славу. -  И
эта публика будет оборонять страну? В  таком  случае  можно  считать,  что
война уже проиграна.
   Ной застенчиво ухмыльнулся и выпятил грудь, исподтишка сравнивая себя с
другими. В очереди можно было видеть трех-четырех молодых людей,  могучего
сложения, похожих на футболистов, и огромного детину,  на  груди  которого
был вытатуирован клипер с надутыми парусами, однако  Ной  с  удовольствием
отметил, что большинство других  явно  проигрывает  по  сравнению  с  ним.
Дожидаясь своей очереди на просвечивание грудной клетки, Ной подумал,  что
армия, вероятно, поможет ему окрепнуть физически.  "Хоуп,  конечно,  будет
рада этому, - усмехнулся он. - Да, сложный и  необычный  путь  выбрал  ты,
чтобы  закалиться.  Для  этого  пришлось  ожидать,  пока  твоя  страна  не
оказалась втянутой в войну с Японской империей".
   Врачи держали его недолго. Зрение у него  было  нормальное;  геморроем,
плоскостопием, грыжей и гонореей он не страдал, сифилисом и эпилепсией  не
болел, а полутораминутная беседа с психиатром помогла установить,  что  он
достаточно  нормален  с  точки  зрения   требований   современной   войны.
Подвижность суставов могла бы удовлетворить даже главного  хирурга  армии,
прикус зубов позволял надеяться, что  он  сможет  жевать  армейскую  пищу,
шрамы и повреждения на коже отсутствовали.
   Ной оделся, с удовольствием вновь ощутив на себе одежду,  на  мгновение
задержался на мысли, что завтра на нем будет уже военная форма, а затем  в
медленно  продвигавшейся  очереди  направился   к   желтому   столу,   где
издерганный, с болезненным цветом лица военный врач ставил на  медицинских
карточках штампы: "Безусловно годен", "Ограниченно годен", "Негоден".
   "Хорошо бы меня  послали  в  какой-нибудь  лагерь  около  Нью-Йорка,  -
подумал Ной, пока офицер знакомился с его карточкой. -  Я  бы  мог  иногда
приезжать в город и встречаться с Хоуп".
   Врач взял один  из  штампов,  стукнул  несколько  раз  по  подушечке  с
краской, проштемпелевал карточку и небрежно подвинул ее Ною. Ной  взглянул
на  карточку.  Расплывчатыми  фиолетовыми  буквами   на   ней   значилось:
"Негоден". Ной замигал и тряхнул головой, но надпись "Негоден" не исчезла.
   - Что это... - начал было он.
   Врач дружелюбно посмотрел на него.
   - Легкие, сынок, - сказал он. - На рентгеновском снимке видны рубцы  на
обоих легких. Ты когда болел туберкулезом?
   - Никогда не болел.
   Врач пожал плечами:
   - Ничего не могу сделать. Следующий!
   Ной медленно вышел на улицу. Был уже  вечер.  Из  порта,  пролетая  над
плацем, казармами и старым фортом, охранявшим подступы к  городу  с  моря,
дул  свирепый  декабрьский  ветер.  За  черной  полосой  воды,   напоминая
гигантский клубок, сверкающий миллионами огней, лежал город. С прибывающих
на остров  паромов  на  берег  сходили  все  новые  партии  призывников  и
добровольцев и, шаркая ногами, направлялись к врачам, которые поджидали их
со своими всесильными фиолетовыми штампами.
   Ветер едва не вырвал из рук Ноя медицинскую карточку,  он  съежился  от
холода и поднял воротник. Ной чувствовал себя покинутым и растерянным, как
школьник, которого в рождественские каникулы оставили одного в  общежитии,
в то время как все его друзья разъехались по  домам.  Он  сунул  руку  под
пальто, потом под рубашку, прикоснулся к коже на  груди  и  ощупал  ребра.
Порывы холодного  ветра  острыми  иголками  проникали  под  одежду.  Ребра
показались Ною прочными и надежными, но он все же испытующе кашлянул. "Все
в порядке, - подумал он. - Ведь я же совершенно здоров!"
   Ной медленно направился к пристани, прошел мимо военного полицейского с
винтовкой и в зимней фуражке с наушниками и ступил на почти пустой  паром.
"Все у меня получается не  как  у  других",  -  с  горечью  размышлял  он,
наблюдая, как названный именем покойного генерала  паром  пересекал  узкую
полосу черной воды, приближаясь к вырастающей впереди громаде города.
   Ной не застал Хоуп дома. Ее дядя, с первого дня знакомства невзлюбивший
Ноя, сидел на кухне и читал библию.
   - Это ты? - Он злобно взглянул на вошедшего. - А  я-то  думал,  ты  уже
стал полковником!
   - Можно мне подождать Хоуп? - устало спросил Ной.
   - Поступай, как знаешь, - ответил  дядя.  На  столе  перед  ним  лежала
библия, открытая на евангелии от Луки. Дядя почесал под мышкой.  -  Только
учти, я не знаю, когда она вернется. Эта девица стала вести себя  довольно
легкомысленно. Вот я пишу  в  Вермонт  ее  родителям,  что  она  перестала
различать дни и ночи. - Он улыбнулся гаденькой улыбкой. - А сейчас,  когда
ее ухажер уходит в армию или, во всяком случае, так она думает, эта  особа
уже, вероятно, подыскивает ему замену. Как ты думаешь?
   На плите грелся кофейник, на столе  стояла  наполовину  выпитая  чашка.
Аромат кофе показался Ною мучительно вкусным: он  с  утра  ничего  не  ел.
Однако дядя не предложил ему кофе, а просить Ной не стал.
   Он прошел в гостиную и сел в  обитое  плюшем  мягкое  кресло,  покрытое
дешевой кружевной салфеткой. У Ноя был сегодня утомительный день, лицо его
горело от холода и ветра. Сидя в кресле, он вскоре задремал и  не  слышал,
как дядя нарочито громко шаркал в кухне ногами, стучал чашками и время  от
времени принимался вслух читать библию своим гнусавым, скрипучим голосом.
   Только знакомый стук наружной решетки разбудил его. Мигая, он  встал  с
кресла как раз в  тот  момент,  когда  Хоуп  медленной,  тяжелой  походкой
входила в комнату.  Увидев  Ноя,  ожидавшего  ее  посреди  гостиной,  Хоуп
остановилась как вкопанная. В следующее мгновение она крепко прижимала его
к себе.
   - Ты здесь?! - воскликнула она.
   Дядя с силой хлопнул дверью из гостиной в кухню, но они не обратили  на
это внимания.
   Ной потерся щекой о волосы Хоуп.
   - А я была в твоей комнате и рассматривала твои вещи. За целый день  ты
ни разу не позвонил. Что случилось?
   - Меня не взяли в армию. Нашли рубцы на легких. Туберкулез.
   - Боже мой! - ужаснулась Хоуп.



9

   Майкла разбудил стук газонокосилки. Некоторое время он лежал в постели,
вдыхая аромат калифорнийской травы и вспоминая, где  он  и  что  случилось
вчера. Вчера днем сценарист, с которым они  загорали  около  плавательного
бассейна в Палм-Спрингс, сказал: "Да, сидит вот так человек дома и  пишет.
Лакей приносит в сад чай и спрашивает: "С лимоном или со сливками?"  Потом
вбегает маленькая девятилетняя девочка с куклой и говорит: "Папа, настрой,
пожалуйста, радио. Я не могу поймать детскую передачу.  Диктор  все  время
говорит о Перл-Харборе. Папа, Перл-Харбор недалеко от дома  бабушки?"  Она
наклоняет куклу, и кукла пищит: "Мама!"
   "Глупо, - подумал Майкл, - но правдоподобно. Именно так мы и  узнаем  о
больших событиях. Кажется, весть о всеобщем бедствии  всегда  врывается  в
повседневную жизнь по давно известному трафарету. Так и теперь  катастрофа
разразилась снова в воскресенье, когда люди или отдыхали  после  обильного
субботнего ужина, или только  что  вернулись  из  церкви,  где  равнодушно
бормотали молитвы, обращаясь  к  богу  с  просьбами  о  ниспослании  мира.
Противнику, казалось, доставляет какое-то особенное  наслаждение  выбирать
для самых варварских актов именно воскресенье, после субботнего  пьянства,
блуда и утренней святой молитвы, словно он  желает  показать,  какие  злые
шутки может сыграть с христианским миром..."
   В тот день под жгучим солнцем Калифорнии Майкл играл в теннис  с  двумя
солдатами из военно-учебного центра Марч-Филд.  Из  клуба  вышла  какая-то
женщина.
   - Вы бы зашли послушать радио,  -  обратилась  она  к  ним.  -  Правда,
ужасные помехи, но, по-моему, диктор сказал, что на нас напали японцы.
   Солдаты переглянулись, отложили  ракетки,  зашли  в  клуб  и,  упаковав
чемоданы, уехали в Марч-Филд. Прямо-таки  бал  перед  битвой  у  Ватерлоо!
Только что вальсировавшие галантные молодые  офицеры  целуют  на  прощание
своих дам с обнаженными плечами, а затем  в  развевающихся  плащах,  гремя
саблями, мчатся на покрытых пеной, топочущих копытами конях во  фландрскую
ночь к своим пушкам. Вероятно, все это выдумка, но  тем  не  менее  Байрон
здорово написал об этом. Интересно, как он описал бы то утро в Гонолулу  и
следующее утро здесь, в Беверли-Хилс?
   Майкл  хотел  пробыть  в  Палм-Спрингс  еще  дня  три,  но  тут   сразу
расплатился по счету и вернулся  в  город.  Ни  развевающихся  плащей,  ни
мчащихся коней - только  взятый  напрокат  фордик  с  убирающимся  простым
нажатием кнопки верхом. А впереди не битва, а только снятая с  понедельной
оплатой квартира в первом этаже с видом на плавательный бассейн.
   Шум  косилки  проникал  в  большие  открытые  окна.  Майкл  повернулся,
посмотрел на косилку, потом перевел взгляд на садовника. Это был маленький
пятидесятилетний японец, сутулый и похудевший за годы, потраченные на уход
за чужими клумбами и чужой травой. Он, как автомат, шагал за  косилкой,  с
силой вцепившись в рукоятку худыми, костлявыми руками.
   Майкл  не  мог  сдержать  улыбку.  В  этом  действительно  было  что-то
необычное: проснуться утром после того, как  японские  летчики  разбомбили
американские военные корабли, и увидеть пятидесятилетнего япошку,  который
надвигается на вас с косилкой! Майкл  посмотрел  на  него  внимательнее  и
перестал улыбаться. На лице садовника застыло унылое выражение,  будто  он
страдал какой-то хронической болезнью.  Майкл  вспомнил,  как  еще  неделю
назад,  подстригая  кусты  олеандра  под  окном,  японец  выглядел  этаким
добродушным старичком; он бодро и угодливо улыбался  и  время  от  времени
даже принимался мурлыкать что-то себе под нос.
   Майкл встал с постели и подошел к  окну,  на  ходу  застегивая  пижаму.
Выдалось чудесное золотое утро, воздух был напоен  живительной  свежестью,
этим прекрасным даром южнокалифорнийской зимы. Трава на  газонах  казалась
ярко-зеленой, и на ее фоне маленькие красные и желтые георгины в  бордюрах
сверкали, как блестящие  пуговицы.  Садовник  держал  сад  в  изумительном
порядке, в точном соответствии с какой-то восточной планировкой.
   - Доброе утро! - обратился Майкл к старику. Он не знал имени  садовника
и вообще  не  помнил  японских  имен...  Хотя  нет,  одно  помнил:  Сессуэ
Хайакава, старый киноартист. Интересно, чем в это утро занимается  старина
Сессуэ Хайакава?
   Садовник  остановил  косилку  и,  медленно  выходя  из  своей  грустной
задумчивости, уставился на Майкла.
   - Да, сэр, - ответил он.  У  него  был  тонкий  голос,  который  звучал
сегодня уныло, без единой приветливой нотки. Но  маленькие  черные  глаза,
утонувшие  в  коричневых  морщинах,   казались   Майклу   растерянными   и
умоляющими. Майклу захотелось сказать  что-нибудь  ободряющее  и  любезное
этому стареющему, трудолюбивому эмигранту: ведь  он  внезапно  оказался  в
стане врагов и, наверное, чувствует, что и его  в  какой-то  мере  считают
виновным в гнусном нападении, совершенном за три тысячи миль отсюда.
   - Плохие дела, а? - заговорил Майкл.
   Садовник недоуменно взглянул на него. Казалось, он не  понимал,  о  чем
говорит этот человек.
   - Я имею в виду войну, - пояснил Майкл.
   Садовник пожал плечами.
   - Нет очень плохо, - ответил он.  -  Все  говорят:  "Нехорошая  Япония.
Проклятая Япония!" Но вовсе нет очень плохо. Раньше  Англии  нужно  -  она
берет. Америке нужно - она берет. А сейчас Японии нужно, - он  надменно  и
вызывающе взглянул на Майкла, - она берет.
   Садовник повернулся, снова запустил косилку и медленно  двинулся  через
газон. Во все стороны от его  ног  полетели  верхушки  срезанной  душистой
травы. Майкл смотрел ему вслед - на смиренно согнутую спину в  вылинявшей,
пропотевшей рубашке, на удивительно сильные, обнаженные ниже колен ноги  и
морщинистую загорелую шею.
   Возможно, в военное время долг всякого порядочного гражданина  сообщить
куда следует о подобных высказываниях. Возможно, этот пожилой  садовник  в
рваной одежде не  кто  иной,  как  капитан  японских  военно-морских  сил,
затаившийся до той поры, пока перед портом Сан-Педро не  появятся  корабли
императорского флота... Майкл  рассмеялся.  Вот  оно  -  влияние  кино  на
современного человека! От него никуда не спрячешься.
   Майкл закрыл окна и решил побриться. Намыливаясь и соскабливая  с  лица
мыльную пену, он тщетно ломал  голову  над  тем,  что  делать  дальше.  Он
приехал в Калифорнию вместе с Томасом  Кэхуном,  который  пытался  набрать
здесь артистов для своей новой театральной  постановки.  Одновременно  они
вели переговоры с драматургом  Мильтоном  Слипером  о  внесении  некоторых
изменений в его пьесу. Слипер мог заниматься своим произведением только по
ночам:  днем  он  работал  сценаристом  в  киностудии   "Братья   Уорнер".
"Искусство процветает в двадцатом веке, - ехидно заметил как-то  Кэхун.  -
Гете, Чехов и Ибсен имели возможность  заниматься  своими  пьесами  целыми
днями, а у Мильтона Слипера для этого остаются только ночи".
   "Казалось бы, - размышлял Майкл, проводя бритвой по щеке, - когда  ваша
страна вступает в войну, вы не можете не испытывать острой  потребности  в
каких-то  энергичных,  решительных  действиях.  Вы  должны,  казалось  бы,
схватить винтовку или вступить на борт военного корабля, или  забраться  в
бомбардировщик и лететь за пять тысяч миль, или спуститься на  парашюте  в
столицу противника..."
   Но он нужен Кэхуну: они должны вместе ставить пьесу. Кроме того, нечего
греха таить, Майкл нуждался в деньгах. Если он сейчас уйдет в  армию,  его
родителям, чего доброго,  придется  голодать,  а  тут  еще  нужно  платить
Алименты Лауре... На этот раз Кэхун обещал  выплачивать  ему  проценты  со
сбора. Сумма, правда, небольшая, но  если  пьеса  понравится  публике,  то
деньги будут поступать год или даже два. Возможно, война не  затянется,  и
тогда денег хватит до самого ее конца. А  если  пьеса  будет  пользоваться
огромным успехом, ну, скажем, как "Ирландская  роза  Эйби"  или  "Табачная
дорога", то пусть война тянется  хоть  до  скончания  века.  Но  вообще-то
страшно и подумать, что она может длиться  так  же  долго,  как  долго  не
сходит со сцены "Табачная дорога".
   Жаль, конечно, что у него нет сейчас денег. Было  бы  хорошо,  узнав  о
том, что началась война, тут же отправиться на ближайший призывной пункт и
вступить в армию добровольцем. Этот  решительный  и  недвусмысленный  жест
можно было бы потом всю жизнь вспоминать с гордостью. Но в  банке  у  него
всего-навсего  шестьсот  долларов,  налоговые  инспекторы  требуют  уплаты
подоходного налога еще  за  1939  год,  а  Лаура  при  оформлении  развода
проявила неожиданную жадность. Он вынужден был согласиться выплачивать  ей
пожизненно (если она снова не выйдет замуж)  по  восьмидесяти  долларов  в
неделю. Кроме того, она взяла все наличные деньги с его текущего  счета  в
Нью-йоркском банке. Интересно, обязан ли человек платить алименты, если он
поступает на военную службу? Может случиться так, что в окопах  где-нибудь
в Азии к нему подползет некто из военной  полиции  и,  тряхнув  за  плечо,
скажет: "Пойдем-ка со мной, солдат! Мы давно ищем тебя".
   Майкл    вспомнил    эпизод    из    прошлой    войны,     рассказанный
приятелем-англичанином. На третий день сражения на  Сомме  почти  вся  его
рота  была  перебита.  Командование,  видимо,  и   не   думало   присылать
подкрепление или сменить остатки  роты.  И  вот  в  этот  момент  приятель
получает письмо с родины. Дрожащими руками,  едва  сдерживая  рыдания,  он
вскрывает конверт и находит в нем бумажку из учреждения, ведающего  сбором
налогов. "Мы неоднократно писали вам относительно вашей  задолженности  по
подоходному налогу за 1914 год в сумме тринадцати фунтов и семи шиллингов.
Вынуждены сообщить, что это  наше  последнее  предупреждение.  Если  вы  в
ближайшее время не погасите недоимку, нам придется взыскать ее через суд".
Англичанин, грязный, оборванный, с запавшими глазами, чуть не единственный
живой среди окружающих его мертвецов, оглохший  от  непрерывной  канонады,
написал поперек отношения: "Приходите и получите. Военное  министерство  с
удовольствием сообщит вам мой адрес".
   Одеваясь, Майкл пытался думать о чем-нибудь  постороннем.  Было  как-то
нехорошо в такое  знаменательное  утро  сидеть  с  больной  головой  после
вчерашней сумасшедшей пьянки  в  этой  крикливо  обставленной,  отделанной
розовым шифоном, как голливудский дом терпимости,  комнате  и  предаваться
унылым размышлениям  о  своем  финансовом  положении,  подобно  захудалому
счетоводишке, который украл пятьдесят долларов из кассы и сейчас не знает,
как положить их обратно до прихода ревизоров. Где-нибудь в Гонолулу  стоят
у своих орудий люди, материальное положение которых, возможно,  еще  хуже,
чем у него, но они сегодня утром, конечно, не думают об  этом.  И  все  же
было бы неразумно пойти сейчас на призывной пункт и  записаться  в  армию.
Дико, но факт, что патриотизм, как и почти все  иные  благородные  порывы,
доступнее всего богатым.
   Продолжая одеваться,  Майкл  услышал,  как  в  соседнюю  комнату  вошел
негр-лакей, осторожно полез в буфет и звякнул бутылкой.  Объявление  войны
не повлияло на него, усмехнулся Майкл, он все так же ворует джин.
   Майкл завязал галстук и вышел в гостиную.