редину дороги, и они лежали там  неподвижные.  Двое  других  остались  в
объятой пламенем машине, где горели  вместе  с  обивкой,  обильно  политой
расплескавшимся бензином.
   Христиан медленно подошел к тем двум, которые ничком лежали на  дороге.
С первого взгляда было ясно, что оба мертвы.
   - Офицеры, -  проворчал  кто-то  сзади.  -  Отъездились.  -  Говоривший
сплюнул.
   Остальные равнодушно прошли мимо. Христиан секунду колебался,  подумав,
что, может быть, следует попросить кого-нибудь помочь ему убрать трупы, но
ведь  тогда  неизбежно  последуют  пререкания,  а  какая  теперь  разница,
останутся трупы на дороге или их оттащат на обочину...
   Христиан медленно пошел дальше, чувствуя дрожь в больной ноге.  Во  рту
был противный привкус, словно все там пропиталось запахом конской падали и
лекарств из  разбитых  склянок.  Стараясь  отделаться  от  него,  Христиан
высморкался, прокашлялся и несколько раз сплюнул.
   На другой  день  Христиану  повезло.  Ночью  он  покинул  остальных  и,
медленно шагая по дороге, подошел к окраине города, казавшегося при лунном
свете мрачным, пустынным и безжизненным. Один входить в город ночью он  не
решался, так как жители, заметив на темной улице одинокого солдата,  могли
схватить его, отобрать оружие, раздеть и,  прикончив,  бросить  где-нибудь
под забором. Поэтому, пристроившись под деревом, он немного поел, экономно
расходуя свой сухой паек, прилег и проспал до рассвета.
   Стремясь как можно быстрее миновать город, он чуть не бежал по булыжной
мостовой мимо серой церкви, мимо неизменного памятника победы с пальмовыми
ветвями и штыками перед зданием городской ратуши, мимо запертых  магазинов
и лавок. Кругом было  безлюдно.  Там,  где  проходили  отступающие  немцы,
французы словно исчезали с лица  земли.  Казалось,  даже  кошки  и  собаки
понимали, что безопаснее всего укрыться где-нибудь и  переждать,  пока  не
схлынет поток озлобленных солдат разгромленной армии.
   Счастье свалилось в руки Христиану, когда он  уже  выходил  из  города.
Последние ряды городских строений еще не исчезли из виду,  но  он,  тяжело
дыша,  продолжал  идти,  не  сбавляя  шаг,  когда  на   дороге   показался
велосипедист, выскочивший из-за поворота.
   Христиан замер. Велосипедист явно торопился: низко пригнувшись к рулю и
энергично работая ногами, он мчался прямо на Христиана.
   Христиан вышел на середину дороги и стал ждать.  Это  был  мальчик  лет
пятнадцати-шестнадцати на вид, с непокрытой головой,  в  синей  рубашке  и
форменных брюках времен старой французской армии. Он  мчался  по  тряскому
булыжнику в холодной утренней дымке между рядами тополей, выстроившихся по
обеим сторонам дороги, а перед ним  скользила  бледная,  сильно  вытянутая
тень от колес и быстро вращающихся педалей.
   Мальчик заметил Христиана, когда уже был в каких-нибудь тридцати метрах
от него, и, резко затормозив, остановился.
   - Иди  сюда!  -  хрипло  закричал  Христиан  по-немецки,  так  как  все
французские слова вдруг вылетели у него из головы. - Подойди сюда... Ну?
   Он направился к мальчику. Несколько мгновений оба  пристально  смотрели
друг на друга. Лицо  мальчика,  обрамленное  темными  вьющимися  волосами,
побледнело, в черных  глазах  был  страх.  Затем,  встрепенувшись,  словно
перепуганный зверь, он быстрым движением развернул велосипед,  разбежался,
вскочил в седло и, прежде чем Христиан успел  снять  автомат,  уже  мчался
обратно, отчаянно нажимая на педали. Его синяя рубашка пузырилась на спине
от встречного ветра.
   Христиан, не задумываясь, открыл огонь. Он сразил  мальчика  со  второй
очереди. Тот повалился на  дорогу,  а  велосипед  скатился  в  придорожную
канаву.
   Христиан неуклюже побежал по неровной дороге. Стук его кованых  ботинок
громко отдавался в утренней тишине. Осмотрев велосипед и  убедившись,  что
он невредим. Христиан мельком взглянул  на  мальчика.  Тот  лежал  ничком,
черная кудрявая голова была повернута на бок лицом к Христиану. На верхней
губе под тонким изящным носом пробивался едва заметный пушок. На спине  на
синей  выцветшей  ткани  рубашки  медленно  расплывалось  красное   пятно.
Христиан хотел было подойти к мальчику, но раздумал. В  городе,  очевидно,
слышали  выстрелы,  и  если  его  обнаружат  здесь,   то   ему,   конечно,
несдобровать.
   Вскочив на велосипед, Христиан покатил на  восток.  После  многодневной
утомительной  ходьбы  ему  казалось,  что  земля  проносится  под  ним   с
удивительной быстротой. Ногам было  легко,  встречный  ветер,  ласковый  и
свежий, приятно обдувал лицо, а взгляд радовала зеленая,  покрытая  легкой
росой листва на деревьях, посаженных по обеим сторонам дороги. "Ну вот,  -
подумал он, - не одним офицерам ездить".
   Дороги Франции,  ровные,  без  утомительных  крутых  подъемов,  как  бы
специально построены для велосипедистов.  По  таким  дорогам  можно  легко
делать километров по двести за день.
   Христиан вновь почувствовал себя молодым, сильным, и впервые с тех пор,
как он увидел первый  планер,  опускавшийся  на  побережье  в  то  далекое
недоброе утро, у него появилась уверенность,  что  для  него  не  все  еще
потеряно. Через полчаса, когда велосипед мягко катился по  дороге,  отлого
спускавшейся  между  полями  полусозревшей  пшеницы,  отливающей   бледной
желтизной в лучах утреннего солнца, он  вдруг  поймал  себя  на  том,  что
насвистывает какую-то мелодию, которая  сама  собой  зародилась  где-то  в
глубине души, насвистывает весело, непринужденно, совсем как на воскресной
загородной прогулке.
   Весь день он ехал на восток,  к  Парижу.  Он  обгонял  солдат,  которые
группами брели пешком или медленно тащились на крестьянских  повозках,  до
отказа забитых картинами, мебелью, бочками с сидром. Беженцев он видел  во
Франции и раньше, давным-давно. Тогда все  казалось  вполне  естественным:
это были, главным образом, женщины,  дети,  старики,  и  у  них,  конечно,
имелись основания держаться за свои перины, горшки и иную утварь, так  как
они надеялись основать домашний очаг где-нибудь в другом  месте.  Но  было
просто нелепо, когда в таком виде предстала немецкая армия -  вооруженные,
одетые в военную форму молодые мужчины, которые могли  надеяться  лишь  на
то, что их либо в  конце  концов  переформируют  на  одном  из  рубежей  и
каким-нибудь чудом снова заставят идти в бой,  либо  они  попадут  в  руки
противника, наступающего, по  слухам,  со  всех  сторон.  В  любом  случае
картины  в  рамах  из  старинных  нормандских   замков   и   эмалированные
светильники  вряд  ли  им  понадобятся.   С   каменными   лицами   солдаты
разгромленной армии медленным потоком слепо тянулись к Парижу  по  залитым
солнцем дорогам, без офицеров, без дисциплины, без организации,  брошенные
на  произвол  судьбы,  на  милость  американцев,  чьи  самолеты  и   танки
преследовали их  по  пятам.  Изредка  попадались  французские  автобусы  с
газогенераторными топками, битком набитые запыленными  солдатами,  которым
на каждом подъеме  приходилось  вылезать  и  подталкивать  свои  колымаги.
Иногда можно  было  видеть  офицера,  но  и  офицеры  теперь  предпочитали
помалкивать и  выглядели  такими  же  растерянными  и  покинутыми,  как  и
солдаты.
   А лето во Франции было в самом разгаре. Стояла  чудесная  погода,  ярко
светило солнце, у крестьянских  домиков  пышно  цвели  красным  и  розовым
цветом высокие кусты герани.


   К вечеру Христиан совсем выбился из сил. Он уже много лет не садился на
велосипед и первые пару часов переусердствовал. К тому же дважды  по  нему
стреляли - он слышал, как над головой просвистели пули, и,  стремясь  уйти
от опасности, гнал как безумный. Когда на закате  он  Медленно  въехал  на
центральную площадь какого-то довольно большого города, велосипед  у  него
вилял, почти не слушаясь  руля.  Он  с  удовлетворением  отметил,  что  на
площади полно солдат. Одни сидели в кафе, другие,  сломленные  усталостью,
спали на каменных скамьях перед ратушей,  какие-то  оптимисты  возились  с
допотопным  "ситроеном",  рассчитывая  "выжать"  из  него  еще   несколько
километров. Здесь, хотя бы ненадолго, он будет в безопасности.
   Он слез с велосипеда, давно  превратившегося  для  него  в  увертливого
коварного врага, хитрую французскую штучку себе на уме, которая, упорствуя
в своих кровожадных замыслах, отняла у него последние силы и уже раз  пять
пыталась сбросить его наземь то на поворотах, то на незаметных выбоинах.
   Он вел велосипед, с трудом  переставляя  ослабевшие,  негнущееся  ноги.
Солдаты, сидевшие и лежавшие на площади, окидывали его тупым  безразличным
взглядом и тотчас же с  холодным  равнодушным  видом  отводили  глаза.  Он
крепко держал велосипед, понимая, что любой из  этих  изнуренных  людей  с
холодными, отчужденными глазами при малейшей возможности с  радостью  убил
бы его за эту пару колес и порядком потертое сиденье.
   Он давно бы прилег где-нибудь и поспал несколько часов, но не  решался.
После тех выстрелов на дороге он не желал рисковать  и  не  останавливался
один даже в самых тихих и укромных местечках.  Единственным  спасением  от
засевших в засаде французов  была  либо  быстрота,  либо  численность.  Но
здесь, в городе, среди других солдат, он тоже  не  мог  прилечь,  так  как
знал, что, проснувшись, не найдет велосипеда. Он бы тоже не упустил случая
и стащил велосипед у любого заснувшего товарища, и даже у самого  генерала
Роммеля, и поэтому не имел ни малейших оснований  полагать,  что  все  эти
ожесточенные,  со  стертыми  ногами  люди,  расположившиеся  на   площади,
окажутся более разборчивыми в средствах.
   "Нужно выпить, -  подумал  он.  -  Это  подбодрит,  придаст  мне  новые
силы..."
   Он вошел в открытую дверь кафе, катя рядом  велосипед.  В  зале  сидело
несколько солдат, но они посмотрели на вошедшего без малейшего  удивления,
словно для них было вполне обычным явлением,  что  немецкие  унтер-офицеры
входят в кафе с велосипедами, вводят туда лошадей или  въезжают  прямо  на
броневиках. Христиан поставил велосипед к стенке, приперев  заднее  колесо
стулом, на который уселся сам. Жестом подозвав старика буфетчика и заказав
двойную порцию коньяку, он оглядел темный зал.
   На стене висели обычные таблички  на  французском  и  немецком  языках,
знакомившие посетителей с правилами продажи спиртного и гласившие, что  по
вторникам и четвергам подается только аперитив. "Сегодня как раз  четверг,
- вспомнил Христиан. - Но, может быть, поскольку этот  четверг  особенный,
теряют силу даже правила, утвержденные самим министром правительства Виши.
Во  всяком  случае,  министр,  издавший  эти  правила,  в  данный  момент,
несомненно, драпает со всех ног и, пожалуй, сам  бы  не  прочь  пропустить
рюмочку коньяку". Единственным законом, который действовал в  этот  летний
вечер, был закон бегства, а реальной властью обладали лишь пушки 1-й и 3-й
американских армий, гула которых в этой части  страны  пока  еще  не  было
слышно, но страшная власть которых уже царила и здесь.
   Шаркая дряхлыми ногами, подошел буфетчик с рюмкой коньяку. У него  была
жиденькая, как у иудейского пророка, бородка,  а  изо  рта  пахло  гнилыми
зубами.  "Неужели  даже  здесь,  в  этом  прохладном,  темном  зале,  -  с
раздражением подумал Христиан,  -  нельзя  избавиться  от  этого  мерзкого
запаха разложения и смерти, запаха гнили и тлена?"
   -  Пятьдесят  франков,  -  сказал  старик,   наклоняясь   к   брезгливо
поморщившемуся Христиану и на всякий случай придерживая рукой рюмку.
   Христиан хотел было поспорить со старым  мошенником,  заломившим  такую
непомерно высокую цену, но передумал. Французы,  размышлял  он,  извлекают
выгоду и из победы и из поражения, и из наступления и из отступления, и из
дружбы и из вражды.  Пусть  теперь  американцы  немного  поживут  с  ними.
Посмотрим,  как  им  это   понравится!   Он   бросил   на   стол   измятую
пятидесятифранковую бумажку, отпечатанную в немецкой  военной  типографии.
Все равно скоро от этих франков будет мало толку, подумал  он,  представив
себе, как француз пытается получить что-нибудь с новых завоевателей за эти
жалкие немецкие бумажки.
   Старик неторопливо спрятал деньги  и,  обходя  вытянутые  ноги  солдат,
прошаркал к себе за стойку. Христиан вертел рюмку  в  руках,  не  торопясь
приняться  за  коньяк,  радуясь,  что  наконец  сидит,  что  усталые  ноги
отдыхают, что плечи удобно опираются о спинку стула. Он  стал  неторопливо
рассматривать  сидящих  в  кафе.  В  полумраке  нельзя  было  как  следует
разглядеть лица,  но  позы  говорили  о  крайней  усталости.  Люди  сидели
молчаливые,  задумчивые,  медленно  потягивая  из  своих   рюмок,   словно
опасаясь, что больше им уже не придется пить, желая растянуть удовольствие
и навсегда запомнить вкус напитка  и  то  приятное  ощущение,  которое  он
вызывает.
   В памяти возникло другое кафе, в Ренне. Это было давно. Солдаты  сидели
в расстегнутых кителях, шумные, буйно-веселые, и пили дешевое  шампанское.
Сейчас  шампанского  никто  не  пил,  никто  не  шумел,  а  если   кто   и
разговаривал, то вполголоса. На  короткие  вопросы  следовали  односложные
"да" и "нет". Проживем ли  до  завтра?  Что  с  нами  сделают  американцы?
Свободна ли дорога на Ренн? Не слышно ли, что с  танковой  дивизией  Лера?
Что говорит Би-би-си? Конец это или еще  нет?  Откинувшись  на  велосипед,
стоявший за стулом, Христиан сидел и в раздумье вертел  рюмку.  Интересно,
что сталось с солдатом-сапером, на которого он донес?  Месяц  неувольнения
из казармы за недостойное поведение?  Хорошо  бы  сейчас  целый  месяц  не
выходить из казармы. Или запереть  на  месяц  в  казармах  за  недостойное
поведение всю американскую  1-ю  армию,  всю  8-ю  воздушную  армию,  всех
австрийцев, которые служат в немецкой армии...
   Христиан пригубил коньяк. Жидкость отдавала сырцом и, скорее всего, это
вообще был не коньяк, а какое-то пойло, приготовленное из обычного  спирта
всего дня три назад. Ох, эти жалкие французишки! Он с ненавистью посмотрел
на буфетчика за стойкой. Он  знал,  что  дряхлого,  доживающего  свой  век
старика лишь  недавно  послали  сюда  поработать  с  недельку.  Заведение,
очевидно, принадлежало какому-нибудь здоровому, жирному  торгашу,  который
до этого и хозяйничал здесь со своей пухлой потной женушкой, Но  учуяв,  к
чему все клонится, и  увидев  первых  удирающих  через  город  немцев,  он
вытащил на свет божий этого жалкого старикана и поставил за стойку,  зная,
что даже немцам не придет в голову срывать на нем зло.  Сам  же  хозяин  с
женой, наверное, прячутся сейчас где-нибудь на чердаке и преспокойно  жрут
телячью отбивную с салатом, запивая крепким  вином,  или  лезут  вдвоем  в
постель.  (Помнишь  Коринну  из  Ренна,  с  ее  пышными  формами,   руками
молочницы, жесткими, как  пакля,  крашеными  волосами!)  Нежась  в  теплых
пуховых перинах, хозяин с хозяйкой, должно быть, посмеиваются при мысли  о
том, как папаша орудует в этом грязном кабачке,  заламывая  фантастические
цены с обедневших солдат,  радуются,  что  вдоль  дорог  повсюду  валяются
убитые немцы, что к городу рвутся американцы, готовые  платить  еще  более
высокие цены за эту поганую сивуху.
   Христиан задумчиво уставился на старика, а тот  в  ответ  уставился  на
него, и черные бусинки-глаза на сморщенном лице глядели  спокойно,  нагло,
вызывающе. Дряхлый  старик  с  тысячами  бесполезных  бумажных  франков  в
кармане, дряхлый старик с гнилыми зубами - он знал, что переживет половину
молодых парней, которые собрались в заведении его дочери, и в душе хохотал
при мысли о том, какая ужасная участь ждет всех этих почти пленных,  почти
мертвых чужеземцев, безмолвно сидящих в полумраке за грязными столиками.
   - Месье угодно что-нибудь еще? -  рассеянно  спросил  старик  тонким  и
сиплым голосом астматика, с таким выражением, будто он внимательно слушает
забавную шутку, которой никто другой в этом зале не слышит.
   - Месье ничего не угодно, - отрезал Христиан.
   Вся беда в том, что они были слишком снисходительны к  французам.  Есть
друзья и есть враги - среднего не бывает.  Одних  любят,  других  убивают.
Любое иное отношение - это политика, коррупция, слабость, и за все  это  в
конце концов приходится расплачиваться. Гарденбург  с  его  обезображенным
лицом там, на Капри, в одной палате с обожженным танкистом, это  прекрасно
понимал, а вот политические дельцы так и не поняли.
   Старик прикрыл глаза. Черные насмешливые бусинки скрылись  за  желтыми,
морщинистыми, словно измятый грязный пергамент, веками. Он  отвел  взгляд,
но Христиан признал, что старик все-таки взял над ним верх.
   Он снова отпил из рюмки.  Алкоголь  уже  начал  действовать.  Христиана
клонило ко сну, и в то же время тело его наливалось силой,  он  чувствовал
себя гигантом, какого иногда видишь во сне, способным наносить  чудовищные
удары, страшным в своих медлительных полусознательных движениях.
   - Допивайте коньяк, унтер-офицер, - раздался негромкий знакомый  голос.
Подняв  голову,  Христиан  искоса   взглянул   на   человека,   неожиданно
появившегося перед столиком.
   - Что? - с глупым видом спросил он.
   - Мне нужно с вами поговорить.
   Незнакомец улыбался. Христиан, тряхнув головой, широко открыл  глаза  и
вдруг узнал подошедшего. Перед ним стоял  Брандт  -  в  офицерской  форме,
худой, запыленный, без фуражки, но все такой же улыбающийся Брандт.
   - Брандт!
   - Тише! - сказал тот и предостерегающе положил ему  на  плечо  руку.  -
Допивай и выходи на улицу.
   Брандт повернулся и вышел из кафе. Через окно Христиан  видел,  как  он
остановился на улице, спиной к кафе, а мимо проходила  нестройная  колонна
какой-то рабочей части. Христиан  одним  глотком  допил  коньяк  и  встал.
Старик снова пристально глядел на него. Отодвинув стул, Христиан взялся за
руль велосипеда и покатил его к выходу. Уже в дверях он,  не  удержавшись,
снова повернулся к стойке  и  встретил  взгляд  насмешливых  бусинок-глаз,
помнивших 1870 год, Верден, Марну, 1918 год. Старик стоял перед  плакатом,
отпечатанным немцами на французском  языке.  На  плакате  была  изображена
улитка, которую вместо рогов украшали американский и английский флаги. Она
медленно ползла вверх по Апеннинскому полуострову,  а  надпись  иронически
гласила, что даже улитка за такое время  давно  добралась  бы  до  Рима...
"Какая наглость", - подумал  Христиан.  Старикан,  скорее  всего,  вывесил
плакат только на этой неделе, явно  желая  поиздеваться  над  отступающими
немцами.
   - Надеюсь, - просипел старик с  таким  оттенком  в  голосе,  который  в
приюте для престарелых означал бы смех, - месье понравился коньяк?
   "Эти французы, - в  бешенстве  подумал  Христиан,  -  готовы  нас  всех
перебить".
   Он вышел на улицу и присоединился к Брандту.
   - Пойдем, - тихо сказал Брандт. - Прогуляемся немного по площади, чтобы
нас никто не подслушал...
   Они зашагали по узкому тротуару мимо закрытых ставнями витрин. Христиан
с удивлением отметил, что с тех  пор,  как  они  виделись  последний  раз,
Брандт сильно похудел и постарел, на висках у  фотографа  появилось  много
седины, у глаз и рта залегли глубокие морщины.
   - Я увидел, как ты вошел, - начал Брандт, - и сначала даже  не  поверил
собственным  глазам.  Минут  пять  присматривался  -  все  никак  не   мог
убедиться, что это действительно ты. Боже мой, что с тобой стало!
   Христиан пожал плечами. Его задели слова  Брандта,  который,  вообще-то
говоря, и сам выглядел далеко не блестяще.
   - Да, жизнь потрепала меня немного. А ты что здесь делаешь?
   -  Меня  послали  в  Нормандию  запечатлеть  вторжение,  сдачу  в  плен
американских войск, а также сцены  зверств:  трупы  французских  женщин  и
детей, погибших от американских бомб. В общем,  как  обычно...  Только  не
останавливайся, иди. Стоит где-нибудь остановиться,  обязательно  появится
какой-нибудь чертов офицер, потребует документы и