рухнул? - съехидничал Кин, повернувшись к Майклу.
   - Слушай,  ты,  генерал  Паттон  [Паттон,  Джордж  Смит  (1885-1945)  -
американский генерал;  во  время  боевых  действий  в  Западной  Европе  в
1944-1945 гг. командовал 3-й  армией],  -  ответил  тот,  стараясь  скрыть
раздражение. - Когда потребуется совершить геройский подвиг, тебя вызовут.
Никки, разворачивай машину!
   - Хотел бы я сейчас сидеть дома, - пробормотал Стеллевато,  но  влез  в
машину и развернул ее. Потом  вытащил  автомат  из  зажимов  под  ветровым
стеклом и сдул с него пыль.
   - Так что будем делать, ребята? - спросил  Кин,  нетерпеливо  перебирая
грязными  руками  по  карабину.  Майкл  неприязненно  посмотрел  на  него.
"Неужели, - подумал он, - его брат  получил  "Почетную  медаль  конгресса"
только за свою непроходимую тупость?"
   - Пока будем сидеть здесь и ждать.
   - Чего ждать? - настаивал Кин.
   - Ждать полковника Пейвона.
   - А если он не приедет? - не унимался Кин.
   - Тогда примем новое решение. Везет мне сегодня! - проворчал  Майкл.  -
Бьюсь об заклад, до вечера еще раза три придется решать...
   - Я думаю, нам нужно послать Пейвона ко всем чертям, - заявил Кин, -  и
ехать прямо в Париж. По радио говорят...
   - Я знаю, что говорят по радио, - перебил его  Майкл,  -  и  знаю,  что
скажешь ты. А я говорю, что мы будем сидеть и ждать!
   Он отошел от Кина и уселся на траву, прислонившись  к  низкой  каменной
ограде, которая тянулась  вдоль  речушки.  Двое  солдат  из  бронетанковой
дивизии нерешительно посмотрели на него, а затем вернулись в окоп и  снова
закрылись ветками. Стеллевато поставил автомат к ограде и прилег на  траву
вздремнуть. Он вытянулся, прикрыл руками глаза и уснул как убитый.
   Кин уселся на камень, достал блокнот с карандашом и стал писать  письмо
жене. Он посылал ей подробные отчеты обо всем, что делал и видел,  включая
самые ужасные описания убитых и  раненых.  "Хочу,  чтобы  она  знала,  что
творится на белом свете, - трезво рассуждал он. - Если она поймет, что нам
приходится испытывать, может, она станет смотреть на жизнь по-другому".
   Майкл смотрел поверх каски Кина, который пытался на  расстоянии  в  три
тысячи миль исправить взгляды на жизнь своей равнодушной супруги.  Древние
стены города и загадочные, закрытые ставнями окна, не украшенные  флагами,
упрямо хранили свою тайну.
   Майкл закрыл глаза.  Хоть  бы  мне  кто-нибудь  написал,  думал  он,  и
объяснил, что со мной происходит. За последний  месяц  накопилось  столько
противоречивых впечатлений, что казалось, потребуются  целые  годы,  чтобы
отсеять их друг от  друга,  разобрать  по  полочкам  и  докопаться  до  их
подлинного смысла. Он чувствовал, что  во  всей  этой  пальбе,  в  захвате
городов, в бомбардировках, в  переходах  по  раскаленным  пыльным  дорогам
летней Франции, в приветствиях  толпы,  в  поцелуях  девушек,  в  стрельбе
снайперов, в пожарах - во всем этом кроется какой-то общий глубокий смысл.
Этот месяц ликования,  хаоса  и  смерти,  казалось,  должен  был  бы  дать
человеку какой-то ключ к пониманию войн и насилия, к пониманию роли Европы
и Америки.
   С тех пор как Пейвон грубо поставил его на  место  тогда  в  карауле  в
Нормандии, Майкл почти совсем потерял надежду принести какую-нибудь пользу
в войне, но зато он должен теперь, по крайней мере, понять ее, думал он.
   Однако никакие обобщения в голову не приходили. Он  не  мог,  например,
сказать, что "американцы такие-то и такие-то, поэтому они  побеждают"  или
что "французы ведут себя так-то и  так-то  в  силу  таких-то  особенностей
своего характера", а "беда немцев в том, что они  не  понимают  того-то  и
того-то..."
   Стремительный натиск и  ликующие  крики,  смешавшись  в  его  сознании,
представлялись одной многогранной бурной драмой. Эта драма  не  переставая
будоражила его мозг, мешала ему спать даже тогда, когда  он  изнемогал  от
жары и усталости. Он никак не мог отделаться от своих мыслей даже в  такие
моменты, как сейчас, когда его жизни, быть  может,  угрожала  опасность  в
этом притихшем, сером, безжизненном городке на дороге в Париж.
   К тихому журчанию  воды  в  речушке  примешивалось  деловитое  шуршание
карандаша Кила. Опершись спиной о каменную ограду, Майкл сидел с закрытыми
глазами; после долгого недосыпания его клонило ко сну, но он не поддавался
и, чтобы не уснуть, перебирал в памяти бурные события прошедшего месяца...
   Названия залитых солнцем городов, словно сошедшие со страниц  сочинений
Пруста [Пруст, Марсель (1871-1922) - французский писатель-декадент;  автор
многотомного романа  "В  поисках  утраченного  времени",  построенного  на
личных переживаниях  героя]:  Мариньи,  Кутанс,  Сен-Жан-ле-Тома,  Авранш,
Понторсон... Приморское лето в волшебной стране, где в  серебристо-зеленой
манящей дымке сливаются овеянные легендами Нормандия  и  Бретань.  Что  бы
сказал этот болезненный француз, отгородившийся от мира в  обитой  пробкой
комнате, о дорогих его сердцу  приморских  провинциях  теперь,  в  суровом
августе 1944 года? Какие замечания сделал бы он своим  неровным,  дрожащим
голосом по поводу тех изменений, которые внесли в архитектуру церквей  XIV
века 105-миллиметровые орудия и пикирующие бомбардировщики? Как бы на него
подействовали трупы лошадей, валяющиеся в канавах под кустами  боярышника,
и сожженные танки, издающие странный, смешанный запах металла  и  горелого
мяса? Какими изысканными, утонченными фразами выразили  бы  свое  отчаяние
месье де Шарлюс и  мадам  де  Германт  при  виде  новых  путешественников,
шагающих по старым дорогам мимо Мон-Сен-Мишеля?..
   ..."Шагаю уже целых пять дней, - раздается неподалеку молодой голос  со
среднезападным акцентом, - и еще ни разу не выстрелил!  Но  не  подумайте,
что я жалуюсь. Я, черт возьми, могу загнать их до  смерти,  если  это  то,
чего от меня требуют..."
   ...В  Шартре  пожилой  капитан   с   кислой   физиономией   рассуждает,
облокотившись на танк "Шерман", остановившийся на площади  перед  собором:
"Не пойму, и чего только люди грызлись  столько  лет  из-за  этой  страны?
Клянусь богом, здесь же нет ничего такого, чего нельзя было бы сделать,  и
гораздо лучше, у нас в Калифорнии!.."
   ...На перекрестке, окруженный  саперами  с  миноискателями  в  руках  и
танкистами, танцует чернокожий карлик  в  красной  феске.  Его  награждают
аплодисментами  и  спаивают  кальвадосом,  только  сегодня  преподнесенным
солдатам местными жителями...
   ...На разрушенной улице к Пейвону и Майклу подходят два пьяных  старика
с букетиками  анютиных  глазок  и  герани.  Они  приветствуют  в  их  лице
американскую армию, хотя вправе были бы спросить, почему четвертого  июля,
когда в деревне уже не было  ни  одного  немца,  американцы  сочли  нужным
обрушить на нее бомбы и за  тридцать  минут  превратить  деревню  в  груду
развалин.
   ...Немецкий лейтенант, захваченный в плен 1-й дивизией, за пару  чистых
носков указывает  на  карте  точное  расположение  своей  88-миллиметровой
батареи еврею - беженцу из Дрездена, ныне сержанту военной полиции.
   ...Степенный французский  фермер  целое  утро  трудится,  выкладывая  у
обочины  громадную  надпись  из  роз  "Добро  пожаловать,  США!"  в   знак
приветствия  проходящим  солдатам;  другие  фермеры   со   своими   женами
устраивают прямо у дороги ложе из цветов убитому американцу,  усыпают  его
розами, флоксами, пионами, ирисами из своих садов, и смерть в  это  летнее
утро на мгновение кажется радостным, чарующим,  трогательным  событием,  и
проходящие солдаты осторожно огибают яркую цветущую клумбу.
   ...Бредут тысячи пленных немцев, и,  когда  смотришь  на  них,  в  душу
начинает закрадываться неприятное чувство: судя по их лицам, никак  нельзя
сказать, что  именно  эти  люди  перевернули  Европу  вверх  дном,  отняли
тридцать  миллионов  жизней,  жгли  население  в  газовых  печах,  вешали,
калечили, пытали. Теперь их лица выражают лишь усталость и страх. Если  бы
их всех одеть в американскую форму, то они бы,  честно  говоря,  выглядели
так, как будто прибыли сюда из Цинциннати.
   ...В  каком-то   городишке   недалеко   от   Сен-Мало   хоронят   бойца
Сопротивления, и артиллерия огибает похоронную процессию, которая  тянется
в гору за лошадьми в  черных  плюмажах,  впряженными  в  ветхий  катафалк;
жители городка, одетые в свое лучшее платье, шаркают  по  пыльной  дороге,
чтобы пожать руки  родственникам  убитого,  торжественно  выстроившимся  у
ворот кладбища. Майкл спрашивает у молодого  священника,  помогающего  при
богослужении в кладбищенской церкви: "Кого хоронят?", а тот отвечает:  "Не
знаю, брат мой. Я из другого города..."
   ...Плотник  из  Гранвиля,   уроженец   Канады,   который   работал   на
строительстве немецких береговых укреплений, говорит,  покачивая  головой:
"Теперь все равно, приятель. Вы пришли слишком поздно. В сорок  втором,  в
сорок третьем году я бы с радостью приветствовал вас,  тряс  вам  руки.  А
теперь, - он пожал плечами, - теперь поздно, приятель, слишком поздно..."
   ...В  Шербуре  пятнадцатилетний  юноша   с   возмущением   говорит   об
американцах: "Дураки они,  -  горячится  он,  -  развлекаются  с  теми  же
девками, которые жили с немцами! Тоже мне, демократы!  Плевал  я  на  этих
демократов! Я сам, - хвастал он, - наголо обрил пять таких девок, чтобы не
путались с немцами, и сделал это тогда, когда было опасно, еще задолго  до
вторжения! И дальше буду брить, обязательно буду..."
   Храпел Стеллевато, карандаш Кина не переставая  шуршал  по  бумаге.  Из
города по-прежнему не доносилось ни звука. Майкл встал, подошел к  мостику
и уставился на темную коричневатую воду, тихо бурлившую  внизу.  Если  эти
восемьсот немцев собираются атаковать город, размышлял он, то хоть  скорее
бы. А еще лучше, чтобы подошли свои, и с ними  Пейвон.  Война  переносится
куда легче, когда вокруг тебя сотни других солдат,  когда  ни  за  что  не
отвечаешь, когда знаешь, что за тебя решают люди, которых специально этому
учили. А здесь, на обросшем  мхом  мостике  через  безымянную  речушку,  в
безмолвном, забытом городишке, чувствуешь себя всеми покинутым. Никому нет
дела, что эти восемьсот немцев могут войти в  город  и  пристрелить  тебя.
Никому нет дела, будешь ли ты  сопротивляться  или  сдашься  в  плен,  или
просто удерешь... Почти как в гражданской жизни: всем наплевать, живешь ты
или уже умер...
   "Подождем Пейвона еще тридцать минут, - решил наконец Майкл, - а  потом
поедем назад разыскивать какую-нибудь американскую часть".
   Майкл беспокойно взглянул на небо. В густых, свинцовых, низко  нависших
тучах было что-то угрожающее и зловещее. Жаль! А ведь все эти  дни  стояла
ясная, солнечная погода. В солнечный день как-то особенно  веришь  в  свое
счастье... Свистит  над  головой  пуля  снайпера,  и  ты  считаешь  вполне
естественным, что  он  промахнулся;  попадаешь  под  обстрел  с  самолета,
прыгаешь в канаву прямо на труп капрала-танкиста и чувствуешь, что тебя не
заденет, - и не задевает... Майклу вспомнилось, как под Сен-Мало командный
пункт полка попал под артиллерийский  обстрел.  Оказавшийся  там  какой-то
генерал из верхов орал  на  утомленных,  с  покрасневшими  глазами  людей,
склонившихся у телефонных аппаратов: "Какого черта делает  корректировщик?
Трудно, что ли, найти эту проклятую пушчонку! Передайте, чтобы  немедленно
отыскал негодницу!" Дом сотрясался от разрывов,  люди  кругом  забились  в
щели, но даже тогда Майкл верил, что останется цел и невредим...
   Сегодня же - совсем другое дело. Солнца нет, и в счастье не верится...
   Веселый солнечный марш, кажется, кончился. Девочка, поющая "Марсельезу"
в баре Сен-Жана; стихийно возникший  парад  местных  жителей  в  маленьком
городке Миньяк, когда его проходили первые пехотинцы; бесплатный коньяк  в
Ренне; монахини и дети, выстроившиеся вдоль  дороги  под  Ле-Маном;  отряд
бойскаутов, марширующих с серьезными лицами на своем воскресном параде под
Алансоном рядом с танковой  колонной;  семейные  группки,  рассевшиеся  на
залитых солнцем берегах реки Вилен; знаки победы в виде буквы V;  знамена;
бойцы Сопротивления, с гордым видом конвоирующие своих  пленников,  -  все
куда-то вдруг исчезло; казалось, будто это было в прошлом веке,  а  теперь
наступают новые времена, серые, мрачные, несчастливые...
   Майкл подошел к Кину.
   - Поедем в центр города - посмотрим, что там делается.
   - Ладно, - сказал Кин, пряча блокнот и карандаш, - ты  меня  знаешь,  я
готов хоть куда.
   "Знаю", - подумал Майкл и, наклонившись к Стеллевато, похлопал  его  по
каске. Тот издал жалобный стон:  видно,  ему  снилось  что-то  приятное  и
непристойное, связанное с прошлыми похождениями.
   - Оставь меня в покое, - пробормотал он.
   - Ну хватит. Вставай! - Майкл настойчивее похлопал по каске.  -  Поедем
кончать войну...
   Двое танкистов вылезли из окопа.
   - А нам, выходит, одним оставаться? - укоризненно спросил толстяк.
   - Вас же учат, кормят и вооружают лучше всех солдат  в  мире.  Что  вам
стоит задержать каких-то восемьсот фрицев?
   - Ты, я вижу, остряк! - обиделся толстяк. - Значит, бросаете нас одних?
   Майкл забрался в джип.
   - Не беспокойся. Мы только взглянем на город. Будет  что  интересное  -
позовем.
   - Все острит, - сказал толстяк и с унылым  видом  посмотрел  на  своего
приятеля.
   Стеллевато медленно переехал по мосту на другой берег.
   На городскую площадь въезжали медленно,  осторожно,  держа  карабины  в
руках. На площади не было ни  души.  Витрины  лавок  были  плотно  закрыты
железными ставнями, двери церкви -  на  замке,  гостиница  выглядела  так,
словно уже несколько недель в нее никто  не  входил.  Оглядываясь  вокруг,
Майкл чувствовал, что у него нервно подергивается щека. Даже Кин на заднем
сиденье настороженно притих.
   - Ну, а дальше куда? - прошептал Стеллевато.
   - Стой здесь.
   Стеллевато  затормозил  и  остановился  посреди  вымощенной  булыжником
площади.
   Вдруг раздался какой-то грохот  -  Майкл  резко  повернулся  и  вскинул
карабин. Двери гостиницы распахнулись, и оттуда хлынул народ. Многие  были
вооружены - кто автоматом, кто ручными гранатами, заткнутыми за пояс. Были
среди них и женщины, их шарфики яркими пятнами выделялись на фоне кепок  и
черных волос мужчин.
   - Лягушатники, - промолвил Кин с заднего  сиденья.  -  Несут  ключи  от
города.
   Через мгновение джип окружили, но привычных изъявлений радости не было.
Люди выглядели серьезными и напуганными. У одного мужчины в  коротких,  до
колен, брюках, с повязкой  Красного  Креста  на  рукаве  была  забинтована
голова.
   - Что здесь происходит? - спросил по-французски Майкл.
   - Немцев поджидаем, - ответила низенькая, круглолицая,  полная  женщина
средних лет в мужском свитере и мужских сапогах. Говорила она по-английски
с ирландским акцентом,  и  на  секунду  Майклу  показалось,  будто  с  ним
пытаются сыграть какую-то ловкую, злую шутку. - А вы как сюда прорвались?
   - Просто взяли и приехали в город, - раздраженно ответил Майкл, досадуя
на столь сдержанную встречу. - А в чем дело?
   - На той окраине восемьсот немцев, - начал мужчина с повязкой  Красного
Креста.
   - И три танка, - добавил Майкл. - Знаем. А американские войска  сегодня
не проходили?
   - Утром здесь был немецкий грузовик, - сказала  женщина  в  свитере.  -
Расстреляли Андре Фуре. Это случилось в  половине  восьмого.  После  этого
никого не было.
   - А вы в Париж? -  поинтересовался  человек  с  повязкой.  Он  был  без
фуражки, из-под окровавленного бинта  выбивались  длинные  черные  волосы.
Голые ноги в коротких носках нелепо  торчали  из-под  помятых  коротеньких
брюк. "У этого парня что-то на уме, - подумал Майкл. - Уж больно необычная
одежда".
   - Скажите, - настойчиво допытывался тот, - вы в Париж?
   - Со временем, - уклончиво ответил Майкл.
   - Тогда давайте за мной, - быстро предложил человек  с  повязкой.  -  У
меня мотоцикл. Я только что оттуда. Через час будем там.
   - А восемьсот немцев и три танка? - заметил Майкл, уверенный,  что  его
пытаются заманить в ловушку.
   - Проскочим в объезд. В меня всего два раза  выстрелили.  Я  знаю,  где
расставлены мины. Вас трое с карабинами и  автоматом.  В  Париже  все  это
наперечет. Мы сражаемся уже три дня, и нам нужна помощь...
   Остальные стояли, окружив джип, и  в  знак  согласия  кивали  головами,
перебрасываясь замечаниями на французском  языке,  слишком  беглом,  чтобы
Майкл мог понять.
   - Постойте. - Майкл  прикоснулся  к  локтю  женщины,  которая  говорила
по-английски. - Давайте разберемся во всем. Скажите, мадам...
   - Меня зовут  Дюмулен.  Я  ирландка,  -  громко  и  вызывающе  ответила
женщина, - но уже тридцать лет  живу  здесь.  А  теперь  скажите,  молодой
человек, вы намерены нас защищать?
   Майкл неопределенно покачал головой.
   - Сделаю все, что в моих силах, мадам, - заверил он, подумав про  себя:
"Невозможно разобраться в этой войне".
   - У вас есть и боеприпасы, - продолжал парижанин,  жадно  заглядывая  в
кузов, где были навалены коробки и свернутые постели.  -  Прекрасно.  Если
поедете за мной, доберетесь  без  всяких  неприятностей.  Только  наденьте
такие же повязки, и, даю голову на отсечение, вас никто не обстреляет.
   - Пусть Париж сам о себе заботится! - перебила мадам Дюмулен. -  У  нас
здесь свои дела - восемьсот немцев.
   - Пожалуйста, не говорите все сразу! - взмолился Майкл, подняв руки,  а
сам подумал: "В Форт-Беннинге нас не учили,  как  действовать  в  подобной
обстановке!"
   - Прежде всего, скажите мне, - продолжал он, - кто-нибудь из вас  видел
этих немцев?
   - Жаклина! -  громко  позвала  мадам  Дюмулен.  -  Расскажи  все  этому
молодому человеку!
   -  Только  помедленнее,  пожалуйста,  -  предупредил   Майкл.   -   Мой
французский оставляет желать много лучшего.
   - Я живу в километре от города, - начала Жаклина, коренастая девица,  у
которой не хватало нескольких передних зубов.  -  Вчера  вечером  подъехал
немецкий танк, и из него вылез лейтенант.  Он  потребовал  масла,  сыру  и
хлеба, а потом сказал, чтобы мы не выходили,  встречать  американцев,  так
как американцы пройдут через город, а потом оставят  нас  одних.  А  немцы
вернутся и расстреляют каждого, кто встречал американцев. С ним,  говорит,
восемьсот человек. И он был  прав,  -  возбужденно  заключила  Жаклина.  -
Американцы появились, а через час исчезли. Хорошо, если к вечеру немцы  не
сожгут город дотла...
   - Позор! - жестко добавила мадам Дюмулен. - Как только  американцам  не
стыдно? Если они пришли, так пусть остаются, или уж не приходят совсем.  Я
требую защиты.
   - Это преступление, - снова принялся за  свое  человек  с  повязкой.  -
Парижских рабочих оставляют без  боеприпасов,  чтобы  их  расстреляли  как
собак, а они сидят здесь с тремя ружьями и сотнями патронов!
   - Дамы и господа! - заговорил Майкл голосом заправского оратора, стоя в
машине. - Я заявляю вам...
   - Берегись! - прервал его пронзительный женский крик.
   Майкл обернулся.  На  площадь  выехала  на  довольно  большой  скорости
открытая машина. В ней стояли, подняв руки, двое в серой военной форме.
   Толпа, окружавшая джип, на мгновение в удивлении смолкла.
   - Боши! - закричал кто-то. - Они сдаются!
   Но когда машина почти поравнялась с джипом, немцы,  стоявшие  в  ней  с
поднятыми вверх руками, вдруг нырнули в кузов, и  машина,  резко  прибавив
скорость, устремилась вперед. Сзади, из кузова,  на  мгновение  показалась
фигура с автоматом. Брызнула очередь, и в толпе послышались  вопли.  Майкл
тупо уставился на мчавшуюся прочь машину, потом  стал  шарить  в  ногах  в
поисках карабина.  Казалось,  пройдут  часы,  пока  он  снимет  карабин  с
предохранителя, но в этот момент у него  из-за  спины  ритмично  застучали
выстрелы. Шофер немецкой машины вскинул руки, машина ткнулась  в  каменный
край тротуара, отскочила, повернулась и врезалась в  бакалейную  л