растно смотрел вперед на загорелую бронзовую  шею  водителя.
Гарденбург перегнулся через Христиана и захлопнул дверцу.
   - Avanti [вперед (итал.)], - спокойно сказал он водителю.
   Спина водителя на мгновение напряглась, и Христиан заметил, как по  его
голой  шее  разлилась  краска.  Водитель   осторожно   включил   скорость.
Гарденбург отдал честь,  все  три  офицера  один  за  другим  ответили  на
приветствие, а солдат, казалось, был настолько ошеломлен, что не мог  даже
поднять руку.
   Машина  плавно  двинулась  вперед,  и  над  небольшой   кучкой   людей,
оставшихся на обочине дороги, взвилась пыль.  Христиана  так  и  подмывало
обернуться, но Гарденбург резко сжал его руку.
   - Не смотри! - бросил он.
   Христиан старался расслабить свои напряженные мышцы. Он ждал выстрелов,
но их не последовало. Он  взглянул  на  Гарденбурга.  На  лице  лейтенанта
играла легкая, холодная улыбка. "Он наслаждается всем этим, - с удивлением
подумал Христиан. - Несмотря на все свои раны, на брошенную роту, не зная,
что  его  ждет  впереди,  он  наслаждается  этим  моментом,  смакует  его,
испытывает  истинное  удовольствие".  Христиан  тоже   улыбнулся,   глубже
опускаясь в мягкое кожаное сиденье и с  наслаждением  распрямляя  уставшие
члены.
   - А что, если бы они отказались отдать машину? - спустя некоторое время
спросил он.
   Гарденбург улыбнулся, полузакрыв веки от чувственного удовольствия.
   - Они убили бы меня, вот и все.
   Христиан серьезно кивнул головой.
   - А воду, - спросил он, - зачем вы оставили им воду?
   - О!  Это  было  бы  слишком,  -  ответил  он,  посмеиваясь  и  удобнее
усаживаясь на роскошном кожаном сиденье.
   - Как вы думаете, что с ними будет? - спросил Христиан.
   Гарденбург небрежно пожал плечами.
   - Они сдадутся в плен и пойдут в  английскую  тюрьму.  Итальянцы  любят
сидеть в тюрьме. Ну, а теперь помолчи, я хочу спать.
   Через несколько  минут  его  дыхание  стало  ровным,  а  окровавленное,
грязное лицо приняло спокойное  и  почти  детское  выражение  -  он  спал.
Христиан бодрствовал. "Кто-то, - думал он, - должен наблюдать за  пустыней
и за водителем". Водитель сидел впереди в напряженной позе, быстро ведя по
дороге мощную машину.


   Над городком Мерса-Матрух только что  пронеслось  дыхание  смерти.  Они
пытались найти кого-нибудь, чтобы доложить о себе, но в городе царил хаос.
Среди руин двигались машины, брели отставшие  от  частей  солдаты,  стояли
подбитые танки. Вскоре после их прибытия  налетела  эскадрилья  самолетов,
которая бомбила город в  течение  двадцати  минут.  Разрушений  стало  еще
больше.
   Из-под обломков разбитого санитарного  поезда  доносились  дикие  крики
людей. Казалось,  все  стремились  только  на  запад;  поэтому  Гарденбург
приказал водителю влиться в длинный медленно двигающийся  поток  машин,  и
они направились к окраине  города.  Там  находился  контрольный  пункт,  у
которого стоял изможденный капитан с приколотым на доску листом бумаги.
   Капитан  спрашивал  у  проходивших  мимо  него  потоком  запыленных   и
изнуренных людей фамилии и наименование частей и записывал их. Он  походил
на помешанного бухгалтера, пытающегося подвести баланс банка, разрушенного
землетрясением.  Капитан  не  знал,  где  находится  штаб  их  дивизии   и
существует ли он еще. Деревянным мертвым голосом  он  повторял,  с  трудом
шевеля покрытыми коркой губами:
   - Проходите, проходите. Черт знает что. Проходите.
   Увидев, что у них водитель итальянец, он приказал:
   - Оставьте его здесь, со мной, мы используем его для обороны города.  Я
дам вам водителя немца.
   Гарденбург мягко заговорил с  итальянцем.  Тот  заплакал,  но  все-таки
вышел из машины и направился к капитану, небрежно волоча по пыли винтовку,
ухватив ее  за  ствол  у  самого  дула.  В  его  руках  винтовка  казалась
безобидной и мирной. Он  безнадежным  взглядом  провожал  катившиеся  мимо
орудия и машины, полные солдат.
   - С таким войском нам ни за что не удержать Матрух, - мрачно проговорил
Гарденбург.
   - Конечно, - согласился капитан, - конечно, нет. Черт знает что.  -  И,
всматриваясь сквозь пыль  в  громыхавшие  мимо  него  два  противотанковые
орудия и бронемашину, поднявшие новые  облака  пыли,  он  стал  записывать
номера их частей.
   Капитан посадил к ним водителя танка, потерявшего свой танк,  и  пилота
мессершмитта,  сбитого  над  городом,  и  посоветовал  как  можно  быстрее
добраться до Эс-Саллума: там, в далеком  тылу,  обстановка,  вероятно,  не
такая тяжелая.
   Водитель танка был рослый белокурый  деревенский  парень;  он  уверенно
взялся за руль и повел машину. Он напомнил Христиану  ефрейтора  Крауса  с
окрашенными вишневым соком губами, давно уже погибшего под Парижем.  Пилот
был молодой, но лысый, с серым морщинистым лицом; у него нервно  дергалась
щека, и рот не менее двадцати раз в минуту скашивался вправо.
   - Еще сегодня утром, - повторял он, - у меня этого не  было,  а  теперь
становится все хуже и хуже. Это очень противно?
   - Нет, - ответил Христиан, - почти ничего не заметно.
   - Меня ведь сбил американец,  -  с  удивлением  заметил  он,  -  первый
американец, которого я увидел в жизни. - Он покачал головой, как будто это
была самая крупная неудача немецкого оружия за всю африканскую кампанию. -
Я даже не знал, что они здесь.
   Белокурый парень  был  хорошим  водителем,  он  умело  маневрировал  по
забитой машинами дороге, ловко объезжая воронки от бомб и ямы. Дорога  шла
вдоль берега Средиземного моря, спокойного  и  прохладного,  простирающего
свои сверкающие голубые воды до Греции, Италии, Европы...


   Это произошло на следующий день.
   Они все еще ехали на своей машине. Пополнив запас горючего из разбитого
грузовика, стоявшего  у  дороги,  они  продолжали  свой  путь  в  длинной,
медленно двигающейся колонне, которая то останавливалась, то снова шла  по
извилистой, разбитой  дороге,  поднимающейся  от  маленького  разрушенного
городка Эс-Саллум к  Киренаикской  возвышенности.  А  там,  внизу,  белели
остатки полуразрушенных стен,  живописно  разбросанные  по  берегу  бухты,
напоминавшей  своей  формой  замочную  скважину.   Вода   в   бухте   была
ярко-зеленой,  а  там,  где  она   вдавалась   в   обожженную   землю,   -
чисто-голубой. В воде покоились затонувшие суда, сохранившиеся,  казалось,
со времен войн глубокой древности; их контуры мягко и спокойно  колыхались
на легкой зыби.
   Лицо пилота дергалось теперь еще сильнее, и он все  просил,  чтобы  ему
дали посмотреться в зеркало водителя.  Бедняга  старался  поймать  момент,
когда начинается тик, и как-то остановить его, чтобы посмотреть,  как  это
выглядит, но это ему никак не удавалось. В течение всей  прошлой  ночи  он
каждый раз, засыпая, мучительно вскрикивал,  и  Гарденбурга  это  порядком
раздражало.
   Внизу,  казалось,  восстанавливался  порядок.  Вокруг   города   стояли
зенитные  орудия,  можно  было  видеть,  как  на  его  восточной   окраине
окапываются два батальона пехоты, а вдоль берета расхаживал взад и  вперед
генерал и, размахивая руками, отдавал распоряжения.
   Из растянувшейся, насколько мог видеть глаз, колонны  были  выведены  и
сосредоточены в резерве позади пехоты несколько танковых подразделений;  с
высоты было видно, как маленькие фигурки заливают в танки горючее и подают
боеприпасы в башни.
   Гарденбург, стоя в машине, внимательно наблюдал за всем происходящим; в
это утро ему даже удалось побриться, хотя его сильно лихорадило. Губы  его
потрескались и покрылись болячками, на  лбу  была  чистая  повязка,  но-он
опять выглядел как солдат.
   - Вот здесь мы их и остановим, - заявил он, - дальше им не пройти.
   В это время  со  стороны  моря  показались  самолеты,  гул  их  моторов
заглушал рокот танков, поднимавшихся вверх по дороге. Они шли на небольшой
высоте, правильным клином,  словно  выполняя  фигурный  полет  на  параде.
Казалось, они шли очень медленно и были легко уязвимы, но почему-то  никто
по ним не стрелял. Христиан видел, как, описывая в воздухе кривые,  начали
падать бомбы. Потом раздался взрыв  на  склоне  горы.  Шедшая  наверху  по
дороге  грузовая  машина  медленно  опрокинулась  и,  грузно   кувыркаясь,
полетела вниз со стометрового обрыва. Из машины  вылетел  ботинок,  описав
длинную дугу, как будто был выброшен человеком, который  решил  спасти  от
катастрофы первую попавшуюся ему под руку вещь.
   Следующая бомба разорвалась совсем рядом.  Христиан  почувствовал,  что
какая-то  сила  поднимает  его  в  воздух,  и  успел  еще  подумать:  "Это
несправедливо,  после  того,  как  я  ушел  так  далеко  и  пережил  такие
т-рудности! Нет, это очень несправедливо". Он знал, что его ранило, хотя и
не ощущал  боли,  и  подумал,  что  умирает.  Так  легко  и  приятно  было
погружаться без всякой боли  в  крутящийся  разноцветный  хаос.  Потом  он
потерял сознание.
   Через некоторое время он открыл глаза. Что-то тяжелое  давило  его,  он
попытался освободиться, но безуспешно; в воздухе чувствовался едкий  запах
кордита, медный запах обгорелых  камней,  знакомый  запах  горящих  машин:
резины, кожи и паленой краски. Потом он увидел китель и повязку  и  понял,
что это, должно  быть,  лейтенант  Гарденбург.  Лейтенант  тихо  повторял:
"Доставьте меня к врачу". Но только голос, нашивки и  повязка  говорили  о
том, что это лейтенант Гарденбург, потому что вместо лица у него была лишь
красно-белая бесформенная масса, а спокойный голос раздавался откуда-то из
глубины, сквозь красные пузыри и белые волокна; это было все, что осталось
от  лица  лейтенанта  Гарденбурга.  Как  сквозь  сон,  Христиан   старался
вспомнить, где он видел что-то похожее, но ему было трудно думать,  потому
что он снова начал впадать в беспамятство. Но он все-таки вспомнил  -  это
было похоже на гранат, грубо и неаккуратно разрезанный, испещренный белыми
жилками, с красным соком,  вытекающим  из  блестящих,  спелых  шариков  на
ослепительно белую тарелку. Он вдруг почувствовал сильную боль и долго  не
мог ни о чем больше думать.



17

   - Они уверяют, - говорил голос из-под бинтов, - что за два  года  могут
сделать мне лицо. Я не строю иллюзий и знаю, что  не  буду  выглядеть  как
киноактер, но уверен, что лицо будет сносное.
   Христиану приходилось видеть такие сносные лица, заштопанные  хирургами
на изуродованных черепах людей, доставленных к ним на стол. Поэтому он  не
разделял уверенности Гарденбурга, но все же поспешил ответить:
   - Конечно, господин лейтенант.
   - Уже почти точно можно сказать, - продолжал голос, - что через месяц я
буду видеть правым глазом; одно это  -  уже  победа,  даже  если  большего
сделать не удастся.
   - Конечно, - согласился Христиан. Разговор шел  в  затемненной  комнате
виллы, расположенной на прекрасном, залитом зимним солнцем острове Капри в
Неаполитанском заливе. Христиан сидел между койками, вытянув  перед  собой
забинтованную,  негнущуюся  ногу,  едва  касаясь  ею  мраморного  пола   и
прислонив костыли к стене.
   Другую койку  занимал  обгоревший  танкист.  Он  был  в  очень  тяжелом
состоянии и лежал  неподвижно,  весь  забинтованный,  наполняя  прохладную
комнату с высоким потолком запахом гниющего живого тела, который был  хуже
трупного запаха. Впрочем, Гарденбург не чувствовал  зловония,  потому  что
ему нечем было  чувствовать.  Расчетливая  сестра,  воспользовавшись  этим
счастливым случаем, поместила их рядом: в госпитале, бывшем некогда летней
резиденцией преуспевающего лионского фабриканта шелковых изделий, с каждым
днем становилось все  теснее  от  непрерывно  поступавших  с  африканского
фронта интересных в хирургическом отношении объектов.
   Христиан лежал в более крупном госпитале для солдат внизу,  под  горой.
Неделю назад ему дали костыли,  и  теперь  он  чувствовал  себя  свободным
человеком.
   - Очень хорошо с твоей стороны, Дистль, - сказал Гарденбург, -  что  ты
пришел навестить меня. Стоит заболеть, как люди начинают относиться к тебе
как к восьмилетнему мальчишке или как к слабоумному.
   - Я очень хотел видеть вас, - сказал Христиан, - и лично  поблагодарить
за все, что вы для меня сделали. Поэтому, когда я услышал, что вы тоже  на
острове, я...
   - Глупости! - Удивительно, что голос  Гарденбурга  звучал  все  так  же
отрывисто, резко, сердито, хотя  вся  прикрывавшая  его  внешняя  оболочка
теперь отсутствовала. - Благодарить меня не за что, я спас тебя отнюдь  не
из любви, уверяю тебя.
   - Так точно.
   - На мотоцикле было два места, и можно было спасти  только  две  жизни,
которые когда-нибудь в другом месте могут  оказаться  полезными.  Если  бы
нашелся другой, кого я счел бы более ценным для будущих боев, я оставил бы
тебя там.
   - Понимаю, -  сказал  Христиан,  глядя  на  гладкие,  белые,  аккуратно
наложенные вокруг головы бинты,  совсем  не  похожие  на  те,  пропитанные
кровью, которые он видел последний раз  на  холме  за  Эс-Саллумом,  когда
вдали замирал гул английских самолетов.
   Вошла сестра; это была женщина лет сорока с полным, добрым, материнским
лицом.
   - Достаточно, - сказала она. Тон у нее был  совсем  не  материнский,  а
скучающий и деловой. - На сегодня визит окончен.
   Она встала у  двери  в  ожидании,  пока  уйдет  Христиан.  Он  медленно
поднялся, взял костыли и пошел, гулко стуча по мраморному полу.
   - Я, по крайней мере, буду ходить  на  своих  двух  ногах,  -  произнес
Гарденбург.
   - Да, господин лейтенант, - сказал Христиан. - Я опять приду  навестить
вас, если разрешите.
   - Если хочешь - пожалуйста, - ответил голос из-под бинтов.
   - Сюда, унтер-офицер, - показала сестра.
   Христиан неуверенно заковылял к  выходу:  он  совсем  недавно  научился
ходить на костылях.  Как  приятно  было  очутиться  в  коридоре,  куда  не
доносился запах от обгоревшего танкиста.


   - Не думаю, что ее очень смутит перемена  в  моей  внешности,  -  глухо
доносился голос Гарденбурга через плотную белоснежную повязку. Он  говорил
о своей жене. - Я написал ей, что получил ранение в лицо, а она  ответила,
что гордится мной и что это ничего не изменит.
   "Нечего сказать - перемена  внешности!  У  него  вообще  нет  лица",  -
подумал Христиан, но ничего не сказал. Он сидел между двух  коек,  вытянув
ногу. Костыли стояли на своем обычном месте у стены.
   Теперь он навещал Гарденбурга почти ежедневно. Лейтенант часами говорил
через белую тьму бинтов,  а  Христиан  слушал,  время  от  времени  бросая
односложные "да" и "нет". Обгоревший распространял все тот же  нестерпимый
запах, но после первых неприятных минут Христиан  постепенно  свыкался,  а
потом даже вовсе забывал о  нем.  Изолированный  от  внешнего  мира  своей
слепотой, Гарденбург спокойно, как бы размышляя вслух, рассказывал  часами
без перерыва, медленно разматывая нить своей жизни, как  будто  сейчас,  в
эти дни вынужденной праздности, он проверял себя, взвешивал свои поступки,
анализировал свои прошлые победы и ошибки, строил планы  на  будущее.  Его
речи все сильнее зачаровывали Христиана, и он по полдня  проводил  в  этой
зловонной комнате, следя, как перед  ним  постепенно  раскрывается  жизнь,
которая все больше  казалась  ему  связанной  с  его  собственной  жизнью.
Госпитальная палата стала одновременно лекционным залом  и  исповедальней.
Здесь   Христиану   становились   ясными   собственные    ошибки,    здесь
кристаллизовались, выливались в определенную форму и становились понятными
его смутные надежды и стремления. Война казалась далеким сном,  где-то  на
других континентах сражались фантастические тени,  сквозь  шум  отдаленной
бури доносились приглушенные звуки труб, и только комната, где лежали  два
забинтованных, смердящих  тела,  выходящая  окнами  на  солнечную  голубую
гавань, была реальной, настоящей, значительной.
   - Гретхен будет очень нужна мне после войны, -  говорил  Гарденбург.  -
Гретхен - это имя моей жены.
   - Да, я знаю, - сказал Христиан.
   - Откуда ты знаешь? Ах, да! Я же отправлял ей с тобой посылку.
   - Так точно.
   - А ведь она хорошенькая, Гретхен, не правда ли?
   - Да.
   - Это очень важно, - продолжал Гарденбург. - Ты бы поразился,  если  бы
знал, сколько карьер испорчено в армии  некрасивыми,  неряшливыми  женами.
Она к тому же и очень способная, у нее есть  особое  умение  обращаться  с
людьми...
   - Да, - подтвердил Христиан.
   - Тебе пришлось поговорить с ней?
   - Минут десять, она расспрашивала меня о вас.
   - Она очень предана мне.
   - Так точно.
   - Я думаю встретиться с ней через восемнадцать месяцев, к тому  времени
мое лицо будет выглядеть достаточно прилично. Я не хочу волновать  ее  без
надобности. Замечательная  жена.  В  любом  обществе  она  чувствует  себя
свободно, непринужденно, всегда умеет сказать то, что нужно.
   - Так точно.
   - По правде говоря, я не любил ее, когда женился. Я был очень  привязан
к другой женщине, старше ее. Она была разведенная и имела двоих  детей.  Я
чуть было не женился на ней, но это погубило бы меня. Ее отец был  рабочим
на металлургическом заводе, а она  была  расположена  к  полноте  и  через
десять лет стала бы чудовищно толстой. Мне пришлось  постоянно  напоминать
себе, что через десять лет я собираюсь принимать в своем доме министров  и
генералов и что моя жена должна быть настоящей хозяйкой, а та женщина была
немного вульгарна, а дети - просто невозможные. Но даже  сейчас,  когда  я
думаю о ней, я чувствую, что слабею и  куда-то  проваливаюсь.  Приходилось
тебе испытывать что-нибудь подобное?
   - Приходилось.
   - Эта страсть погубила бы меня,  -  произнес  голос  из-под  бинтов.  -
Женщина - это самая обычная ловушка. Мужчина должен сохранять благоразумие
в таких делах, как и во всяких других. Презираю мужчин,  которые  жертвуют
собой ради женщины, это самое отвратительное потворство  своим  слабостям.
Будь моя воля, я сжег бы все романы, все, вместе с "Капиталом"  и  поэмами
Гейне.


   В другой раз, в ненастный день, когда серый залив за  окном  был  скрыт
завесой зимнего дождя, Гарденбург говорил:
   - Когда окончится эта война, мы должны сразу же начать  другую,  против
японцев. Своих союзников надо покорять. Правда, об этом ничего не  сказано
в "Mein Kampf", но, вероятно, у автора были на то  особые  соображения.  А
потом нужно будет дать возможность какой-нибудь стране  стать  сильной,  с
тем чтобы мы всегда имели перед собой достойного противника.  Чтобы  стать
великой, нация должна быть всегда  напряжена  до  предела.  Великая  нация
всегда находится на краю гибели и всегда стремится к нападению. Когда  она
теряет свой наступательный  дух,  история  начинает  выбивать  ее  имя  на
надгробном камне. Римская империя навсегда останется классическим примером
для любого разумного народа. Когда народ вместо того,  чтобы  задать  себе
вопрос: "Кому теперь нанести удар?", спрашивает:  "Кто  нанесет  следующий
удар мне?", он уже находится на  пути  в  мусорный  ящик  истории.  Словом
"оборона" трус заменяет слово "поражение". Не может быть успешной обороны.
Наша так называемая цивилизация, которая зиждется на лени и  страхе  перед
смертью, - великое зло. Взять, например, Англию.  В  мирное  время  нельзя
по-настоящему воспользоваться плодами войны: вкусить  их  можно  только  в
следующей войне,  иначе  вы  теряете  все.  Когда  англичане,  оглядевшись
вокруг. Сказали: "Посмотрите, что  мы  завоевали,  давайте  теперь  крепко
держаться за это", империя уже начала просачиваться сквозь их пальцы. Надо
оставаться варварами, потому что только варвары всегда одерживают победы.
   У нас, немцев, самые большие  возможности,  мы  располагаем  отборными,
смелыми и знающими людьми, у нас многочисленное  и  энергичное  население.
Правда, другие нации,  например  американцы,  имеют  не  меньше  смелых  и
знающих людей и не менее энергичное население, но  в  одном  отношении  мы
счастливее их и поэтому  должны  победить.  Мы  послушны,  а  они