снарядом, то снова исчезали в пурпурной тени, подобно  сверкающим
водяным жучкам.  Высокие,  звонкие  голоса  детей,  их  смех  неслись  над
головами обреченных старцев, лежавших на каменном полу.
   "Вот она, война, - думал Майкл, - вот настоящая война". Здесь  не  было
командиров, охрипшими голосами выкрикивающих команды под гром  орудий,  не
было солдат, бросающихся на штыки во имя великой цели, не было оперативных
сводок и приказов о награждении  -  здесь  были  только  очень  старые,  с
хрупкими костями, седые, беззубые, глухие, страдающие,  бесполые  старики,
собранные из смердящих углов разрушенных зданий и  небрежно  брошенные  на
каменный пол, чтобы мочиться под себя и умирать под веселый топот играющих
детей. А в это время там, за стенами церкви,  грохотали  орудия,  и  в  их
неумолчной пустой болтовне звучали хвастливые лозунги, казавшиеся там,  за
три тысячи миль отсюда, великими истинами. Но лозунги не доходили до  ушей
стариков. Издавая глухие нечеловеческие стоны, они лежали  на  полу  среди
развлекающихся детишек, ожидая, когда какой-нибудь офицер службы тыла даст
указание снять на пару дней с перевозки боеприпасов три  грузовика,  чтобы
вывезти их со всеми их болезнями в какой-нибудь другой разрушенный  город,
сгрузить их там и забыть о них: ведь там они, по крайней  мере,  не  будут
мешать боевым действиям.
   - Ну, полковник, - сказал Майкл, - что может сказать  по  этому  поводу
служба гражданской администрации?
   Пейвон мягко улыбнулся Майклу и тихонько коснулся его руки,  как  будто
он, старший по годам и более опытный человек, понял, что  Майкл  чувствует
себя как бы виновным во всем этом, а потому можно простить его резкость.
   - Я думаю, - начал он, - что нам лучше  убраться  отсюда.  Взяли  город
англичане, пусть они и расхлебывают...
   Двое ребятишек подошли к Пейвону и остановились перед  ним.  Крошечная,
болезненного  вида  четырехлетняя  девочка  с  большими  робкими   глазами
держалась  за  руку  брата,  года  на  два-три  постарше,  но  еще   более
застенчивого.
   - Будьте добры, - сказала девочка по-французски, - дайте  нам  немножко
сардин.
   - Нет, нет! - Мальчик сердито выдернул руку и сильно ударил девочку  по
ручонке. - Не сардин. Не  от  этих.  У  этих  галеты.  Это  другие  давали
сардины.
   Пейвон с усмешкой посмотрел на Майкла, потом наклонился и крепко прижал
к себе маленькую  девочку,  для  которой  вся  разница  между  фашизмом  и
демократией заключалась в том, что от одних можно было ожидать  сардин,  а
от других галет. Малышка подавила слезы.
   - Конечно, - сказал Пейвон по-французски. - Конечно. - Он повернулся  к
Майклу.
   - Майкл, - сказал он, - достаньте-ка наш сухой паек.
   Майкл вышел на улицу, радуясь солнечному свету  и  свежему  воздуху,  и
достал  из  джипа  коробку  с  продуктами.  Возвратившись  в  церковь,  он
остановился, ища глазами Пейвона. Пока он стоял, держа в  руках  картонную
коробку, к нему подбежал мальчик лет семи  с  нечесаной  копной  волос  и,
застенчиво улыбаясь, заговорил просящим и в то же время дерзким голосом:
   - Сигарет, сигарет для папы.
   Майкл  полез  в  карман.  Но  тут  подбежала  коренастая  женщина   лет
шестидесяти и схватила мальчика за плечи.
   - Нет, не надо, - сказала  она  Майклу.  -  Не  надо.  Не  давайте  ему
сигарет. - Она повернулась к мальчишке  и  сердито,  как  это  делают  все
бабушки, начала его журить: - Ты что, хочешь совсем зачахнуть и  перестать
расти?
   В эту минуту на соседней улице разорвался снаряд, и Майкл не  расслышал
ответа мальчишки. Тот вырвался из цепких рук бабушки и вприпрыжку  побежал
между рядами лежащих на полу стариков и старух.
   Бабушка покачала головой.
   - Сумасшедшие, - сказала она Майклу. - За эти дни они совсем одичали.
   Она степенно поклонилась и отошла прочь.
   Майкл увидел Пейвона: сидя на корточках, он разговаривал с  девочкой  и
ее братом. Майкл улыбаясь направился к ним. Пейвон отдал девочке коробку с
сухим пайком и нежно поцеловал ее в лоб. Двое ребятишек с серьезным  видом
удалились и скользнули в нишу на другой стороне церкви, чтобы открыть свое
сокровище и спокойно насладиться им.
   Майкл и  Пейвон  вышли  на  улицу.  В  дверях  Майкл,  не  удержавшись,
обернулся и последним взглядом окинул тонувшие в лиловом  сумраке  высокие
своды смрадной  церкви.  Какой-то  старик,  лежавший  около  двери,  слабо
размахивал рукой, но никто не обращал на него внимания; а в дальнем  конце
церкви двое ребятишек, мальчик  и  девочка,  такие  маленькие  и  хрупкие,
склонились над коробкой с продуктами и по очереди откусывали от  найденной
там плитки шоколада.


   Они молча залезли в джип. Пейвон снова сел  за  руль.  Рядом  с  джипом
стоял приземистый француз лет шестидесяти, одетый в синюю куртку из грубой
бумажной ткани и потрепанные, мешковатые штаны со  множеством  заплат.  Он
по-военному отдал честь Пейвону и Майклу. Пейвон откозырял в ответ. Старик
немного походил на Клемансо  [Клемансо,  Жорж  (1841-1929)  -  французский
государственный деятель; в 1917-1920 гг. - председатель совета министров и
военный министр]: у него была большая голова, из-под рабочей кепки глядело
свирепое лицо с ощетинившимися, пожелтевшими усами.
   Француз подошел к Пейвону и пожал руку ему, а потом Майклу.
   - Американцы, - медленно сказал он по-английски. -  Свобода,  братство,
равенство.
   "О боже мой, - с раздражением подумал  Майкл,  -  это  патриот".  После
церкви он не был расположен выслушивать патриотов.
   - Я семь раз был в Америке, - продолжал старик по-французски. -  Раньше
я говорил по-английски, как на родном языке, но теперь все забыл.
   Где-то совсем близко разорвался снаряд. Майклу  очень  хотелось,  чтобы
Пейвон ехал, наконец, дальше,  но  тот,  слегка  наклонившись  над  рулем,
продолжал слушать француза.
   - Я был матросом, - говорил француз. - Матросом  торгового  флота.  Мне
пришлось  побывать  в  Нью-Йорке,  Бруклине,  Новом  Орлеане,   Балтиморе,
Сан-Франциско,  Сиэтле,  Северной  Каролине.  Я  все  еще   хорошо   читаю
по-английски.
   Он говорил, слегка раскачиваясь взад и вперед, и Майкл  решил,  что  он
пьян. В глазах у него был какой-то странный желтоватый блеск, а  губы  под
мокрыми поникшими усами мелко дрожали.
   - Во время первой мировой войны нас торпедировали у Бордо, -  продолжал
француз, - и я шесть часов провел в воде  в  Атлантическом  океане.  -  Он
оживленно закивал головой и еще больше показался Майклу пьяным.
   Майкл нетерпеливо задвигал ногами, стараясь дать  понять  Пейвону,  что
пора поскорей выбираться отсюда. Однако Пейвон не двигался с места.  Он  с
интересом слушал француза, который нежно похлопывал по  джипу,  как  будто
это была прекрасная, гордая лошадь.
   - В последнюю  войну,  -  продолжал  француз,  -  я  опять  было  пошел
добровольцем в торговый флот. - Майкл уже  раньше  слышал,  что  французы,
описывая сражения 1940 года, падение  Франции,  говорят  о  войне,  как  о
прошлой войне. "А эта,  значит,  уже  третья  по  счету,  -  автоматически
отметил про себя Майкл. - Пожалуй, слишком много, даже для европейцев".  -
Но на приемном пункте мне сказали, что я слишком стар. -  Француз  сердито
ударил кулаком по капоту машины. - Сказали, что возьмут меня,  когда  дела
будут совсем уж плохи.  -  Он  сардонически  рассмеялся.  -  Но  для  этих
молокососов из приемного пункта дела так и не  стали  достаточно  плохими.
Они не призвали меня. -  Старик  поглядел  вокруг  себя  мутными  глазами,
взглянул на освещенную солнцем церковь и на кучу нищенских пожитков  перед
ней, на забросанную камнями площадь и разрушенные бомбами дома. -  Но  мой
сын служил на флоте. Он был убит под Ораном  англичанами.  Оран  -  это  в
Африке. Но я их не виню. Война есть война.
   Пейвон сочувственно коснулся руки француза.
   - Это был мой единственный сын, - тихо продолжал француз.  -  Когда  он
был маленьким мальчиком, я, бывало,  рассказывал  ему  о  Сан-Франциско  и
Нью-Йорке. -  Француз  вдруг  закатал  рукав  куртки  на  левой  руке.  На
предплечье было что-то вытатуировано. - Посмотрите,  -  сказал  он.  Майкл
наклонился вперед. На сильной  руке  старика  поверх  вздувшихся  мускулов
виднелась зеленая татуировка, изображавшая  Вулворт-билдинг,  парящий  над
романтическими облаками. - Это здание - Вулворт-билдинг в Нью-Йорке,  -  с
гордостью  пояснил  бывший  моряк.  -  На  меня  оно  произвело   огромное
впечатление.
   Майкл откинулся назад и тихонько постучал ботинком, стараясь  заставить
Пейвона тронуться с места. Но Пейвон все не двигался.
   - Прекрасное изображение, - с теплотой в голосе сказал он французу.
   Француз кивнул головой и опустил рукав.
   - Я очень рад, что вы, американцы, в конце концов пришли к нам.
   - Благодарю вас, - любезно ответил Пейвон.
   - Когда над нами пролетали первые американские  самолеты,  я  стоял  на
крыше своего дома и махал им рукой, хотя они и бросали на нас бомбы. И вот
вы теперь сами здесь. Я ведь тоже  понимаю,  -  заметил  он  деликатно,  -
почему вы так долго не приходили.
   - Благодарю вас, - повторил Пейвон.
   - Ведь война не минутное дело, что бы там ни говорили. И  каждая  новая
война длится дольше, чем предыдущая. Это же простая арифметика истории.  -
Француз для большей  убедительности  энергично  кивнул  головой.  -  Я  не
отрицаю - не очень-то приятно было ждать. Вы даже  и  понятия  не  имеете,
каково день за днем жить под господством немцев. - Француз вытащил старый,
ободранный кожаный бумажник и открыл его. -  С  первого  дня  оккупации  я
носил с собой вот это. - Он показал кошелек Пейвону и Майклу, нагнувшемуся
вперед, чтобы взглянуть на него. Там лежал поблекший  кусочек  трехцветной
материи, оторванной от копеечного флажка, в желтой целлулоидной  оболочке.
- Если бы у меня нашли это, - сказал француз,  глядя  на  кусочек  тонкого
миткаля, - они бы убили меня. Но все-таки я носил его, носил четыре года.
   Он вздохнул и убрал бумажник.
   - Я только что вернулся с передовой, - объявил он. - Мне  сказали,  что
на мосту через реку, как раз посредине между англичанами и немцами,  лежит
какая-то старуха. "Пойди посмотри, не твоя ли это жена",  -  сказали  мне.
Вот я и ходил смотреть. - Он умолк и взглянул на разрушенную колокольню. -
Это была моя жена.
   Он стоял  молча,  поглаживая  капот  джипа.  Ни  Пейвон,  ни  Майкл  не
произнесли ни слова.
   - Сорок лет, - сказал француз. - Мы были женаты сорок лет. У  нас  были
свои радости и горести. Мы жили на той  стороне  реки.  Я  думаю,  она  не
досчиталась дома попугая или курицы и решила пойти поискать  их,  а  немцы
застрелили ее  из  пулемета.  Шестидесятилетнюю  женщину  -  из  пулемета!
Нормальный человек никогда те сможет их понять, этих немцев. Она  все  еще
лежит там, платье задралось, голова свесилась вниз. Канадцы  не  разрешили
мне взять ее. Они сказали, что придется подождать, когда кончится бой.  На
ней было надето хорошее платье. - Тут он заплакал.  Слезы  капали  ему  на
усы, и он слизывал их языком. - Сорок лет. Я видел ее всего полчаса назад.
- Он снова, плача, вытащил бумажник. - Но все равно, - горестно всхлипывал
он, - все равно... -  Он  открыл  бумажник  и  поцеловал  через  целлулоид
трехцветную полоску материи, он целовал ее страстно, как безумный.  -  Все
равно...
   Старик покачал головой и убрал бумажник. Он еще раз похлопал  рукой  по
джипу, потом медленно побрел по улице, мимо разорванных вывесок магазинов,
мимо небрежно наваленных камней. Ушел, не простившись, не сказав даже  "до
свидания".
   Майкл глядел ему вслед, чувствуя, как от боли сжимается сердце.
   Пейвон вздохнул и нажал на стартер. Они медленно двинулись к выезду  из
города. Майкл все еще следил за  окнами,  но  уже  без  страха,  почему-то
уверенный, что теперь не будет больше снайперов.
   Они проехали мимо монастырской стены, но парня из Торонто уже не  было.
Пейвон с силой нажал на акселератор, и они на большой скорости выехали  из
города. Им повезло, что они не остановились около монастыря, так  как,  не
успели они проехать и трехсот ярдов, как услышали позади взрыв. Клубы пыли
поднимались с дороги как раз в том месте, где они только что проезжали!
   Пейвон и Майкл одновременно обернулись назад. Их глаза встретились. Они
не улыбнулись, не сказали ни слова.  Пейвон  отвернулся  и  сгорбился  над
рулем.
   Машина без  происшествий  проскочила  тысячу  ярдов,  простреливающихся
прицельным артиллерийским огнем.  Пейвон  остановил  джип  и  сделал  знак
Майклу, чтобы тот сел за руль.
   Переступая через переднее сиденье,  Майкл  оглянулся  назад.  Ничто  не
говорило о том, что там, за линией горизонта, лежит (разрушенный город.
   Они тронулись, и, сидя за рулем,  Майкл  почувствовал  себя  лучше.  Не
перебросившись ни единым словом, они медленно поехали сквозь желтое сияние
полуденного солнца к американским позициям.
   Примерно через  полмили  на  дороге  показались  солдаты.  Растянувшись
цепочкой, они шли по обочинам дороги. Послышались странные звуки  волынки.
Это был пехотный батальон, состоявший  из  шотландских  стрелков.  Впереди
каждой  роты  шел  волынщик.  Батальон  медленно  приближался  к   дороге,
уходившей влево, в пшеничное поле.  Вдали,  едва  виднеясь  над  колосьями
пшеницы, колыхались головы и штыки других частей, медленно двигавшиеся  по
направлению к реке.
   Было как-то дико и смешно и  вместе  с  тем  печально  слышать  в  этой
открытой  пустынной  равнине  голоса  волынок.  Майкл  медленно  вел  джип
навстречу приближавшемуся батальону. Увешанные гранатами,  патронташами  и
коробками с пулеметными лентами, солдаты  шли  тяжелым  шагом.  Их  грубые
походные куртки потемнели от пота. Во главе первой  роты,  за  волынщиком,
шагал командир - краснолицый молодой капитан  со  свисающими  вниз  рыжими
усами. Он держал в руке маленький  изящный  стек  и  твердо  чеканил  шаг,
словно жалобный голос волынки был бравурным маршем.
   Увидев джип, офицер заулыбался и  помахал  стеком.  Скользнув  по  лицу
офицера, взгляд Майкла остановился на солдатах. Вспотевшие  лица  выражали
усталость, никто  не  улыбался.  Все  они  были  в  новом  обмундировании,
снаряжение тоже было новое и чистенькое. Майкл понял, что солдаты  идут  в
свой первый  бой.  Они  шли  молча,  уже  усталые,  уже  перегруженные,  с
бессмысленным, тоскливым выражением на  раскрасневшихся  лицах.  Казалось,
они прислушиваются не к звуку волынок, не к отдаленному грохоту орудий, не
к усталому шарканью ботинок по дороге, а к  каким-то  внутренним  голосам,
ведущим спор где-то в глубине их душ, к голосам, которые едва достигали их
слуха, и потому надо было сосредоточить все внимание, чтобы  понять  смысл
этого спора.
   Когда джип поравнялся с офицером, двадцатилетним  атлетом  с  белозубой
улыбкой под нелепыми и  прелестными  усами,  тот  еще  шире  заулыбался  и
заговорил голосом, который можно было услышать и за сотню ярдов, хотя джип
находился в нескольких шагах.
   - Хороший денек, не правда ли?
   - Желаю удачи, - отозвался Пейвон, просто и  не  громко,  как  человек,
который возвращается из боя и  теперь  уже  в  состоянии  управлять  своим
голосом, - желаю вам всем удачи, капитан.
   Капитан еще раз дружески помахал  стеком,  и  джип  медленно  покатился
навстречу солдатам. Замыкающим шел ротный  фельдшер  со  знаками  Красного
Креста на каске. Его мальчишеское лицо было  задумчиво,  в  руках  он  нес
санитарную сумку.
   Рота свернула с дороги в пшеничное поле, и по мере  того  как  она  все
дальше уходила по извилистой тропинке, звуки волынок постепенно  замирали,
напоминая отдаленные  крики  чаек.  Казалось,  солдаты,  верные  долгу,  с
грустью погружаются в глубь шелестящего, золотого моря.


   Майкл проснулся, прислушиваясь к нарастающему гулу орудий.  На  душе  у
него было тоскливо. Он вдыхал сырой, пахнущий глиной воздух окопа, где  он
спал, и кислый, пыльный запах растянутой над  ним  палатки.  Под  одеялами
было тепло, и он лежал, не двигаясь, в полной  темноте,  слишком  усталый,
чтобы шевелиться, прислушиваясь к треску зениток, приближавшемуся с каждым
мгновением. "Очередной ночной налет, - с ненавистью подумал он,  -  каждую
ночь, черт их побери".
   Орудия гремели теперь  очень  близко,  где-то  совсем  рядом  слышались
смертоносный свист и мягкие  глухие  шлепки  падающих  на  землю  осколков
стали. Майкл потянулся за каской, лежавшей сзади,  и  положил  ее  на  низ
живота. Подтянув вещевой мешок - он лежал рядом в щели, набитый  запасными
кальсонами, нательными фуфайками и рубашками, -  он  прикрыл  им  живот  и
грудь. Потом закрыл голову руками, вдыхая теплый запах собственного тела и
пота, исходивший от длинных рукавов шерстяного белья. "Теперь,  -  подумал
он, - когда эта ночная процедура, разработанная им  за  несколько  недель,
проведенных в Нормандии, была завершена, - теперь пусть стреляют". Он  еще
раньше  определил,  какие  части  тела  наиболее  уязвимы  и  представляют
наибольшую ценность, и старался защитить их в  первую  очередь.  Если  его
ранит в ноги или руки, это не так уж страшно.
   Майкл лежал в абсолютной темноте, прислушиваясь к грому  и  свисту  над
головой. Глубокая щель, где он спал, стала  казаться  уютной  и  надежной.
Внутри она была  обтянута  жестким  брезентом,  содранным  с  разбившегося
планера, а вниз он  постелил  блестящее,  шелковое  сигнальное  полотнище,
которое  придавало  этому  чистенькому  подземному   сооружению   какую-то
восточную роскошь.
   Майкл хотел взглянуть на часы, но был  слишком  утомлен,  чтобы  искать
свой электрический фонарик. С трех до пяти утра ему  надо  было  стоять  в
карауле, и он гадал, стоит ли пытаться снова заснуть.
   Воздушный налет продолжался. "Самолеты, по-видимому, летят очень низко,
- подумал он, - потому  что  по  ним  строчат  из  пулеметов".  Он  слышал
пулеметные  очереди  и  назойливый  гул  самолетов  над  головой.  Сколько
воздушных налетов он пережил? Двадцать? Тридцать? Да...  немецкая  авиация
уже тридцать раз пыталась уничтожить его, частичку  общей  безликой  массы
солдат, и всякий раз терпела фиаско.
   Он забавлялся мыслью о возможности ранения. Этакая симпатичная глубокая
рана длиной в восемь дюймов в мягкой части ноги, с симпатичным,  маленьким
переломчиком берцовой  кости.  Он  представлял  себя  бодро  прыгающим  на
костылях по  лестнице  вокзала  Грэнд-Сентрал  в  Нью-Йорке  с  "Пурпурным
сердцем" на груди и с документами об увольнении из армии в кармане.
   Майкл  пошевелился  под  одеялами,  и  мешок,  теплый,  словно   живой,
подвинулся, будто это был  не  мешок,  а  девушка.  И  вдруг  ему  бешено,
неудержимо захотелось близости с женщиной. Он стал думать  о  женщинах,  с
которыми встречался, вспоминал места, где это происходило.
   Его первую девушку звали Луиза. Это произошло в один воскресный  вечер,
когда ее родителей не было дома. Они ушли к знакомым играть в  бридж.  Она
тревожно вслушивалась, не щелкнет ли  ключ  в  замочной  скважине  входной
двери. Вспомнились и другие девушки по имени Луиза. Оказалось, что у  него
было много девушек, носивших это имя: голливудская "звездочка" из компании
"Братья Уорнер", жившая с тремя другими девушками  в  Вэлли;  кассирша  из
ресторана на 60-й улице в Нью-Йорке; Луиза в Лондоне во времена  воздушных
налетов - в ее комнате стояла электрическая печка,  отбрасывавшая  теплый,
красноватый отблеск на стены. Сейчас ему нравились все Луизы, все  Мэри  и
все Маргарет. Раздираемый воспоминаниями, он ворочался на  жесткой  земле,
воскрешая в памяти своих девушек, нежную кожу их ног и  плеч,  припоминая,
как они смеялись и что говорили, когда лежали с ним в постели.
   Он вспомнил всех девушек, с которыми мог быть близок,  но  по  той  или
иной причине уклонился от этого. Это было десять  лет  назад.  Они  сидели
втроем в ресторане. Эллен, высокая блондинка, в тот момент, когда  ее  муж
отошел к стойке купить сигару, многозн