где  над
плечами поднималась маска из бинтов, похожая на древний шлем. -  А  теперь
принеси штык. За себя не беспокойся. После твоего отъезда я  припрячу  его
на два дня, так что никто не сможет обвинить тебя в убийстве. Я сделаю это
ночью, когда в течение восьми часов никто не входит в комнату, и он  будет
молчать. - Гарденбург усмехнулся. - Часовщик очень хорошо умеет молчать.
   - Хорошо, - тихо  произнес  Христиан,  вставая  со  стула  и  собираясь
уходить, - я принесу штык.
   На следующее утро он принес простой нож, который украл накануне вечером
в солдатском баре, пока  его  владелец,  сидя  за  кружкой  пива  с  двумя
солдатами из квартирмейстерской службы, громко распевал "Лили Марлин".  Он
пронес его под кителем в мраморную виллу лионского  фабриканта  и  засунул
под матрац, как велел Гарденбург. Попрощавшись с  лейтенантом,  он  уже  в
дверях бросил последний взгляд на  две  белые  слепые  фигуры,  неподвижно
лежавшие рядом в веселой, с высоким потолком комнате,  в  изящные  высокие
окна которой был виден сверкающий на солнце залив.
   Выйдя из комнаты, он  заковылял  по  коридору,  тяжело  ступая  грубыми
ботинками по мраморному полу. Он чувствовал себя как  студент,  окончивший
университет, проштудировавший и чуть не выучивший наизусть все учебники.



18

   -  Смирно!  -  тревожно  и  резко  прозвучал  голос  у  двери,  и  Ной,
вытянувшись, замер перед своей койкой.
   Вошел капитан Колклаф в сопровождении старшины  и  сержанта  Рикетта  и
начал свой субботний осмотр. Он медленно шел  по  тщательно  выскобленному
проходу казармы между неподвижными рядами чисто вымытых и выбритых солдат.
Тяжелым,  враждебным  взглядом  он  обводил  застывших  перед  ним  людей,
проверяя, как у них пострижены волосы и как вычищена обувь, не вглядываясь
в лица, словно перед ним были не солдаты его роты, а  позиции  противника.
Жаркое флоридское солнце ярко светило через незавешенные окна.
   Капитан остановился перед вновь прибывшим рядовым Уайтэкром.
   - Восьмой пункт инструкции об обязанностях часового, - бросил  Колклаф,
холодно уставившись на галстук Уайтэкра.
   - В случае пожара или беспорядка подать тревогу, - отчеканил Уайтэкр.
   - Разобрать постель этого солдата! - приказал Колклаф.  Сержант  Рикетт
прошел между койками и сорвал постель  Уайтэкра.  В  тишине  казармы  сухо
зашуршали простыни.
   - Это тебе не Бродвей, Уайтэкр, - заявил Колклаф,  -  ты  живешь  не  в
отеле  "Астор",  сюда  по  утрам  не  приходят  горничные.  Тебе  придется
научиться самому заправлять постель как полагается.
   - Слушаюсь, сэр.
   - Закрой свой поганый рот, - рявкнул Колклаф. - Когда я  захочу,  чтобы
ты говорил, я задам тебе прямой вопрос, а ты будешь  отвечать:  "Да,  сэр"
или "Нет, сэр".
   Колклаф пошел  дальше  по  рядам,  громко  скрипя  каблуками.  Сержанты
бесшумно двигались за ним, как будто производить  шум  -  тоже  привилегия
чина.
   Колклаф остановился перед Ноем и задержал на нем скучающий взгляд.  Изо
рта Колклафа шел противный запах, словно в его желудке что-то  медленно  и
постоянно гнило. Он был офицером национальной гвардии  из  Миссури,  а  до
войны служил приказчиком  в  похоронном  бюро  в  Джоплине.  "Его  прежние
клиенты, - подумал Ной, - вероятно, не замечали этого запаха".  Он  сделал
глоток, стараясь подавить дикий смех, который поднимался у него  в  горле,
когда капитан осматривал его подбородок, стараясь найти признаки бороды.
   Колклаф посмотрел на тумбочку  Ноя,  на  аккуратно  сложенные  носки  и
симметрично расставленные туалетные принадлежности.
   - Сержант, - приказал он, - снимите крышку.
   Рикетт наклонился и  поднял  крышку.  Внизу  были  аккуратно  сложенные
полотенца, рубашки, шерстяное нижнее белье, разные другие вещи и книги.
   - Сколько у тебя книг? - спросил Колклаф.
   - Три.
   - Только три?
   - Три, сэр.
   - Они государственного издания?
   Под  нижним  бельем  лежали  "Одиссея",  сборник  стихов  Т.С.Элиота  и
драматические произведения Бернарда Шоу.
   - Нет, сэр, - ответил Ной, - не государственного.
   - В тумбочках можно держать книги только  государственного  издания,  -
проговорил Колклаф, дыша в лицо Ноя. - Ты знал об этом, солдат?
   - Да, сэр, - ответил Ной.
   Колклаф наклонился, грубо отбросил в сторону  шерстяное  белье  и  взял
потрепанную, в сером переплете "Одиссею". Ной невольно наклонил  голову  и
стал наблюдать за капитаном.
   - Смирно! - крикнул Колклаф.
   Ной уставился на противоположную стену, на отверстие, образовавшееся  в
доске от выпавшего сучка.
   Колклаф открыл книгу и перелистал несколько страниц.
   - Я знаю эту книгу, - сказал он, - это непристойная, грязная  книжонка.
- Он бросил ее на пол. - Выкинь ее, все выкинь! Здесь не библиотека, и  ты
здесь не для того, чтобы читать. - Книга осталась одиноко лежать  на  полу
посредине  казармы,  открытая,  обложкой  книзу,  с  измятыми  страницами.
Колклаф направился мимо двухъярусных коек к окну.  Ной  почувствовал,  как
капитан тяжелой поступью прошел у него за спиной, и по его телу  пробежала
неприятная дрожь.
   - Это окно не  вымыто.  У  вас  не  казарма,  а  вонючий  свинарник,  -
прогремел Колклаф и опять направился к проходу.  Он  не  стал  осматривать
остальных солдат, молчаливо ожидавших  у  своих  коек,  а  пошел  прямо  к
выходу; за ним бесшумно следовали сержанты. Дойдя до двери, он повернулся.
   - Я научу вас поддерживать порядок, - сказал он. - Если среди вас  есть
один грязный солдат, знайте, что приучить его к чистоте - это  ваше  дело.
Запрещаю увольнение из казармы  до  завтрашнего  утра.  Увольнительных  на
конец недели никто не получит. Завтра в девять часов  утра  будет  осмотр.
Советую вам постараться, чтобы к этому времени казарма была  в  надлежащем
порядке.
   Он повернулся и вышел из казармы.
   - Вольно!  -  крикнул  сержант  Рикетт  и  последовал  за  капитаном  и
старшиной.
   Ной, чувствуя на себе взгляд сотни обвиняющих глаз, медленно  вышел  на
середину прохода, где лежала книга,  наклонился,  поднял  ее  и  рассеянно
расправил страницы; потом прошел к окну,  которое  явилось  причиной  всех
неприятностей.
   - Вот тебе и суббота! - произнес кто-то с другого конца  казармы  тоном
горького сожаления. - Запретить  увольнение  в  субботний  вечер!  У  меня
свидание с одной официанткой, которая уже готова уступить, а завтра  утром
приезжает ее муж! Я просто готов убить кое-кого!
   Ной посмотрел на окно. Сквозь прозрачные сверкающие стекла  видна  была
ровная, пыльная, сожженная солнцем земля. На нижней планке рамы  в  уголке
лежал мотылек, который каким-то образом  ухитрился  налететь  на  закрытое
окно и погиб, оставив на стекле небольшое желтое пятнышко. Ной  машинально
взял его в руку.
   Сквозь нарастающий рокот голосов он услышал позади приближающиеся шаги,
но продолжал стоять, не оборачиваясь, держа в руке злосчастного  мотылька.
Он ощущал неприятную покрытую пыльцой ткань поломанных крыльев и смотрел в
окно на сверкающую пыль и далекую  чахлую  зелень  сосен  в  другом  конце
лагеря.
   - Ну вот, еврейская морда, -  раздался  позади  голос  Рикетта.  -  Ты,
наконец, добился своего.
   Ной стоял, по-прежнему не оборачиваясь. Он видел в окно, как к  воротам
бегут трое солдат, бегут с драгоценными увольнительными в карманах,  бегут
к ожидающим их автобусам, городским барам, уступчивым  девушкам,  радуясь,
что хоть на тридцать часов освободились, от казармы.
   - Кру-гом! - скомандовал Рикетт. Солдаты смолкли, и Ной знал,  что  все
взгляды устремлены на него. Он медленно повернулся и стал лицом к Рикетту.
Рикетт был высокий, крепко сложенный парень со светло-зелеными  глазами  и
узким бесцветным ртом. Передних зубов у него не было - они были  выбиты  в
давно забытой потасовке - и, когда он говорил, его почти безжизненный  рот
жестоко кривился, а  в  протяжном  техасском  произношении  проскальзывали
порой какие-то шепелявые звуки.
   - Ну держись, -  прошепелявил  Рикетт.  Он  стоял  в  угрожающей  позе,
опираясь руками на спинки двух противоположных коек.  -  Теперь  я  возьму
тебя под свое крылышко. Ребята, - продолжая смотреть на  Ноя  с  затаенной
злой усмешкой, он повысил голос, чтобы  его  лучше  слышали  остальные,  -
ребята, я обещаю  вам,  что  этот  жиденок  в  последний  раз  портит  вам
субботний вечер. Даю вам торжественное обещание и клянусь богом. Это  тебе
не синагога  в  Ист-Сайде,  Абрам,  а  казарма  армии  Соединенных  Штатов
Америки, и здесь все должно блестеть, как  в  доме  белого  человека,  да,
Абрам, как в доме белого человека.
   Ной, не веря своим ушам, в упор смотрел на  высокого,  почти  безгубого
парня, неуклюже согнувшегося между двумя койками. Сержант был  назначен  к
ним в роту неделю назад и, казалось, до сегодняшнего дня не обращал на Ноя
никакого внимания. За все месяцы службы  в  армии  никто  до  сих  пор  не
попрекал Ноя тем, что  он  еврей.  Ной  с  удивлением  перевел  взгляд  на
товарищей, но они молчали, осуждающе посматривая на него.
   - А теперь один из вас, - прошепелявил Рикетт так, что в  другое  время
можно было бы рассмеяться, - сразу же начнет уборку. Абрам, надевай робу и
принеси ведро. Ты вымоешь все окна в этой проклятой казарме и  вымоешь  их
так чисто, как положено белому христианину, который  ходит  в  церковь.  И
смотри, чтобы я был доволен. Быстрее  одевайся,  Абрашка,  и  приступай  к
работе. А я потом проверю, и если окна  не  будут  блестеть,  то,  клянусь
богом, тебе придется пожалеть об этом.
   Рикетт вяло повернулся и медленно вышел из казармы. Ной подошел к своей
койке  и  начал  развязывать  галстук.  Натягивая   рабочую   одежду,   он
чувствовал,  что  все  в  казарме  следят  за  ним  жестоким,  непрощающим
взглядом.
   Только  вновь  прибывший  солдат,  Уайтэкр,  не  смотрел  на  него:  он
старательно заправлял свою койку; которую  разорил  Рикетт  по  приказанию
капитана.


   Перед вечером пришел Рикетт и начал осматривать окна.
   - Ладно, Абрашка, - проговорил он наконец, - на этот раз я тебе прощаю.
Я принимаю окна, но помни, что я буду держать тебя на примете. Знай, что я
терпеть не могу всяких негров, евреев, мексиканцев и  китайцев,  и  теперь
тебе придется туго в этой роте. А теперь подожми зад и не  вякай.  А  пока
что сожги-ка лучше книги, как приказал капитан. Должен тебе  сказать,  что
капитан тоже тебя не больно-то любит, и, если он опять увидит твои  книги,
тебе будет  кисло.  А  теперь  убирайся,  мне  надоело  смотреть  на  твою
противную рожу.
   Уже спустились сумерки, когда Ной медленно поднялся по лестнице казармы
и  вошел  в  дверь.  Некоторые  уже  спали,  а  посреди  казармы  на  двух
составленных вместе тумбочках шла азартная игра в  покер.  У  входа  пахло
спиртом, и на лице  Райкера,  спавшего  ближе  всех  к  двери,  расплылась
широкая, пьяная улыбка.
   Доннелли, лежавший в нижнем белье на своей койке, открыл  один  глаз  и
громко проговорил:
   - Аккерман, я ничего не имею  против  того,  что  ты  убил  Христа,  но
никогда не прощу тебе, что ты не вымыл это паршивое окно.  -  И  он  снова
закрыл глаз.
   Ной слегка улыбнулся. "Это шутка, - подумал  он,  -  пусть  грубая,  но
все-таки шутка. Если они превратят это в шутку,  то  все  еще  не  так  уж
плохо". Но его сосед по койке,  долговязый  фермер  из  Южной  Калифорнии,
сидевший обхватив голову руками, тихо и вполне серьезно заявил:
   - Это ваша нация втянула нас в войну. Так почему же сейчас вы не можете
вести себя как люди? - И Ной понял, что это совсем не похоже на шутку.
   Он медленно прошел к своей койке, опустив глаза, чтобы  не  встретиться
взглядом с другими, но чувствовал, что все смотрят на него. Даже  те,  что
играли в покер, прекратили игру, когда он проходил мимо них к своей койке.
Даже  новичок  Уайтэкр,  казавшийся  довольно   славным   парнем   и   сам
пострадавший в этот день от начальства, сидел на своей вновь  заправленной
койке и недружелюбно смотрел на него.
   "Странно, - подумал Ной. - Но это пройдет, это  пройдет..."  Он  достал
оливкового цвета картонную коробку, в которой хранил почтовую бумагу,  сел
на койку и начал писать письмо Хоуп.
   "Дорогая, - писал он, - я только что окончил свою  домашнюю  работу;  я
протер  сотни  стекол   так   же   любовно,   как   ювелир   отшлифовывает
пятидесятикаратный  бриллиант  для  возлюбленной  бутлегера  [бутлегер   -
торговец контрабандными спиртными напитками во  время  "сухого  закона"  в
США]. Не знаю, как бы я выглядел в бою с немецким пехотинцем или  японским
солдатом морской пехоты, но мои окна  могут  состязаться  с  их  отборными
войсками в любое время..."
   - Еврей не виноват, - четко произнес кто-то  из  игравших  в  покер.  -
Просто они хитрее всех. Вот почему их так мало в армии, и вот  почему  они
зарабатывают столько денег. Я их не обвиняю. Был бы я  похитрее,  меня  бы
тоже здесь не было. Сидел бы я в отеле в Вашингтоне и только смотрел,  как
катятся ко мне денежки.
   Наступило молчание. Ной был уверен, что все игроки смотрят на него,  но
он не поднял глаз от письма.
   "Мы часто ходим в походы, - медленно писал он, - поднимаемся в  гору  и
спускаемся вниз,  маршируем  и  днем  и  ночью.  Мне  кажется,  что  армия
разделена на две части: действующую армию и  армию  марширующую  и  моющую
окна. Мы как раз попали во вторую армию. Я научился ходить, как никто  еще
не умел в роду Аккерманов".
   - У евреев огромные капиталы во Франции и Германии,  -  раздался  голос
еще одного из игравших  в  покер.  -  Им  принадлежат  все  банки  и  дома
терпимости в Берлине и Париже, а Рузвельт решил, что мы должны защищать их
деньги, вот он и объявил войну. - Солдат говорил  нарочито  громко,  чтобы
уязвить Ноя, но Ной не поднимал глаз.
   "Я читал в газетах, - писал Ной, - что эта война - война машин,  но  до
сих пор я встретился только  с  одной  машиной  -  машиной  для  выжимания
половых тряпок".
   - У них есть международный комитет, - продолжал  тот  же  голос,  -  он
собирается в Польше, в городе Варшаве. Оттуда  они  рассылают  приказы  по
всему миру: купите это, продайте то, объявите войну этой стране,  объявите
войну той стране. Двадцать старых бородатых раввинов...
   - Аккерман, ты слышал об этом? - спросил другой голос.
   Ной, наконец, посмотрел через койки  на  игравших  в  покер.  Все  они,
повернувшись в его сторону, иронически посмеивались  и  смотрели  на  него
холодными, насмешливыми глазами.
   - Нет, я ничего не слышал, - ответил он.
   - Почему ты не присоединишься к нам? - с показной  вежливостью  спросил
Зилихнер. -  У  нас  небольшая  дружеская  игра,  и  мы  ведем  интересный
разговор. - Он был из Милуоки, и в его речи чувствовался  легкий  немецкий
акцент: как будто он  в  детстве  говорил  по-немецки  и  так  и  не  смог
полностью исправить произношение.
   - Нет, спасибо, я занят.
   - Мы хотели бы знать, - продолжал Зилихнер, - как  это  случилось,  что
тебя призвали? В чем дело? Разве в комиссии не было никого из членов вашей
организации?
   Ной посмотрел на бумагу, которую держал в руке. "Не дрожит,  -  подумал
он с удивлением, - ничуть не дрожит".
   - А знаете, ребята, я своими ушами слышал, - проговорил другой голос, -
что один еврей добровольно поступил на военную службу.
   - Не может быть! - удивился Зилихнер.
   - Клянусь богом! Из него сделали чучело и поместили в музей.
   Другие игроки в покер с наигранным удивлением громко расхохотались.
   - А мне жаль Аккермана, - снова заговорил Зилихнер,  -  честное  слово.
Подумать только, сколько денег смог бы он заработать, спекулируя шинами  и
бензином, если бы не был в пехоте.
   "Кажется, я еще не сообщал тебе, - твердой рукой  писал  Ной  на  север
своей далекой жене, - что на прошлой неделе к нам прибыл новый сержант;  у
него нет зубов, он шепелявит и говорит, как  новичок  из  юношеской  лиги,
впервые выступающий на собрании, когда он..."
   - Аккерман! - Ной поднял глаза. Около его койки стоял капрал из  другой
казармы. - Тебя вызывают в ротную канцелярию, быстро!
   Ной не спеша положил недописанное письмо обратно в оливковую коробку  и
засунул ее в тумбочку. Он знал,  что  все  пристально  наблюдают  за  ним,
оценивая каждое его движение. Когда он  проходил  мимо  них,  стараясь  не
торопиться, Зилихнер заметил:
   - Ему хотят вручить орден "Крест улицы Деленси" за то,  что  в  течение
шести месяцев он ежедневно съедал по целой селедке.
   Снова раздался взрыв притворного, неестественного смеха.
   "Надо  постараться,  -  подумал  Ной,  выходя  из   двери   казармы   в
спустившиеся над лагерем голубые сумерки, - как-то уладить это..."
   После тяжелого, спертого духа казармы воздух на улице казался  особенно
свежим, а тишина пустынных  линеек,  тянувшихся  между  низкими  зданиями,
после резких голосов в казарме приятно ласкала слух.  "Вероятно,  -  думал
Ной, медленно шагая вдоль зданий, - в канцелярии мне опять зададут  жару".
Но все равно он радовался короткому отдыху, временному перемирию с  армией
и со всем окружающим миром.
   Вдруг из-за угла здания, мимо которого он проходил, послышались быстрые
шаги, и не успел он повернуться, как кто-то сзади крепко  схватил  его  за
руки.
   -  Так-то,  еврейская  морда,  -  прошептал  голос,  показавшийся   ему
знакомым. - Это тебе первая порция.
   Ной резко дернул головой в сторону, и удар пришелся ему по уху. У  него
сразу онемело ухо и половина лица. "Бьют дубинкой, - с удивлением  подумал
он, стараясь вырваться, - зачем-они бьют дубинкой?" Но тут последовал  еще
удар, и он почувствовал, что падает.
   Когда он открыл глаза, было уже темно. Он лежал на пыльной траве  между
двумя казармами. Распухшее лицо было мокрым.  Несколько  долгих  минут  он
полз до казармы и с трудом уселся, прислонившись к стене.


   Медленно шагая позади Аккермана сквозь зной  и  пыль,  Майкл  мечтал  о
пиве. О пиве в стаканах, о пиве в кружках, о пиве  в  бутылках,  бочонках,
оловянных кубках, жестяных бидонах, хрустальных бокалах. Он вспомнил также
об эле, портере, стауте; потом опять стал думать о пиве. Он  вспоминал  те
места, где в свое время пил пиво. Круглый бар на Шестой авеню, куда обычно
заходили  по  пути  в  город  с  острова  Губернатора  одетые  в  штатское
полковники регулярной армии;  пиво  там  подавали  в  стаканах  конической
формы, и перед тем как наполнить  стакан  пенистой  влагой  из  блестящего
крана, буфетчик всегда бросал туда кусочек льда. Фешенебельный ресторан  в
Голливуде с гравюрами французских импрессионистов на стене позади  стойки,
где пиво подавали в матовых кружках и брали по семьдесят  пять  центов  за
бутылку. Его собственная гостиная,  где  поздно  вечером,  перед  тем  как
отправиться спать, он читал завтрашнюю утреннюю газету при спокойном свете
лампы, удобно расположившись в мягком плюшевом кресле  и  вытянув  ноги  в
ночных туфлях. На играх в бейсбол, на площадках для игры  в  поло  теплыми
подернутыми дымкой летними днями, где пиво наливали в бумажные стаканчики,
чтобы зрители не швыряли бутылки в судью.
   Майкл упорно шагал вперед. Он устал и ужасно хотел  пить,  а  руки  его
онемели  и  отекли,  как  всегда  после  пяти  миль  ходьбы.  Впрочем,  он
чувствовал себя не так уж плохо. Он  слышал,  как  тяжело  и  шумно  дышит
Аккерман, и видел, как его качает от усталости из стороны в  сторону  даже
на небольших подъемах дороги.
   Ему было жаль Аккермана: видимо, этот парень всегда был хилым, а марши,
учения и наряды превратили его в скелет, обтянутый кожей; он стал похож на
тень - такой он  был  худой  и  хрупкий.  Майкл  чувствовал  себя  немного
виноватым, смотря в упор на  его  качающуюся  согнутую  спину.  За  долгие
месяцы обучения Майкл тоже похудел, но заметно окреп: ноги стали  сильными
и  твердыми  как  сталь,  а  тело  -  плотным  и  упругим.  Ему   казалось
несправедливым, что в той же колонне прямо  перед  ним  шел  человек,  для
которого каждый шаг был страдани