ь. Миссис Шварц открыла дверь. В этом районе  у  нас  были  всякие
клиенты: итальянцы, ирландцы, поляки, евреи, и  все  меня  любили.  Ты  не
поверишь, сколько на мою долю перепадало за день виски, кофейных пирожных,
лапши. Миссис Шварц была  хорошенькая  полная  блондиночка.  Она  отворила
дверь, потрепала меня по  щеке  и  так  это  ласково  защебетала:  "Никки,
сегодня такой жаркий день, присядь-ка, я  сейчас  принесу  тебе  стаканчик
пива". - "Отец ждет внизу, - говорю я, - и сейчас он как раз не  спит".  -
"Ну что ж, - говорит она, - тогда приходи в четыре". Миссис Шварц дала мне
двадцать пять центов, и я отправился к  машине.  Отец  сидит  хмурый,  как
туча. "Никки, - говорит он, - пора уже, наконец, решить, кто  ты:  деловой
человек или племенной бык?" - Но он тут же рассмеялся: "Ну ладно,  раз  ты
все-таки принес двадцать пять центов, то все в порядке".
   - Потом мне приснилось, что все, вся семья в полном составе оказалась в
машине - точь-в-точь, как бывало когда-то  по  воскресеньям.  В  грузовике
были все, даже Анджелина и ее мать. Мы возвращались с пляжа. Я держал руку
Анджелины в своей руке, большего она мне никогда не позволяла, потому  что
мы собирались пожениться. Совсем другое дело ее  мамаша...  Потом  все  мы
сидели за столом - оба мои брата тоже: и тот, что на Гуадалканале, и  тот,
что в Исландии. Мой старик разливал вино собственного производства, а мать
принесла огромную миску макарон... И вот как раз тут, на этом  месте  этот
сукин сын Кин стукнул меня по ноге...
   - Мне так хотелось досмотреть до конца этот сон, - продолжал он.  Майкл
заметил, что юноша плачет, но тактично промолчал.
   - У нас было два желтых грузовика фирмы "Дженерал моторс", -  продолжал
Стеллевато,  и  в  его  голосе  слышалась  тоска  по  желтым  машинам,  по
старику-отцу, по улицам Бостона, по климату Массачусетса, по  телу  миссис
Шварц и по нежному прикосновению руки невесты,  по  домашнему  вину  и  по
болтовне братьев за миской макарон в воскресный вечер.  -  Дело  наше  все
расширялось, - продолжал Стеллевато. - Когда отец прибыл из Италии, у него
была одна старая, восемнадцатилетняя кляча да разбитая телега, а к  началу
войны у нас было уже два грузовика, и мы подумывали о том, чтобы прикупить
третий и нанять шофера. Но все вышло  иначе:  меня  и  братьев  забрали  в
армию; грузовики пришлось продать, а наш  старик  отправился  на  базар  и
опять обзавелся конякой, так как он совсем неграмотный и не  умеет  водить
машину. Моя невеста пишет, что он очень полюбил свою лошадку. А лошадка  и
впрямь, видать, неплохая, вся в яблоках и совсем молодая. Но  хоть  отроду
ей всего семь лет, лошадь остается  лошадью,  и  это  совсем  не  то,  что
грузовик фирмы "Дженерал моторе". А у нас и впрямь дела шли хорошо.
   - Вот вернусь домой, -  спокойно  сказал  Стеллевато,  -  и  женюсь  на
Анджелине или на другой девушке, если Анджелина передумает; у  меня  будет
несколько ребят и только одна женщина. Но если я  замечу,  что  жена  меня
обманывает, я проткну ей череп вилами для льда...
   Майкл услышал, как кто-то вылез из его палатки, и увидел неясный силуэт
приближающегося человека.
   - Кто идет? - окликнул он.
   - Пейвон, - прозвучал в темноте голос и торопливо добавил: -  Полковник
Пейвон.
   Пейвон подошел к Майклу и Стеллевато.
   - Кто на посту? - спросил он.
   - Стеллевато и Уайтэкр, - ответил Майкл.
   - Привет, Никки, - сказал Пейвон. - Как дела?
   - Прекрасно, полковник, - голос Стеллевато звучал тепло и радостно.  Он
очень любил Пейвона, который смотрел  на  него  скорее  как  на  человека,
приносящего счастье, чем как на  солдата,  и  изредка  обменивался  с  ним
солеными шуточками на итальянском языке и  разными  историями  из  прежней
жизни.
   - А у вас, Уайтэкр, все в порядке?
   - Лучше быть не может, - ответил Майкл.  В  темную  дождливую  ночь  их
слова  звучали  непринужденно,  по-товарищески.   Полковник   никогда   не
беседовал бы так с солдатами при полном свете дня.
   - Хорошо, - сказал Пейвон, прислонившись к капоту джипа рядом  с  ними.
Его голос звучал устало  и  задумчиво.  Он  небрежно,  не  закрывая  огонь
спички, зажег сигарету, и из  мрака  выглянули  на  мгновение  его  темные
густые брови.
   - Вы пришли, чтобы сменить меня, полковник? - спросил Стеллевато.
   - Не совсем так, Никки. Ты и так слишком  много  спишь.  Ты  ничего  не
достигнешь в жизни, если будешь все время спать.
   - А я ничего и не добиваюсь, - ответил  Стеллевато,  -  я  только  хочу
вернуться домой и опять развозить лед.
   - Была бы у меня такая работа, - съязвил Майкл, - я бы тоже хотел к ней
вернуться.
   - Он и вам успел наврать? - спросил Пейвон.
   - Клянусь богом! - воскликнул Стеллевато.
   - Я не знал ни одного итальянца, который говорил бы правду о  женщинах,
- сказал Пейвон. - Если хотите знать, Никки еще девственник.
   - Я покажу вам письма, - сказал Стеллевато. Его голос дрожал от обиды.
   - Полковник, - решился Майкл,  ободренный  темнотой  и  шутливым  тоном
беседы. - Я бы хотел поговорить с вами, если вы, конечно, не идете спать.
   - Я не могу спать, - сказал  Пейвон.  -  Совсем  не  спится.  Пойдемте,
пройдемся  немного.  -  Они  сделали  было  несколько  шагов,  но   Пейвон
остановился  и  обратился  к  Стеллевато:  -  Следи  за  парашютистами   и
остерегайся мужей, Никки.
   Он коснулся руки Майкла, и они пошли прочь от джипа.
   - А знаете что? - тихо сказал он. - Я верю, что все  рассказы  Никки  -
совершенная правда. - Довольный,  он  рассмеялся  и  уже  более  серьезным
голосом спросил: - Ну, выкладывайте, что у вас на уме, Майкл.
   - Я хочу попросить вас об одном одолжении. - Майкл замялся. "Опять надо
принимать решение", - подумал он  с  раздражением.  -  Переведите  меня  в
строевую часть.
   Пейвон некоторое время шел молча.
   - А что случилось? - спросил он. - Угрызения совести?
   - Может быть, - ответил Майкл,  -  может  быть.  Эта  церковь  сегодня,
канадцы... Я, право, не знаю. Я начал понимать, зачем я пошел на войну.
   - Вы знаете, зачем вы на войне? - сухо рассмеялся Пейвон. -  Счастливый
человек. - Они прошли несколько шагов в молчании. - Когда я был в возрасте
Никки, - неожиданно сказал он, - я пережил самые худшие дни в  моей  жизни
из-за одной женщины.
   Майкл кусал губы, его злило, что Пейвон игнорирует его просьбу.
   - Сегодня вечером, - мечтательно сказал Пейвон, - лежа в своей  палатке
во время воздушного налета, я все вспоминал об этом. Вот почему я никак не
мог уснуть.
   Пейвон замолчал и задумчиво потянул за край  брезента,  свесившийся  со
стоявшего под деревом бронетранспортера.
   - Полковник, - снова начал Майкл, - я просил вас об одолжении.
   - Что? - Пейвон остановился и повернулся к Майклу.
   - Я прошу вас перевести меня в строевую часть, - сказал Майкл, чувствуя
неловкость своего положения: ведь Пейвон может  подумать,  что  он  просто
хочет прослыть героем.
   Полковник кисло улыбнулся.
   - А вам-то какая женщина насолила? - спросил он.
   - Дело совсем не в этом,  -  объяснил  Майкл,  ободренный  темнотой.  -
Просто я считаю, что должен приносить какую-то пользу...
   - Какое самомнение! - воскликнул Пейвон, и Майкл был поражен,  с  каким
отвращением это было сказано. - Клянусь богом, ненавижу умничающих солдат.
Вы думаете, армии  сейчас  больше  нечего  делать,  как  обеспечивать  вам
возможность  принести  достойную  жертву,  чтобы  успокоить  вашу   мелкую
совесть? Вы не довольны своей службой? - резко спросил он. -  Вы  думаете,
что водить джип недостойно человека с дипломом? И вы не успокоитесь,  пока
не заработаете пулю в живот. Армии  нет  дела  до  ваших  проблем,  мистер
Уайтэкр. Армия использует вас, когда сочтет нужным, будьте спокойны. Может
быть, всего на одну минуту за все четыре года, но обязательно  использует.
И может быть, вам придется умереть в эту минуту, а пока что не приставайте
ко мне со своими интеллигентскими угрызениями совести и не просите,  чтобы
я поставил вам мученический крест, на который вы могли  бы  взобраться.  Я
занят делом, я руковожу частью и не могу тратить ни времени, ни сил, чтобы
воздвигать кресты для полоумных рядовых из Гарвардского университета.
   - Я не учился в Гарварде, - глупо возразил Майкл...
   - И больше не обращайтесь  с  такими  просьбами,  солдат!  -  сказал  в
заключение Пейвон. - До свидания...
   - Слушаюсь, сэр! - отчеканил Майкл. - Благодарю вас.
   Пейвон повернулся и, шлепая ботинками по мокрой траве, исчез в темноте.
   "Сволочь! - выругался про себя Майкл. - Доверяй после этого офицерам!"
   Подавленный  и  уязвленный,   он   медленно   побрел   вдоль   палаток,
вырисовывавшихся бледными пятнами во мраке  ненастной  ночи.  Все  в  этой
войне оказалось совсем не таким, как  представлялось  раньше...  Дойдя  до
своей палатки, он сунул руку под парусину и вытащил  припрятанную  бутылку
кальвадоса. Сделав большой глоток, он почувствовал, как алкоголь обжег все
внутри. "Вероятно, я умру от  язвы  двенадцатиперстной  кишки,  -  подумал
Майкл, - где-нибудь в  полевом  госпитале  под  Шербуром.  Похоронят  меня
вместе с солдатами первой  дивизии  и  двадцать  девятого  полка,  которые
штурмовали  доты  и  брали  старинные  города.  А  в  воскресенье   придут
благодарные французы и, скорбя, возложат цветы на мою могилу..." Отхлебнув
еще и, наконец, опорожнив бутылку, он сунул ее обратно в палатку.
   В  мрачном  раздумье  Майкл  зашагал   вдоль   линейки.   Вино   начало
действовать.  "Все  бегут,  -  думал  он.  -  Бегут  от  своих  родителей,
итальянцев и евреев,  бегут  от  холодных  жен,  от  братьев,  удостоенных
"Почетной медали конгресса", бегут из пехоты, бегут от сожалений, бегут от
совести, от зря прожитой жизни!.. А немцы в пяти милях отсюда;  интересно,
от кого бегут немцы? Две армии в  отчаянии  бегут  навстречу  друг  другу,
бегут от мрачных воспоминаний о днях мира...
   "Господи, - подумал Майкл, глядя на первые проблески  зари,  окрасившие
небо над немецкими позициями, - хорошо бы меня сегодня убили..."



30

   В девять часов появились самолеты: Б-17, Б-24,  "митчелы",  "мародеры".
Столько самолетов Ной еще не видел  ни  разу  в  жизни.  Воздушная  армада
величаво, четким строем - совсем как на плакатах, завлекающих  молодежь  в
авиацию, - плыла в безоблачной синеве неба, и алюминий сверкал под  лучами
яркого летнего солнца во славу неистощимой энергии и мастерства тружеников
американских заводов. Ной стоял в щели, которая  вот  уже  неделю  служила
укрытием ему и Бернекеру, и  с  интересом  наблюдал  за  стройными  рядами
машин.
   - Давно бы пора, -  проворчал  Бернекер.  -  Тоже  мне  летчики.  Дрянь
паршивая! Еще три дня назад их ждали.
   Ной промолчал, продолжая наблюдать за самолетами, в  серебристых  рядах
которых  то  тут,  то  там  стали  появляться  черные  клубочки  разрывов:
заработали немецкие зенитки. Время  от  времени  снаряды  достигали  цели,
выбивая  из  строя   очередную   жертву.   Некоторые   подбитые   самолеты
поворачивали назад и, волоча за собой густой черный шлейф  дыма,  пытались
дотянуть до линии фронта, к  своим,  другие  же  взрывались  сразу,  и  их
обломки, объятые пламенем, неестественно  тусклым  на  фоне  яркого  неба,
валились вниз с высоты в несколько тысяч  футов.  Над  полем  боя  повисли
белые купола парашютов, словно зонтики, защищающие  кого-то  от  слепящего
летнего солнца Франции.
   Бернекер говорил правду. Наступление должно было начаться три дня  тому
назад, но не состоялось из-за плохой погоды. Вчера  начальство  попыталось
было выпустить часть  самолетов,  но  тучи  снова  сгустились,  и  летчики
вернулись, едва успев начать бомбежку, а  пехота  так  и  не  вылезала  из
окопов.  Но  сегодня  утром  никто  уже  не  сомневался,  что  наступление
начнется.
   - Погода такая, - заметил Бернекер, - что можно разбомбить всю немецкую
армию с тридцати тысяч футов.
   В одиннадцать часов - к  этому  времени  авиация,  по  замыслу,  должна
подавить   или   дезорганизовать   немецкую   оборону   перед    войсками,
сосредоточенными для наступления, - в атаку идет пехота с задачей  пробить
брешь в обороне для бронетанковых войск и обеспечить ввод в прорыв  свежих
дивизий, которые, развивая успех, проникнут глубоко в тыл немцев. Все  это
солдатам подробно растолковал лейтенант Грин,  который  теперь  командовал
ротой. Хотя внешне солдаты относились к  этому  хитроумному  плану  весьма
скептически, сейчас, когда все увидели,  с  какой  убийственной  точностью
делают свое дело громадные бомбардировщики, никто уже не  сомневался,  что
наступление пойдет гладко.
   "Прекрасно,  -  подумал  Ной,  -  все  будет,  как  на  параде".  После
возвращения из вражеского тыла он замкнулся в себе, стал  сдержанным  и  в
дни, предоставляемые для отдыха, или  в  часы  относительного  затишья  на
передовой все время размышлял,  пытаясь  переосмыслить  свое  отношение  к
окружающим, проникнуться философией равнодушия и отрешенности, чтобы раз и
навсегда оградить себя от ненависти Рикетта и  тех  солдат  роты,  которые
относились к нему  так  же,  как  сержант.  Глядя  на  самолеты,  с  ревом
пролетающие над головой, прислушиваясь к взрывам бомб где-то  впереди,  он
думал, что в известном смысле должен быть благодарен "Рикетту. Ведь именно
Рикетт избавил его от необходимости искать способ отличиться, дав  понять,
что, какой бы подвиг ни совершил Ной - пусть даже один взял бы  Париж  или
за  день  перебил  целую  эсэсовскую  бригаду  -  он  не  будет   к   нему
благосклоннее.
   "Хватит, - решил Ной. - Теперь мне на  все  наплевать.  Буду  плыть  по
течению. Ни быстрее, ни медленнее, ни лучше других, ни  хуже.  Все  пойдут
вперед, пойду и я, будут драпать - я тоже..." Ной принял это решение, стоя
в сырой щели за неизменной живой изгородью, прислушиваясь к разрывам  бомб
и вою пролетающих над головой  снарядов,  и  вдруг  сразу  обрел  какое-то
странное ощущение покоя. Правда, покой этот был безрадостный, безнадежный,
означавший крушение самых светлых чаяний, но все  же  это  был  покой.  Он
расслаблял натянутые нервы, успокаивал, и, как  он  ни  был  горек,  сулил
возможность сохранить жизнь.
   Он с интересом наблюдал за самолетами.
   Рассеянно поглядывая сквозь изгородь в сторону окопов противника, то  и
дело встряхивая головой, когда от грохота мощных разрывов закладывало уши,
Ной испытывал чувство жалости к немцам, которые были там, за  воображаемым
рубежом, где летчики сбрасывали бомбы. Воюя здесь, на  земле,  с  оружием,
способным послать всего несколько граммов металла на какие-то жалкие сотни
ярдов, он не мог не  питать  ненависти  к  равнодушным  убийцам,  летающим
высоко в небе, и  вдвойне  сочувствовал  забившимся  в  окопы  беспомощным
людям, на которых  безжалостный  век  машин  обрушивал  тонны  взрывчатки.
Посмотрев на Бернекера, он заметил на его худом юношеском лице болезненную
гримасу и понял, что друга угнетают те же мысли.
   - Господи, - пробормотал тот, - почему они не перестанут? Довольно уже,
хватит... Фарш они из них хотят сделать, что ли?
   Немецкие зенитные батареи были уже подавлены, и самолеты шли  спокойно,
как на маневрах.
   Вдруг совсем близко что-то засвистело, раздался чудовищный взрыв, земля
взметнулась вверх. Бернекер схватил Ноя и потянул его  вниз.  Скрючившись,
прижавшись друг к другу, они старались как можно глубже забиться  в  щель.
Ноги у  них  сплелись,  каски  соприкасались.  Вокруг  одна  за  другой  с
оглушающим треском рвались бомбы. В щель  сыпалась  земля,  падали  камни,
обломки сучьев.
   - Ах, сволочи! - ругался Бернекер. - Не летчики, а гнусные убийцы!
   Вокруг раздавались Душераздирающие крики, вопли раненых. Но вылезти  из
щели было нельзя, так как бомбы все падали и падали. Ной слышал монотонное
деловитое жужжание самолетов,  которые  спокойно  и  методично  продолжали
делать свое дело, недосягаемые на своей спасительной высоте.  В  самолетах
сидели люди,  уверенные  в  собственном  мастерстве,  бесспорно  довольные
достигнутыми результатами.
   - Жалкие бездельники! - продолжал Бернекер.  -  А  еще  такие  надбавки
получают... Убийцы! Ведь так никого из нас в живых не останется!
   "Это будет последняя гадость, которую сделает мне армия, - думал Ной. -
Она убьет меня сама, не доверив этого немцам. Хоуп не  должна  знать,  что
это сделали американцы. Ей не должны сообщать, как все произошло..."
   - Летающие мешки с деньгами! - выкрикивал Бернекер в промежутках  между
взрывами диким, полным ненависти голосом.  -  Чинов  нахватали!  Сержанты,
полковники! Вот тебе и хваленые бомбардировочные прицелы! Вот тебе и  чудо
техники! Чего еще  от  них  ждать?  Они  как-то  умудрились  бомбить  даже
Швейцарию! Прицельное бомбометание! Эти ублюдки  не  могут  даже  отличить
одну страну от другой! Где уж им разобраться,  какие  войска  свои,  какие
чужие!
   Он орал прямо Ною в лицо,  брызжа  от  ярости  слюной.  Ной  знал,  что
Бернекер кричит просто для того, чтобы они оба не лишились рассудка, чтобы
заставить себя еще глубже врасти в щель, чтобы не дать угаснуть  последней
искорке надежды на спасение.
   - А им хоть бы что! - кричал Бернекер. - Им все  равно,  кого  бомбить!
Положено сбрасывать по сотне тонн бомб в день, а на кого - не важно,  хоть
на родную мать! Какой-нибудь паршивый штурманишка хватил вчера лишнего,  а
сегодня его мутит, и он только и думает,  как  бы  поскорее  добраться  до
кабака подлечиться. Вот он и решил сбросить бомбы на пару минут раньше,  а
куда - наплевать! Задание выполнено. Еще  пяток,  таких  вылетов,  а  там,
глядишь, можно и домой на родину собираться... Клянусь богом, собственными
руками задушу первого попавшегося молодчика в летной форме! Ей-богу...
   Вдруг бомбежка, словно чудом, прекратилась. Самолеты  еще  жужжали  над
головой, но очевидно, летчики  в  ошибке  все-таки  разобрались  и  теперь
летели к другим объектам.
   Бернекер медленно встал и выглянул из щели.
   - Бог ты мой! - только и смог вымолвить он.
   Преодолевая дрожь в коленях, Ной тоже  стал  подниматься,  но  Бернекер
толчком усадил его на место.
   - Сиди! - резко сказал он. - Пусть санитары  убирают.  Все  равно,  там
больше новички из пополнения...  Сиди  на  месте.  Бьюсь  об  заклад,  эти
чертовы олухи снова  вернутся  и  начнут  бросать  на  нас  бомбы.  Нельзя
вылезать из укрытия. Ной... - Бернекер нагнулся к Ною и  лихорадочно  сжал
его руки в своих сильных лапах. - Ной, нам  нужно  держаться  друг  друга.
Тебе и мне. Всегда. Мы приносим друг другу счастье. Будем заботиться  друг
о друге. Если мы будем вместе, с нами ничего  не  случится.  Погибнет  вся
проклятая Германия, а мы уцелеем... Мы будем жить...
   Он неистово тряс Ноя. Глаза у него стали  дикими,  губы  дрожали,  а  в
хриплом голосе звучала твердая вера в то, что он говорил,  вера,  окрепшая
после многих  испытаний,  через  которые  они  вместе  прошли,  на  волнах
Ла-Манша, в осажденной ферме, на скользкое дне канала  в  ту  ночь,  когда
утонул Каули.
   - Ты должен обещать мне. Ной, - прошептал Бернекер, - что мы никому  не
дадим разлучить нас. Никогда! Как бы они ни старались... Обещай мне!
   Ной заплакал, по его  щекам  тихо  покатились  беспомощные  слезы:  его
растрогала и эта фанатическая вера, и то, что он так нужен своему другу.
   - Ну конечно же, Джонни,  конечно,  обещаю,  -  проговорил  Ной,  и  на
какой-то миг ему показалось, будто он  вместе  с  Бернекером  верит  в  их
счастливое знамение, верит, что они пройдут невредимыми  через  все  беды,
если будут держаться друг друга...


   Двадцать минут спустя  все,  кто  уцелел  после  бомбежки,  вылезли  из
укрытий и заняли прежний рубеж, с которого рота отошла, чтобы  не  попасть
под удар собственной авиации. Затем, перебравшись через изгородь,  солдаты
двинулись по изрытому воронками зеленому пастбищу туда,  где,  по  замыслу
начальства, все немцы были либо уничтожены, либо