агородными идеями и шариками для игры в
пинг-понг. Я стоял в стороне и дал им возможность позабавиться. Я  дал  им
возможность понянчиться с вами, совать вам  соску,  присыпать  ваши  попки
тальком и внушать  вам,  что  вы  будете-жить  вечно  и  что  армия  будет
заботиться о вас, как родная мать. А сейчас с ними покончено, и вы  будете
слушать только меня и никого больше. Отныне  для  вас  будет  существовать
только одна заповедь: наша рота должна  убить  больше  фрицев,  чем  любая
другая рота в дивизии, а я должен стать майором к  четвертому  июля.  Если
для этого нам придется понести больше потерь,  чем  другим,  -  ничего  не
поделаешь. Вот все, что я могу вам сказать, ребята.  Ведь  вы  приехали  в
Европу не для того,  чтобы  любоваться  памятниками.  Сержант,  распустить
роту".
   - Смир-но! Рота, разой-дись!
   Капитана Колклафа не было видно весь день. Может быть, он сидел в трюме
и готовил очередную речь по поводу прибытия во Францию, а может быть,  был
уже убит. А лейтенант Грин, который за всю свою жизнь не произнес ни одной
речи,  присыпал  раны  солдат  сульфаниламидными  препаратами,  набрасывал
одеяла на лица умерших, подтрунивал над живыми и напоминал  им,  что  надо
беречь стволы винтовок от морской воды, которая захлестывала судно...
   Как и  обещал  лейтенант  Грин,  в  половине  пятого  моряки,  наконец,
запустили машины, и через  пятнадцать  минут  десантная  баржа  подошла  к
берегу. На берегу царило оживление и, казалось, не было никакой опасности.
Сотни  солдат  сновали  взад  и  вперед:  тащили  ящики  с   боеприпасами,
складывали, коробки с продуктами, тянули провода, выносили раненых, копали
окопы, зарываясь на ночь между обгоревшими обломками барж,  бульдозеров  и
разбитых орудий. Ружейная стрельба слышалась теперь довольно далеко, по ту
сторону скал, нависших над берегом. Иногда взрывалась  мина  или  прилетал
шальной снаряд, подымая столб песка, но все же было ясно, что войска  пока
что закрепились на побережье.
   Когда десантная баржа подошла к  берегу,  на  палубе  появился  капитан
Колклаф. На боку у него в разукрашенной кожаной кобуре  висел  пистолет  с
перламутровой рукояткой. Это был подарок жены. Он как-то  проговорился  об
этом и сейчас рисовался, нося его низко на  бедре,  как  шериф  с  обложки
журнала.
   Капрал-сапер знаками указывал барже место для причала у кишащего людьми
берега. Он выглядел утомленным, но совершенно спокойным, словно  всю  свою
жизнь провел на побережье Франции под огнем орудий и  пулеметов.  Опустили
боковой трап, и Колклаф повел роту на берег. На барже остался только  один
трап, другой сорвало снарядом.
   Колклаф подошел к концу трапа. Трап упирался в мягкий песок,  и,  когда
набегала волна, он почти на три фута уходил под воду. Колклаф остановился,
его нога повисла в воздухе. Потом он попятился назад.
   - Сюда, капитан, - позвал капрал.
   - Там внизу мина, - крикнул Колклаф. -  Позовите  этих  людей...  -  Он
указал на группу саперов, которые с помощью бульдозера прокладывали дорогу
через дюны. - Позовите их сюда и проверьте этот участок.
   - Там нет мин, капитан, - усталым голосом сказал капрал.
   - А я говорю, что видел мину, капрал! - заорал Колклаф.
   Морской офицер, командовавший судном, сошел по трапу.
   - Капитан, - раздраженно сказал он, -  пожалуйста,  дайте  вашим  людям
команду высаживаться. Мне нужно уходить отсюда. Я не намерен  торчать  всю
ночь на этом берегу. А если мы проканителимся еще десять минут,  то  можем
остаться здесь навсегда.
   - Там, у конца трапа, мина, - громко сказал Колклаф.
   - Капитан, - возразил сапер, - уже три роты сошли на берег  как  раз  в
этом месте, и ни один человек не подорвался.
   - Я приказываю вам,  -  крикнул  Колклаф,  -  позовите  своих  людей  и
очистите этот участок.
   - Слушаюсь, сэр, - буркнул  сапер.  Он  направился  к  бульдозеру  мимо
аккуратно сложенных в ряд и прикрытых одеялами шестнадцати трупов.
   - Если вы сейчас же не высадитесь, - заявил морской офицера -  то  флот
Соединенных Штатов потеряет одно десантное судно.
   - Лейтенант, - холодно проговорил Колклаф, - занимайтесь своим делом, а
я буду заниматься своим.
   - Если вы не высадитесь за десять  минут,  -  сказал  лейтенант,  снова
поднимаясь на баржу, - я увезу и вас и вашу проклятую роту обратно в море,
и вам тогда придется присоединяться к морской пехоте, чтобы снова  попасть
на берег.
   - Обо всем этом, лейтенант, - сказал Колклаф, - я доложу по команде.
   -  Десять  минут!  -  в  бешенстве  крикнул  через   плечо   лейтенант,
направляясь на свой полуразрушенный мостик.
   - Капитан, - закричал своим высоким голосом лейтенант Грин с трапа, где
выстроились солдаты, с сомнением взиравшие на  грязную  зеленую  воду,  на
поверхности которой плавали  выброшенные  спасательные  пояса,  деревянные
ящики из-под  пулеметных  лент,  картонные  коробки  из-под  продуктов.  -
Капитан, - закричал он, - я готов пойти первым, поскольку капрал  говорит,
что все в порядке... А ребята потом пройдут по моим следам и...
   - Я не намерен терять ни одного  солдата  на  этом  берегу,  -  ответил
Колклаф. - Оставайтесь на своем месте. - Его рука решительно потянулась  к
инкрустированному перламутром пистолету - подарку жены. Ной  заметил,  что
кобура была отделана бахромой из сыромятной кожи точно так же, как  кобуры
ковбойских костюмов, какие дарят мальчишкам на рождество.
   На  берегу  показался  капрал-сапер,  возвращавшийся  в   сопровождении
лейтенанта. Лейтенант, необычайно высокого роста,  был  без  каски  и  без
оружия. У него было обветренное, красное, вспотевшее лицо,  из  засученных
рукавов рабочей одежды свисали огромные, черные от грязи руки. Он выглядел
скорее десятником бригады дорожных рабочих, чем офицером.
   - Давайте-ка, капитан, сходите на берег, - сказал лейтенант.
   - Там мина, - упорствовал Колклаф. - Возьмите своих  людей  и  очистите
этот участок.
   - Здесь нет мин, - сказал лейтенант.
   - А я говорю, что видел мину.
   Солдаты,  стоявшие  позади  капитана,  с  беспокойством   слушали   эту
перепалку. Теперь, когда они были так близко от  берега,  невыносимо  было
оставаться на судне, на котором  они  так  настрадались  за  этот  день  и
которое все еще являлось хорошей мишенью; а судно скрипело и  стонало  при
каждом ударе волн, с шумом обрушивавшихся на  него  со  стороны  открытого
моря. Берег с его дюнами, окопами,  штабелями  грузов  выглядел  надежным,
прочным,  даже  домашним,  -  никакого  сравнения  с  плавающими  по  морю
посудинами. Солдаты стояли позади  своего  капитана,  уставившись  на  его
спину, и глубоко ненавидели его.
   Лейтенант-сапер открыл было рот, чтобы что-то сказать  Колклафу.  Но  в
это  время  его  взгляд  упал  на  пояс  капитана,  где  висел   пистолет,
инкрустированный перламутром. Он слегка улыбнулся  и  промолчал.  Потом  с
бесстрастным выражением на лице, как был - в ботинках и крагах молча вошел
в воду и начал тяжелыми шагами утюжить дно -  туда  и  обратно,  у  самого
трапа и вокруг него, не обращая никакого внимания на волны, бившие его  по
ногам. Так, топая взад и вперед с тем же бесстрастным выражением на  лице,
он проверил каждый дюйм берега, каждую точку, куда  только  могла  ступить
нога солдата. Потом, не сказав ни слова Колклафу,  он  вышел  из  воды  и,
слегка сгорбившись от усталости, пошел, тяжело ступая, туда, где его  люди
пытались с помощью бульдозера сдвинуть с места огромную бетонную  плиту  с
торчащими из нее железными рельсами.
   Колклаф  вдруг  резко  обернулся  назад,  однако  никто  из  солдат  не
улыбался. Тогда он снова повернулся  лицом  к  берегу  и  сошел  на  землю
Франции осторожно, но с достоинством. И все солдаты роты, один за  другим,
шагая по  холодной  морской  воде,  проследовали  за  ним  мимо  плавающих
обломков первого дня великой битвы на европейский континент.
   В первый день высадки роте  совсем  не  пришлось  участвовать  в  боях.
Солдаты окопались и съели свой вечерний паек, почистили винтовки  и  стали
наблюдать,  как  высаживаются  на  берег  новые  роты.  С   превосходством
ветеранов они  подсмеивались  над  новичками,  которые  пугались  случайно
залетавших снарядов и ступали необыкновенно осторожно, боясь наткнуться на
мину. Колклаф ушел разыскивать свой полк, который уже был  на  берегу,  но
где именно, никто не знал.
   Ночь была темная, ветреная, сырая и холодная. Уже в сумерках  прилетели
немецкие самолеты. Орудия кораблей, стоявших на рейде недалеко от  берега,
и зенитная артиллерия на  берегу  перекрестили  небо  огненными  трассами.
Осколки мягко шлепались в песок рядом  с  Ноем;  он  беспомощно  озирался,
думая только об одном: настанет ли когда-нибудь такое время, когда ему  не
придется опасаться за свою жизнь.
   Их разбудили на рассвете. К тому времени Колклаф уже вернулся из полка.
Ночью он заблудился  и  бродил  по  берегу,  разыскивая  свою  роту,  пока
какой-то часовой со страху не пальнул в него. Тогда он решил, что  бродить
ночью слишком опасно,  вырыл  себе  окопчик  и  улегся  там  переждать  до
рассвета, чтобы его не подстрелили свои же солдаты. Он осунулся и выглядел
усталым, но выкрикивал приказы со скоростью автомата и повел за собой роту
вверх по крутому берегу.
   Ной схватил насморк и без конца чихал и сморкался. На нем  было  надето
шерстяное белье, две пары шерстяных  носков,  обмундирование  цвета  хаки,
походная куртка, а  поверх  всего  этого  химически  обработанная  рабочая
одежда, очень плотная и хорошо защищавшая от ветра. Но и в этом одеянии он
все же чувствовал, что продрог до костей, когда тащился по сыпучему  песку
мимо почерневших от дыма разбитых немецких  дотов,  мимо  трупов  в  серых
шинелях, все еще не похороненных, мимо изуродованных немецких  пушек,  все
еще злобно направленных в сторону берега.
   Роту обгоняли грузовики и джипы, тащившие прицепы с  боеприпасами,  они
сталкивались друг с другом и  буксовали.  Только  что  прибывший  танковый
взвод  отчаянно  громыхал  на  подъеме,   танки   выглядели   грозными   и
непобедимыми.  Военная  полиция  регулировала  движение;  саперы   строили
дороги; бульдозеры выравнивали взлетную полосу для  самолетов;  санитарные
машины с ранеными, уложенными на носилки, сползали по  изрезанной  колеями
дороге, между  минными  полями,  огороженными  флажками,  к  эвакуационным
пунктам,  примостившимся  у  подножия  скалы.  На  широком  поле,  изрытом
снарядами, солдаты из похоронной команды хоронили убитых  американцев.  За
всей этой суетой чувствовался порядок, словно  невидимая  энергичная  рука
направляла движение людей и машин. Эта картина напомнила Ною  те  времена,
когда он еще маленьким мальчиком в  Чикаго  наблюдал,  как  артисты  цирка
натягивают тент, расставляют клетки и устанавливают свои жилые фургоны.
   Достигнув вершины холма, Ной оглянулся на берег, пытаясь запечатлеть  в
своей памяти все увиденное. "Когда я вернусь, Хоуп, да  и  ее  отец  тоже,
захотят узнать, как все это выглядело", - подумал он. Перебирая в уме все,
что он расскажет им в тот далекий, прекрасный, мирный день, Ной чувствовал
все большую уверенность, что этот день наступит и он останется жив,  чтобы
отпраздновать его. Он с усмешкой подумал о  том,  как  в  один  прекрасный
воскресный день, сидя за кружкой пива под  кленом,  в  костюме  из  мягкой
фланели  и  голубой  рубашке,  он  будет  изводить   своих   родственников
бесконечными рассказами ветерана о Великой войне.
   Берег, усеянный стальной продукцией американских заводов, выглядел, как
захламленный подвал какого-то магазина для гигантов. Недалеко  от  берега,
сразу за старыми грузовыми  судами,  которые  затоплялись,  чтобы  служить
волнорезами, стояли эскадренные миноносцы. Они  вели  огонь  через  голову
пехоты по опорным пунктам противника на материке.
   - Вот как надо воевать, - сказал  Бернекер,  шедший  рядом  с  Ноем.  -
Настоящие кровати, в кают-компании подают кофе. Вы можете  стрелять,  сэр,
когда будете готовы. Да, Аккерман, будь у нас  хотя  бы  столько  же  ума,
сколько у кроликов, мы пошли бы служить во флот.
   - Давай, давай, пошевеливайся, - раздался позади голос Рикетта. Это был
все тот же сердитый сержантский голос, который не в силах были изменить ни
трудности перехода по морю, ни зрелище множества убитых людей.
   - Вот на кого пал бы мой выбор,  -  сказал  Бернекер,  -  если  бы  мне
пришлось остаться один на один с человеком на необитаемом острове.
   Они повернулись и пошли в глубь материка, все более и более удаляясь от
берега.
   Так они  шли  с  полчаса,  пока  не  обнаружилось,  что  Колклаф  снова
заблудился. Он остановил роту на перекрестке, где два военных  полицейских
регулировали движение из вырытой ими  на  обочине  дороги  глубокой  щели,
откуда торчали только их каски да плечи. Ной видел, как  Колклаф,  сердито
жестикулируя, в бешенстве орал на полицейских, которые  лишь  отрицательно
качали головами. Затем Колклаф извлек карту и принялся орать на лейтенанта
Грина, который пришел ему на помощь.
   - Наше счастье, - сказал Бернекер, покачав головой, - что нам  достался
капитан, который не способен отыскать плуг в танцевальном зале.
   - Убирайтесь отсюда, - услышали они голос Колклафа, оравшего на  Грина,
- убирайтесь на свое место! Я сам знаю, что мне делать!
   Он свернул на узкую дорожку, окаймленную высокой блестевшей  на  солнце
живой изгородью, и рота медленно побрела  за  ним.  Здесь  было  темнее  и
как-то спокойнее, хотя пушки  все  еще  продолжали  грохотать,  и  солдаты
тревожно  вглядывались  в  густую  листву  изгороди,  как  бы   специально
предназначенной для засады.
   Никто не проронил ни слова. Солдаты устало тащились по  обеим  сторонам
мокрой дороги, стараясь сквозь чавканье ботинок,  тяжело  месивших  густую
глину, уловить какой-либо посторонний шорох,  щелканье  ружейного  затвора
или голоса немцев.
   Дорога вывела  их  в  поле;  из-за  облаков  выглянуло  солнце,  и  они
почувствовали некоторое  облегчение.  Посреди  поля  старая  крестьянка  с
мрачным видом доила корову, ей помогала девушка с босыми  ногами.  Старуха
сидела на табуретке, рядом с ней стояла видавшая виды крестьянская телега,
запряженная  огромной  мохнатой  лошадью.  Старуха   медленно,   с   явным
пренебрежением тянула соски упитанной и  чистенькой  коровы.  Над  головой
пролетали и где-то рвались  снаряды.  Временами,  казалось,  совсем  рядом
взволнованно трещали пулеметы, однако  старуха  не  обращала  на  все  это
никакого внимания. Девушке было не больше  шестнадцати  лет;  на  ней  был
старенький зеленый свитер, а  в  волосах  -  красная  ленточка.  Она  явно
заинтересовалась солдатами.
   - Я думаю, не наняться ли мне в работники  к  этой  старухе,  -  сказал
Бернекер, - а ты мне потом расскажешь, чем кончится война, Аккерман.
   - Шагай, шагай, солдат, - ответил ему Ной. - В следующую войну  все  мы
будем служить в обозе.
   - Мне понравилась эта девчонка, - мечтательно произнес Бернекер. -  Она
напоминает мне родную Айову. Аккерман, ты что-нибудь знаешь по-французски?
   - A votre sante - вот все, что я знаю, - сказал Ной.
   - A votre sante! - крикнул  Бернекер  девушке,  улыбаясь  и  размахивая
ружьем. - A votre sante, крошка, то же самое и твоей старушке.
   Девушка, улыбаясь, помахала ему в ответ рукой.
   - Она в восторге от меня, - обрадовался Бернекер. - Что я ей сказал?
   - За ваше здоровье.
   - Черт! - воскликнул Бернекер. - Это  больно  официально.  Мне  хочется
сказать ей что-нибудь задушевное.
   - Je t'adore, - произнес Ной, вспоминая случайно  застрявшие  в  памяти
французские слова.
   - А это что означает?
   - Я тебя обожаю.
   - Вот это то, что надо, - обрадовался Бернекер. Когда они были  уже  на
краю поля, он повернулся в сторону девушки, снял каску и низко поклонился,
галантно размахивая этим большим металлическим горшком. -  Эй,  крошка,  -
заорал он громовым голосом, лихо размахивая  каской,  зажатой  в  огромной
крестьянской руке;  его  мальчишеское,  загорелое  лицо  было  серьезно  и
источало любовь. - Эй, крошка, je t'adore, je t'adore...
   Девушка улыбнулась и снова помахала рукой.
   - Je t'adore, mon American! - крикнула она в ответ.
   - Это самая великая страна на всей нашей планете, - сказал Бернекер.
   - Ну, ну, пошли, кобели, - сказал Рикетт, ткнув  его  костлявым  острым
пальцем.
   - Жди меня, крошка! - крикнул Бернекер через зеленые поля, через  спины
коров, так похожих на коров его родной Айовы. - Жди  меня,  крошка,  я  не
знаю, как это сказать по-французски, жди меня, я вернусь...
   Старуха на скамейке размахнулась и, не поднимая головы, сильно шлепнула
девушку по заду. Резкий и звонкий звук удара донесся до самого конца поля.
Девушка потупилась, заплакала и  убежала  за  телегу,  чтобы  скрыть  свои
слезы.
   Бернекер вздохнул.  Он  нахлобучил  каску  и  перешел  через  разрыв  в
изгороди на соседнее поле.
   Через три часа Колклаф отыскал полк, а еще через полчаса  они  вошли  в
соприкосновение с немецкой армией.
   Шесть  часов  спустя  Колклаф  ухитрился  попасть  со  своей  ротой   в
окружение.


   Крестьянский дом, в котором заняли оборону остатки роты, выглядел  так,
как будто он был специально построен в расчете на возможную осаду. У  него
были толстые каменные стены, узкие  окна,  крыша  из  шифера,  которая  не
боялась огня, огромные, как бы вытесанные из камня  балки,  поддерживавшие
потолки, водяная помпа на кухне и глубокий  надежный  подвал,  куда  можно
было относить раненых.
   Дом вполне мог бы выдержать даже длительный артиллерийский  обстрел.  А
поскольку немцы до сих пор использовали только  минометы,  то  оборонявшие
дом тридцать пять человек, оставшиеся от роты, чувствовали себя  пока  что
довольно уверенно. Они вели  беспорядочный  огонь  из  окон  по  силуэтам,
мелькавшим за изгородью и пристройками, которые окружали главное здание.
   В освещенном свечой подвале  между  бочками  с  сидром  лежало  четверо
раненых и один убитый. Семья француза, которому  принадлежала  эта  ферма,
спряталась в подвал при первом же выстреле. Сидя на ящиках, французы молча
разглядывали раненых солдат, пришедших невесть откуда, чтобы умереть в  их
подвале. Здесь был хозяин - мужчина лет пятидесяти,  прихрамывавший  после
ранения, полученного под Марной во время прошлой войны, его жена -  худая,
долговязая женщина его возраста и две  дочери,  двенадцати  и  шестнадцати
лет, обе очень некрасивые. Оцепеневшие от страха, они  старались  укрыться
под сомнительной защитой бочек.
   Весь медицинский персонал был перебит еще в  начале  дня,  и  лейтенант
Грин все время бегал вниз, как только у него находилась свободная минутка,
чтобы хоть как-нибудь перевязать раны солдат.
   Фермер был не в ладах со своей женой.
   - Нет, - с горечью повторял он. - Нет, мадам не оставит свой будуар. Ей
все равно, война сейчас или не война. О нет. Останемся здесь, говорит она.
Я не оставлю свой дом солдатам. Может быть, мадам,  вы  предпочитаете  вот
это?
   Мадам не отвечала. Она бесстрастно восседала  на  ящике,  потягивая  из
чашки сидр, и  с  любопытством  рассматривала  лица  раненых,  на  которых
блестели при свете свечи бисеринки холодного пота.
   Когда начинал трещать немецкий пулемет, наведенный на окно  комнаты  во
втором этаже, и вверху, над ее головой, слышался звон разбиваемого  стекла
и стук падающей мебели, она только немного быстрее цедила свой сидр.
   - Ох, уж эти женщины, - сказал фермер, обращаясь к мертвому американцу,
лежащему у его ног. - Никогда не слушайте женщин. Они не могут понять, что
война - это серьезное дело.
   На первом этаже солдаты свалили всю мебель к  окнам  и  стреляли  через
щели, из-за подушек. Время от времени лейтенант Грин  отдавал  приказания,
но никто не обращал на них  внимания.  Как  только  замечалось  какое-либо
движение за изгородью или в группе деревьев, в шестистах  футах  от  дома,
все со