ему  вещи,  которые  позволило  нам  открыть  и  разоблачить   наше
писательское вдохновение. О читателях,  которые,  на  основании  сказанного,
усомнятся в мудрости или проницательности мистера Олверти, я  без  стеснения
скажу, что они дурно и неблагодарно пользуются сообщаемыми им сведениями.
     Эти явные погрешности в системе Твакома уравновешивали  противоположные
погрешности Сквейра, которые наш добрый сквайр тоже видел и осуждал.  Но  он
считал, что противоположные достоинства этих джентльменов  будут  исправлять
их противоположные несовершенства и что мальчики почерпнут от них,  особенно
с  его  помощью,  достаточно  полезных  наставлений  в  истинной  религии  и
добродетели. Если результаты не оправдали его ожиданий, то это, может  быть,
проистекало от какой-то ошибки  в  самом  плане  воспитания,  которую  мы  и
предоставляем обнаружить читателю, если он сумеет; ибо мы не задаемся  целью
выводить в этой истории людей непогрешимых и надеемся, что в ней не найдется
ничего такого, чего никогда еще не наблюдалось в человеческой натуре.
     Возвратимся, однако,  к  нашему  предмету;  мне  кажется,  читатель  не
удивится, что различное поведение упомянутых мальчиков производило различное
впечатление на воспитателей, примеры чего мы  уже  видели;  но  была  еще  и
другая причина различного отношения к  ним  философа  и  педагога;  так  как
предмет этот очень важный, мы изложим его в следующей главе.

        "ГЛАВА VI,"
     в которой приводится еще  более  веское  основание  для  вышеупомянутых
мнений

     Надо знать, что две названные  ученые  персоны,  играющие  в  последнее
время видную роль на сцене нашей истории, исполнились с  самого  прибытия  в
дом мистера Олверти такой великой любовью,  один  -  к  его  добродетели,  а
другой - к его благочестию, что задумали вступить с ним в теснейший союз.
     С этим намерением  они  остановили  свои  взоры  на  прекрасной  вдове,
которой, мы надеемся, не забыл еще читатель, хоть мы  давно  уже  о  ней  не
упоминали. Миссис Блайфил была предметом домогательства обоих наставников.
     Может показаться странным, что из четырех человек, проживавших  в  доме
Олверти, трое почувствовали влечение к даме, никогда особенно не славившейся
красотой и вдобавок теперь уже немного склонившейся  под  бременем  лет;  но
обыкновенно  задушевные   друзья   и   короткие   знакомые   чувствуют   род
естественного влечения  к  женщинам,  входящим  в  число  домочадцев  друга,
как-то: к его бабушке, сестре, дочери, тетке, племяннице или  кузине,  когда
они богаты, и к его жене, сестре, дочери, племяннице, кузине, любовнице  или
горничной, если они пригожи.
     Да не вообразит, однако, читатель, что люди склада  Твакома  и  Сквейра
решились на такое предприятие, не вполне одобряемое строгими моралистами, не
рассмотрев  досконально  заранее,  противно  оно  совести  или  нет.  Тваком
оправдывал себя рассуждением, что желать сестру  ближнего  твоего  нигде  не
запрещено, и ему известно было правило, которым руководятся при  составлении
всех законов, именно: "Expressum facit  cessare  taciturn",  смысл  которого
таков: "Если законодатель ясно излагает всю свою  мысль,  то  мы  не  вправе
приписывать ему то, что нам  вздумается".  А  так  как  божественный  закон,
запрещающий нам желать добро нашего ближнего, перечисляет разные виды женщин
и сестра среди них не упоминается, то наш богослов заключил отсюда, что  его
желание вполне законно. А что касается Сквейра, который был  что  называется
красавец мужчина и вдовий угодник, то он легко примирил свой выбор с  вечной
гармонией вещей.
     И вот наши джентльмены,  не  пропускавшие  ни  одного  случая  снискать
расположение вдовы, сообразили, что  вернейшим  средством  для  этого  будет
отдавать предпочтение ее сыну перед Джонсом; и  так  как  им  казалось,  что
доброта и любовь мистера Олверти к приемышу  должны  быть  крайне  неприятны
вдове, то они и не сомневались, что,  унижая  и  понося  Джонса  при  всяком
удобном  случае,  они  доставят  ей  большое  удовольствие:  она  ненавидела
мальчика, следовательно, должна была любить всех притеснявших  его.  В  этом
отношении Тваком имел преимущество, ибо Сквейр мог  вредить  только  доброму
имени бедного юноши, а он -  его  коже;  и  действительно,  он  рассматривал
каждый нанесенный Тому удар как знак внимания к своей возлюбленной, так  что
с полным правом мог бы применить к  себе  старое  наставительное  изречение:
"Castigo te non quod odio habeam, sed quod amem" -  "Наказываю  тебя  не  из
ненависти, а из любви". И действительно, оно часто бывало у  него  на  устах
или, вернее - по одному старинному выражению, как нельзя более подходящему к
случаю,- на кончиках его пальцев.
     Преимущественно по этой причине оба джентльмена были,  как  мы  видели,
согласны в своем мнении насчет порученных им воспитанников. И это  был  едва
ли не единственный случай их единогласия, ибо, помимо коренного различия  их
образа мысли, оба они давно уже сильно  подозревали  друг  друга  в  желании
покорить сердце вдовы и ненавидели друг друга жесточайшей ненавистью.
     Эта  взаимная  враждебность  еще  более  распалялась  их  попеременными
успехами, ибо миссис Блайфил смекнула, в чем дело, гораздо раньше,  чем  они
воображали или имели в виду показать ей:  соперники  действовали  с  большой
осторожностью, боясь, как бы она не  обиделась  и  не  пожаловалась  мистеру
Олверти. Но для таких опасений не было никаких поводов: вдова была  довольна
страстью, плоды  которой  намеревалась  пожать  она  одна,  а  единственными
плодами, на которые она рассчитывала, были  лесть  и  поклонение,-  по  этой
причине она поощряла каждого из них  поочередно  и  долгое  время  в  равной
степени.  Она  больше  склонялась  предпочесть   убеждения   богослова,   но
наружность Сквейра  больше  радовала  ее  взоры,  ибо  философ  был  мужчина
благообразный, тогда как педагог очень напоминал джентльмена,  наказывающего
дам в исправительном доме на гравюре из серии "Путь прелестницы".
     Была  ли  миссис  Блайфил  пресыщена   сладостью   супружеской   жизни,
почувствовала ли отвращение к ее горечи, или происходило это от иной причины
- я не берусь решить,- только она и слышать не хотела о  новом  предложении.
Впрочем, под конец у нее установились такие короткие отношения со  Сквейром,
что злые языки начали нашептывать о ней вещи, которым, вследствие  нежелания
порочить честь дамы, а также  потому,  что  они  совершенно  несовместимы  с
законом справедливости и всеобщей гармонией, мы не будем придавать  значения
и не станем марать ими бумагу. Педагог же, как усердно ни  подхлестывал,  ни
на шаг не приближался к цели своего путешествия.
     Надо сказать, что он  сделал  большую  ошибку,  и  Сквейр  заметил  это
гораздо раньше его. Миссис Блайфил (как, может быть, уже догадался читатель)
не была в чрезмерном восторге от  обращения  мужа;  говоря  откровенно,  она
ненавидела его всей душой, пока наконец смерть немного  не  примирила  ее  с
ним. Поэтому нет ничего удивительного в том,  что  она  не  питала  особенно
бурной нежности к его детищу. Действительно, этой нежности было  у  нее  так
мало, что, когда ее сын был ребенком, она видела его  редко  и  обращала  на
него мало внимания; без больших усилий примирилась она со  всеми  милостями,
расточаемыми найденышу мистером Олверти, который называл его своим  сыном  и
во всем держал наравне с маленьким Блайфилом. Это молчаливое  согласие  было
истолковано соседями и домочадцами как уступка братниной прихоти, но все, не
исключая Твакома  и  Сквейра,  были  убеждены,  что  в  душе  она  ненавидит
приемыша; и чем ласковее обращалась она с ним, тем больше они были  уверены,
что она озлоблена против Джонса и  замышляет  для  него  верную  гибель;  ей
трудно было бы переубедить людей, считавших, что в ее  интересах  ненавидеть
мальчика.
     Тваком еще более укрепился в  своем  мнении  оттого,  что  она  не  раз
коварно подавала ему  мысль  высечь  Тома  Джонса,  когда  мистера  Олверти,
враждебно относившегося к таким экзекуциям, не  было  дома;  между  тем  она
никогда  не  отдавала  подобных  приказаний   относительно   Блайфила.   Это
обстоятельство обратило на себя внимание также Сквейра. Словом, хотя  миссис
Блайфил заведомо ненавидела своего родного сына,- и, как это ни чудовищно, я
уверен, что она в этом отношении  далеко  не  исключение,-она,  по-видимому,
вопреки  всей  своей  наружной  угодливости,  втайне  сильно  досадовала  на
благоволение мистера Олверти к  приемышу.  Часто  она  в  резких  выражениях
жаловалась на брата, за его спиной, и Твакому и Сквейру и даже порой бросала
упрек в глаза самому Олверти, когда между ними завязывались небольшие ссоры,
или, вульгарно выражаясь, перебранки.
     Однако, когда Том вырос и стал отличаться удалью, так выгодно  рисующей
мужчину в глазах женщин, нерасположение, которое она обнаруживала к нему  во
время его детства, постепенно ослабело, и, наконец, она стала оказывать  ему
столь явное  предпочтение  перед  родным  сыном,  что  уже  невозможно  было
ошибиться на этот счет. Она так желала  видеть  Джонса  и  испытывала  такое
живое удовольствие в его обществе, что, не достигнув еще  восемнадцати  лет,
Том сделался соперником и Сквейра и Твакома; и, что еще хуже, весь  околоток
начал поговаривать о ее благосклонности к Тому так  же  громко,  как  раньше
говорили о ее благосклонности к Сквейру; по этой  причине  философ  воспылал
жесточайшей ненавистью к нашему бедному герою.

        "ГЛАВА VII,"
     в которой на сцену является сам автор

     Хотя сам мистер Олверти не  торопился  видеть  вещи  в  неблагоприятном
свете и оставался чужд голосу молвы, который редко достигает слуха брата или
мужа,  несмотря  на  то  что  раздается  в  ушах  всех   соседей,   все   же
благосклонность  миссис  Блайфил  к  Тому  и  предпочтение,   слишком   явно
отдаваемое ему перед сыном, принесли много вреда нашему герою.
     Мистер Олверти был преисполнен такой отзывчивости, что лишь  требования
справедливости могли бы подавить в нем это чувство. Какого угодно несчастья,
лишь бы только его не перевешивали  дурные  качества,  было  достаточно  для
того, чтобы пробудить в сердце этого доброго человека жалость и снискать его
дружбу и благоволение.
     Вот  почему,  убедившись  с  несомненностью,  что   маленький   Блайфил
находится в полной немилости у матери (а так оно и было в действительности),
он начал смотреть на него с состраданием; а каково действие  сострадания  на
умы добрые и благожелательные - этого, я думаю, мне нет надобности объяснять
читателям.
     С этих пор мистер Олверти видел малейшее проявление добродетели в юноше
в увеличительное стекло, а все его недостатки - в  уменьшительное,  так  что
они сделались едва заметными. Эту снисходительность  жалости  можно  считать
даже  похвальной;  но  следующий  шаг  способна  извинить  только   слабость
человеческой натуры. Едва только мистер  Олверти  заметил,  что  сестра  его
оказывает Тому предпочтение, как благосклонность его к бедному, ни в чем  не
повинному юноше стала убывать  по  мере  возрастания  к  нему  привязанности
вдовы. Правда, одна эта привязанность не могла бы вырвать Джонса  из  сердца
сквайра, но она сильно ему повредила и подготовила  мистера  Олверти  к  тем
впечатлениям,  которые  сделались  впоследствии  причиной  важных   событий,
излагаемых на дальнейших страницах этой повести, и  которые,  нужно  сказать
откровенно,   усилил   сам   неудачливый   юноша    своей    взбалмошностью,
опрометчивостью и неосторожностью.
     Несколько примеров в подтверждение этого послужат, если будут правильно
поняты,   полезным   уроком   благонамеренным   юношам,   которым   случится
впоследствии быть нашими  читателями;  они  увидят,  что  доброта  сердца  и
откровенный характер, хотя бы они  давали  большое  душевное  наслаждение  и
наполняли умы благородной гордостью, ни в коем случае - увы! -  не  ведут  к
преуспеянию  в  свете.  Благоразумие  и  осмотрительность  необходимы   даже
наилучшему из людей. Они являются как бы стражами Добродетели,  без  которых
она всегда в опасности. Недостаточно,  чтобы  намерения  ваши  и  даже  ваши
поступки были сами по себе благородны,- нужно еще позаботиться, чтобы они  и
казались такими. Как бы ни  была  прекрасна  ваша  внутренняя  сущность,  вы
всегда должны сохранять приличную внешность. Необходимо постоянно следить за
ней,  иначе  злоба   и   зависть   постараются   так   вас   очернить,   что
проницательность и  доброта  таких  людей,  как  Олверти,  неспособны  будут
проникнуть сквозь толщу клеветы и разглядеть внутреннюю  красоту.  Юные  мои
читатели, помните твердо, что самый лучший человек  не  вправе  пренебрегать
правилами благоразумия, и  сама  Добродетель  не  покажется  приглядной  без
внешних украшений приличия  и  благопристойности.  И  я  надеюсь,  достойные
ученики мои, если вы будете  читать  с  должным  вниманием,  то  найдете  на
дальнейших страницах достаточно примеров, подтверждающих эту истину.
     Простите, что я сам выступаю на сцену в роли хора. Этого требует забота
о  моем  добром  имени;  указывая  на  рифы,  о  которые  часто  разбиваются
невинность и доброта, я хочу, чтобы  меня  не  истолковали  превратно  и  не
подумали, что я даю  моим  уважаемым  читателям  советы,  для  них  заведомо
гибельные. А так как мне не удалось убедить никого из действующих  лиц  моей
повести высказать это, то я принужден был заговорить сам.

        "ГЛАВА VIII"
     Детская выходка, показывающая, однако, природную доброту Тома Джонса

     Читатель помнит, как мистер Олверти подарил Тому Джонсу лошадку, словно
желая вознаградить мальчика за невинно понесенное, по его мнению, наказание.
     Этой лошадкой Том пользовался около полугода, затем поехал  на  ней  на
ярмарку в соседнее местечко и продал ее.
     По возвращении домой на вопрос  Твакома,  что  он  сделал  с  деньгами,
вырученными за лошадь, он откровенно заявил, что не скажет.
     - Вот как! - воскликнул Тваком.- Ты не скажешь! Так  я  выведаю  это  у
твоего зада.
     К этому месту он всегда обращался за сведениями в сомнительных случаях.
     Том был уже посажен  на  спину  лакея,  и  все  было  приготовлено  для
экзекуции, когда в комнату вошел Олверти, отменил приговор и  увел  с  собой
преступника.  Оставшись  с  Томом  наедине,  он   задал   мальчику   вопрос,
предложенный ранее Твакомом.
     Том отвечал, что он не вправе отказать ему ни в одной просьбе,  но  что
касается этого мерзавца с деспотическими замашками, то он ответит ему только
дубинкой, которой надеется вскоре отплатить за все его жестокости.
     Мистер  Олверти  сделал  ему  суровый   выговор   за   непристойные   и
непочтительные выражения  по  адресу  своего  воспитателя,  особенно  же  за
беззастенчиво высказанное намерение отомстить ему. Он пригрозил,  что  лишит
его всех своих милостей, если еще раз услышит  от  него  такие  слова,  ибо,
заявил Олверти, он ни за  что  не  станет  оказывать  поддержки  или  помощи
закоренелому преступнику. При помощи таких увещаний и угроз  он  добился  от
Тома  раскаяния,  но  не   слишком   чистосердечного,   потому   что   юноша
действительно подумывал о воздаянии за все жгучие ласки,  полученные  им  от
руки педагога. Однако под влиянием убеждений  мистера  Олверти  Том  выразил
сожаление по поводу своей резкой выходки против Твакома, после чего,  сделав
еще несколько полезных наставлений, Олверти позволил ему продолжать,  и  Том
сказал следующее:
     - Я люблю и уважаю вас, сэр, больше всех  на  свете,  знаю,  как  много
обязан вам, и глубоко презирал бы себя, если бы  считал  себя  способным  на
неблагодарность. Жаль, что подаренная вами лошадка не умеет говорить,  а  то
она рассказала бы вам, как я  дорожил  вашим  подарком;  мне  приятнее  было
кормить ее, чем  кататься  на  ней.  Право,  сэр,  мне  тяжело  было  с  ней
расстаться, и я не продал бы ее ни за что на свете по какому-нибудь  другому
случаю. Я уверен, сэр, что на моем месте вы сами поступили бы точно так  же,
ибо нет человека, более отзывчивого к чужим несчастьям. Но каково бы вы себя
чувствовали, дорогой благодетель, если бы  считали  себя  их  виновником?  А
такой нищеты, как у них, право же, никогда не было.
     - Как у кого, друг мой? - спросил Олверти.- О ком ты говоришь?
     - Ах, сэр! - отвечал Том.- Ваш несчастный полевой  сторож  погибает  со
всей своей семьей от голода и холода с тех пор, как  вы  его  прогнали.  Для
меня было невыносимо видеть  этих  бедняг,  раздетых,  без  куска  хлеба,  и
сознавать, что я же являюсь причиной всех  их  страданий.  Я  не  мог  этого
вынести, сэр,- клянусь вам, не мог! - Тут слезы заструились у него по щекам,
и он продолжал так: - Чтобы спасти  этих  людей  от  совершенной  гибели,  я
решился расстаться с вашим подарком, как он мне ни дорог; ради них я  продал
лошадь и отдал им все деньги до последнего гроша.
     Несколько минут мистер Олверти не произносил ни слова, и слезы текли  у
него из глаз. Наконец он отпустил Тома с мягким упреком, сказав  ему,  чтобы
на будущее время он лучше обращался к нему в случаях подобной  нужды,  а  не
прибегал к таким необыкновенным средствам помощи.
     Происшествие это послужило поводом к большому спору  между  Твакомом  и
Сквейром. Тваком утверждал, что это просто вызов  мистеру  Олверти,  который
хотел наказать сторожа за неповиновение.  Он  говорил,  пояснив  свою  мысль
несколькими примерами, что так называемое милосердие кажется  ему  противным
воле всемогущего, обрекающего некоторых людей  на  гибель,  и  что  поступок
Джонса  в  равной  мере  идет  вразрез  с  желаниями  мистера  Олверти;   по
обыкновению, он заключил свою речь горячей похвалой березовым прутьям.
     Сквейр энергично отстаивал противное - может быть, из желания возражать
Твакому, а может быть, с целью угодить мистеру Олверти,  по-видимому  вполне
одобрявшему поступок Джонса.
     Однако приводить здесь доводы философа было бы  неуместно,  так  как  я
убежден, что большинство моих читателей  сумеет  гораздо  искуснее  защитить
Джонса. Действительно, нетрудно  было  примирить  с  законом  справедливости
поступок, который никак нельзя было вывести из закона несправедливости.

        "ГЛАВА IX,"
     заключающая выходку гораздо худшего свойства, с комментариями Твакома и
Сквейра

     Одним мудрым человеком, до которого мне далеко, было замечено, что беда
редко приходит в одиночку. Примером этой истины могут, мне кажется,  служить
те господа, которые имели несчастье попасться в каком-нибудь  грязном  деле:
подобное открытие редко остается одиноким и обыкновенно приводит  к  полному
разоблачению человека. Так случилось  и  с  бедным  Томом:  только  что  ему
простили продажу лошади, как обнаружилось, что незадолго перед тем он продал
другой подарок  мистера  Олверти  -  изящную  Библию,  а  вырученные  деньги
употребил по тому же назначению. Библию приобрел маленький Блайфил,  хотя  у
него уже был другой точно такой же  экземпляр;  сделал  он  это  отчасти  из
уважения к книге, а отчасти из дружбы к  Тому,  не  желая,  чтобы  книга  за
половинную цену  перешла  в  чужие  руки.  Поэтому  он  заплатил  означенную
половинную цену сам, ибо он был юноша благоразумный и  бережно  обращался  с
деньгами, откладывая почти каждый пенс, полученный от мистера Олверти.
     Говорят, есть люди, которые могут читать только принадлежащие им книги.
Напротив, Блайфил, приобретя Библию Джонса, к другой  больше  не  обращался.
Больше того: он проводил за чтением этой Библии гораздо больше времени,  чем
раньше за чтением своей. А так как он часто  просил  Твакома  объяснить  ему
трудные места, то педагог,  к  несчастью,  обратил  внимание  на  имя  Тома,
надписанное во многих местах книги. Последовал допрос - и Блайфил  принужден
был во всем признаться.
     Тваком решил не оставлять