в мили две, он начал горько плакаться, то  и  дело  приговаривая:
"Экая  незадача!  Чертовски  не  повезло!"  -  и  сыпля,   как   из   мешка,
ругательствами и проклятиями.
     Священник попробовал его успокоить:
     - Не кручиньтесь, сэр, и не теряйте надежды. Хотя нам и не удалось  еще
догнать уважаемую дочь вашу, но все же посчастливилось взять верный  путь  и
до сих пор с него не сбиться. Может статься, дочь вашу одолеет  усталость  и
она остановится в какой-нибудь гостинице, чтобы дать отдых онемевшему  телу;
в этом случае вы с полной вероятностью вскоре будете compos voti 63.
     - Вздор! - отвечал сквайр.- Я жалею, что пропадает такое чудесное  утро
для охоты! Чертовски обидно терять один из лучших осенних  дней  для  псовой
охоты, да еще после такого долгого мороза!
     Сжалилась ли над сквайром Фортуна, порой  выказывающая  сострадание  во
время  самых  буйных  своих  проказ,  и  вздумала  за  неудачу   с   дочерью
вознаградить его каким-нибудь другим способом, не берусь утверждать;  но  не
успел  он  произнести  только  что  приведенную  фразу  и   сопроводить   ее
двумя-тремя крепкими словами, как  невдалеке  от  них  раздались  мелодичные
голоса  своры  гончих.  Заслышав  их,  конь  сквайра  и  его   седок   мигом
насторожились, и сквайр  с  криком:  "Попался,  голубчик,  попался!  Будь  я
проклят, если это не так!" - дал коню шпоры, в чем тот вовсе и не  нуждался,
потому  что  имел  одинаковые  наклонности  со  своим  хозяином.  Тогда  вся
кавалькада с гиканьем и улюлюканьем помчалась  на  лай  прямо  по  пашне,  а
бедный священник, крестясь, потрусил рысцой в арьергарде.
     Сказка  рассказывает,  как  одна  кошка,  которую  Венера  по   просьбе
страстного воздыхателя превратила в прекрасную женщину, но  не  вытравила  в
ней кошачью природу,  заслышав  однажды  мышь,  вспомнила  о  своих  прежних
забавах, соскочила с супружеской постели и пустилась вдогонку  за  сереньким
зверьком.
     Как нам это понимать? Не то чтобы новобрачная не находила  удовольствия
в объятиях своего пылкого молодого  мужа,-  ибо  хотя  замечено,  что  кошки
склонны к неблагодарности, однако в известных случаях они,  как  и  женщины,
любят ласкаться и  мурлыкать,-  вся  суть  тут  в  том,  что,  как  замечает
глубокомысленный сэр Роджер Л'Эстрендж, "если мы не пустим природу в  дверь,
она войдет в окно, и киска, хотя она и дама, всегда останется  охотницей  на
мышей". Так и сквайра мы не обвиняем в недостатке любви к дочери - напротив,
он очень ее любил; только мы должны помнить, что был он и сквайр и охотник и
что, следовательно, к нему можно приложить нашу сказочку и вытекающее из нее
нравоучение.
     Гончие, как говорится, варом варили, а сквайр скакал за  ними  вдогонку
через плетни и рвы с обычными своими воплями и в превосходном, как всегда  в
таких случаях, расположении духа; о Софье он и не вспоминал: ни разу мысль о
дочери не испортила  его  наслаждения  охотой,  такой  чудеснейшей,  по  его
словам, что ради нее стоило ускакать из дому за пятьдесят миль. Если  сквайр
не вспоминал о дочери, то  слуги  его  и  подавно  забыли  о  госпоже;  даже
священник, выразив по-латыни свое недоумение, в конце  концов  тоже  оставил
попечение о молодой  девушке  и,  следуя  рысцой  на  довольно  почтительном
расстоянии за кавалькадой, принялся обдумывать часть проповеди к  ближайшему
воскресенью.
     Владелец гончих  был  в  восторге  от  появления  собрата,  помещика  и
охотника: всякий из нас умеет ценить таланты другого в нашей профессии, а не
было охотника более искусного, чем мистер Вестерн, и  никто  не  умел  лучше
него порскать собакам и одушевлять всю охоту своим улюлюканьем.
     Охотники в пылу преследования бывают настолько поглощены  своим  делом,
что им не до церемоний, они  забывают  даже  о  самых  простых  обязанностях
человеколюбия,- так, если кому-нибудь из них случится упасть  в  ров  или  в
реку,  остальные  проезжают  мимо,  обыкновенно  покидая  пострадавшего   на
произвол судьбы; поэтому наши два сквайра, хотя они и  часто  съезжались  во
время охоты, не обменялись друг с другом ни одним  словом.  Впрочем,  хозяин
своры не раз восхищался незнакомцем, видя, как ловко тот  наводит  собак  на
потерянный  след,  что  внушало  ему  высокое  представление  о  сметливости
Вестерна, а число слуг последнего - немалое уважение к  его  богатству.  Вот
почему, когда охота кончилась гибелью зверька, поднявшего всю эту  кутерьму,
оба сквайра съехались  и  поздоровались  друг  с  другом  по  всем  правилам
помещичьего этикета.
     Разговор их был довольно занимателен, и мы, может быть, передадим его в
приложении или при каком-нибудь другом случае; но так как  он  не  связан  с
нашей историей, то мы его здесь опускаем. Он кончился новой охотой, а  новая
охота  -  приглашением  отобедать.  Приглашение   было   принято,   и   обед
сопровождался обильной выпивкой, после которой сквайр Вестерн крепко уснул.
     По  части  поглощения  спиртных  напитков  сквайр  наш  в  этот   вечер
совершенно не мог тягаться ни с хозяином дома,  ни  со  священником  Саплом,
что, впрочем,  прекрасно  объясняется  ею  сильной  усталостью,  душевной  и
физической, и нисколько не умаляет его достоинств. Он  был,  как  говорится,
вдребезги пьян; за третьей бутылкой его так развезло, что хотя в постель его
увели  значительно  позже,  однако  священник  совершенно  перестал  с   ним
считаться, рассказал хозяину всю историю с Софьей и взял с него слово помочь
ему завтра уговорить мистера Вестерна вернуться домой.
     Только что почтенный сквайр проснулся поутру  от  вечерней  попойки  и,
даже не опохмелившись,  велел  седлать  лошадей,  чтобы  пуститься  снова  в
погоню, как мистер Сапл, энергично поддержанный хозяином, начал убеждать его
оставить это намерение и после долгих  настояний  добился  наконец  согласия
мистера Вестерна вернуться домой. На сквайра  подействовал  главным  образом
тот довод, что он не знает, по какой дороге ехать, а поехав  наудачу,  очень
легко может удалиться от дочери, вместо того  чтобы  настигнуть  ее.  Сквайр
простился с собратом-охотником и, выразив  большое  удовольствие  по  случаю
наступившей  оттепели  (которая,  может  быть,  была  главнейшей   причиной,
заставившей его торопиться домой), отправился вперед, или, вернее,  назад  в
Сомерсетшир, отрядив, однако, часть своей свиты на поиски  дочери  и  пустив
вдогонку посланным целый залп самых отборных ругательств.

     ГЛАВА III Отъезд Джонса из Эптона и что случилось с ним и с  Партриджем
по дороге

     Наконец-то мы возвращаемся к  нашему  герою.  По  правде  сказать,  нам
пришлось расстаться с ним так давно, что, приняв во внимание обстоятельства,
в которых мы его  оставили,  многие  читатели  заключили,  пожалуй,  что  мы
намерены покинуть его навсегда: ведь он попал в то  положение,  при  котором
благоразумные люди обыкновенно  перестают  осведомляться  о  своих  друзьях,
боясь услышать, что те повесились.
     Но если мы  не  можем  похвалиться  всеми  добродетелями  благоразумных
людей, зато, я смело утверждаю, не страдаем также всеми их пороками; и  хотя
трудно представить себе обстоятельство более плачевное, чем  то,  в  котором
находился теперь бедняга Джонс, мы вернемся к своему герою и  будем  следить
за ним так же внимательно, как если бы он купался в самых ярких лучах славы.
     Итак, мистер Джонс и его  спутник  Партридж  покинули  гостиницу  через
несколько минут после отъезда сквайра Вестерна и  пошли  по  той  же  дороге
пешком, потому что лошадей в это время, по словам  конюха,  невозможно  было
достать в Эптоне ни за какие деньги.  Оба  шагали  понуро.  Правда,  причины
невеселого расположения у каждого были разные, но  оба  были  недовольны;  и
если Джонс горько вздыхал, то  Партридж  на  каждом  шагу  не  менее  мрачно
ворчал.
     Подойдя к перекрестку, где до этого  останавливался  и  держал  военный
совет сквайр, Джонс тоже остановился и спросил у Партриджа,  какой,  по  его
мнению, путь им следует избрать.
     - О  сэр,  если  бы  ваша  честь  послушались  моего  совета,-  отвечал
Партридж.
     - Отчего ж не послушаться? - сказал Джонс.- Теперь мне все равно,  куда
идти и что со мной станется.
     - Тогда мой вам совет,- сказал Партридж,- немедленно  повернуть  налево
кругом и идти домой. И что за охота человеку, у которого  есть  такой  кров,
как у вашей чести, странствовать по Англии, подобно бродяге? Извините  меня,
sed vox ea sola reperta est 64.
     - Увы! - воскликнул Джонс.- У меня нет этого крова. Но  если  бы  даже,
мой друг, мой отец захотел меня принять, то разве мог бы я  жить  в  местах,
откуда бежала моя Софья! Жестокая Софья! Жестокая!.. Нет,  виноват  во  всем
я!.. Нет, виноват ты. Будь ты проклят... дурак... болван! Ты погубил меня, я
вырву у тебя душу из тела! - С  этими  словами  он  изо  всей  силы  схватил
бедного Партриджа за ворот и тряхнул так, как никогда не трясли  учителя  ни
лихорадка, ни страх.
     Партридж в ужасе упал на колени и запросил пощады, клянясь, что у  него
в мыслях не было ничего дурного. Джонс, свирепо посмотрев на него,  выпустил
свою добычу и обрушил весь гнев на себя с такой яростью, что, обрати он  его
на спутника, тому наверное пришел бы  конец:  несчастный  был  полумертв  от
одного только страха.
     Мы не поленились бы подробно описать все неистовства  Джонса  по  этому
случаю, если бы были уверены, что и читатель не поленится прочесть о них; но
так как легко может статься, что после  всех  трудов,  затраченных  нами  на
изображение этой сцены, наш читатель возьмет да и пропустит ее всю  целиком,
то мы избавили себя от этих хлопот.  Правду  сказать,  единственно  по  этой
причине мы часто обуздывали буйную силу нашего гения  и  опускали  множество
великолепных описаний, которые иначе вошли бы в это сочинение.  А  указанное
подозрение,  признаться  откровенно,  источником  своим   имеет,   как   это
обыкновенно  бывает,  нашу   собственную   порочность:   пробегая   страницы
многотомных историков, мы сами сплошь и рядом делали самые отчаянные скачки.
     Итак, довольно будет сказать, что Джонс, разыграв в течение  нескольких
минут роль  сумасшедшего,  мало-помалу  овладел  собой  и,  как  только  это
произошло, тотчас попросил у Партриджа извинения за то,  что  обидел  его  в
порыве гнева, но посоветовал никогда больше не говорить  ему  о  возвращении
домой, потому что он решил навсегда покинуть родные места.
     Партридж все простил и обещал свято соблюдать данное  ему  предписание.
Джонс порывисто воскликнул:
     - Если уж мне навсегда заказано следовать по  стопам  моего  ангела,  в
таком случае я пойду по стопам славы. Вперед же, мой верный товарищ, разыщем
армию: за наше славное дело я охотно  пожертвую  жизнью,  даже  если  бы  ее
стоило беречь.
     С этими словами он поворотил на дорогу, противоположную той, по которой
поехал сквайр, и случаю  угодно  было,  чтобы  она  оказалась  той,  которую
избрала Софья.
     Наши путешественники прошагали целую милю,  не  сказав  друг  другу  ни
слова, хотя Джонс все время бормотал себе что-то под нос.  Что  же  касается
Партриджа, то он хранил глубокое молчание - должно быть, потому, что еще  не
совсем  оправился  от  страха;  а  кроме  того,  брадобрей  опасался   опять
рассердить своего друга, тем более что у  него  начало  складываться  теперь
одно  предположение,  которое  вряд  ли  очень  удивит  читателя:  он  начал
подозревать, что Джонс совершенно спятил.
     Джонсу наконец надоело разговаривать с самим собой, и  он  обратился  к
спутнику с упреком за его молчаливость; тот откровенно сознался, что  боится
разгневать его. Когда  страх  этот  был  достаточно  рассеян  торжественными
обещаниями Джонса впредь вести себя сдержанно, Партридж снова снял  узду  со
своего языка, который обрадовался возвращенной свободе, пожалуй, не  меньше,
чем молодой жеребец, спущенный с привязи на пастбище.
     Но так как говорить на ту тему, которая прежде всего напрашивалась, ему
было запрещено, то он обратился к предмету, занимавшему  в  уме  его  второе
место,- именно к Горному Отшельнику.
     - Поверьте мне, сэр, не может быть человеком тот, кто одевается и живет
так странно и так непохоже на  других  людей.  Кроме  того,  пища  его,  как
говорила старуха, состоит преимущественно из трав, что больше подходит коню,
чем христианину; а хозяин гостиницы в Эптоне говорит,  что  все  кругом  его
крепко побаиваются. Мне почему-то упорно сдается, что  это  дух,  посланный,
может быть, чтобы нас предостеречь: кто  знает,  может  быть,  все,  что  он
рассказывал - как он пошел воевать, как был взят в плен и едва не угодил  на
виселицу,- может быть, все это рассказано нам в острастку,  если  принять  в
соображение, куда мы затеяли отправиться. Всю прошедшую ночь  мне  только  и
снились одни сражения, и кровь лила у меня  из  носа,  как  вино  из  крана.
Право, сэр, in-tandum, regina, jubes renovare dolorem.
     - Твой рассказ, Партридж, так же мало кстати, как и твоя латынь. Смерть
- вещь самая заурядная для людей, идущих в бой. Может быть, мы оба  падем  в
сражении... ну так что ж?
     - А то,- возразил Партридж,- что тогда придет нам конец. А  когда  меня
не будет, мне все равно. Что мне за дело, чья сторона  возьмет  верх  и  кто
одержит победу, если я буду убит? Ведь никакой выгоды от этой  победы  я  не
получу. Что колокольный звон и праздничные костры для  того,  кто  лежит  на
шесть футов под землей? Конец тогда бедному Партриджу.
     - Бедному Партриджу все равно рано или поздно  придет  конец,-  отвечал
Джонс.- Если тебе так нравится латынь, я продекламирую несколько строчек  из
Горация, способных вдохнуть храбрость и в труса:

     Dulce et decorum est pro patria mori:
     Mors et fugacem persequitur, virum,
     Nec parcit imbelns juventae
     Poplitibus, tiniidoque tegro.

     - Переведите, пожалуйста,- сказал Партридж.- Гораций трудный автор,  на
слух я его не понимаю.
     - Хорошо. Только не взыщи, поэт я неважный:

     Смерть за отечество отрадна и сладка.
     Бежавший от нее в бою не уцелеет,
     И, верно, юношей изнеженных она
     Колен трепещущих и спин не пожалеет.

     - Это совершенно справедливо,- сказал Партридж.- Конечно, mors  omnibus
communis; 65 но большая  разница  умереть  через  много  лет,  как  подобает
доброму  христианину-в  своей  кровати,  среди  плачущих  друзей,  или  быть
застреленным сегодня или завтра, как бешеная  собака,  а  может  быть,  даже
изрубленным на  двадцать  кусков,  прежде  чем  успел  покаяться  в  грехах.
Господи, смилуйся над нами! Солдаты - нечестивый народ. Я никогда  не  любил
иметь с ними дело. С трудом даже мог заставить себя смотреть на них  как  на
христиан - только и знают, что ругаться да сквернословить. Одумайтесь,  ваша
честь.  Право,  одумайтесь,  пока  не  поздно,  и  не  якшайтесь   с   этими
негодниками. Дурное  общество  портит  добрые  нравы.  Потому-то  я  главным
образом и говорю так. А что касается страха, так  я  боюсь  не  больше,  чем
другие, ничуть не больше. Я знаю, что все мы должны умереть, а все-таки иной
может прожить еще много лет. Ну вот хоть бы я: я человек средних лет и  могу
прожить еще бог знает сколько. Иные, читал я, доживают и до ста лет, а  иные
переваливали и далеко за сто. О,  я  нисколько  не  обольщаю  себя  надеждой
дожить до такого возраста, нисколько. Но хотя  бы  до  восьмидесяти  или  до
девяноста. Слава богу, до этого еще очень далеко, и в такие годы умереть  не
страшно; а искушать смерть раньше положенного человеку  срока,  по-моему,  и
грешно и самонадеянно - добро б еще была от этого какая-нибудь  польза!  Ну,
пусть даже наше дело самое правое, много ли проку от двоих? Тем  более  если
говорить обо мне - так я совсем не знаю военного  искусства.  Я  стрелял  из
ружья всего-то, может быть, минут десять на своем веку, да к тому ж оно и не
было заряжено; а что касается шпаги, то я отроду фехтовать не  учился  и  не
умею. А потом еще эти пушки: да ведь нужно  совсем  потерять  голову,  чтобы
идти против наведенной пушки; и разве только сумасшедший... Прошу  прощения!
Ей-богу,  я  не  желал  сказать  ничего  обидного,  боже  меня  упаси  снова
рассердить вашу честь.
     - Не бойся, Партридж,- отвечал Джонс,- я теперь  настолько  убедился  в
твоей трусости, что ты больше ничем меня не рассердишь.
     - Ваша честь может называть меня трусом или кем  угодно.  Если  человек
трус оттого, что ему хочется спать в своей коже,  целым  и  невредимым,  поп
immunes ab illis malis sumus 66. Никогда мне не доводилось  читать  в  своей
грамматике, что нельзя быть порядочным человеком, не воевавши. Vir bonus est
quis? Qui con-sulta patrurn, qui leges  juraque  servat?  67  О  том,  чтобы
сражаться,- ни слова; и, по-моему, Священное писание настолько против войны,
что человек, проливающий христианскую кровь, никогда меня не убедит  в  том,
что он добрый христианин.

     ГЛАВА IV Приключение с нищим

     Как раз в ту минуту, когда Партридж высказал  здравую  и  благочестивую
мысль, которой заключена предыдущая глава, они достигли нового  перекрестка,
где  повстречали  хромого  нищего  в  лохмотьях,  обратившегося  к  ним   за
подаянием. Партридж сурово его отчитал, сказав,  что  каждый  приход  обязан
содержать своих бедняков. Джонс расхохотался.
     - Стыдись! Столько милосердия на устах и так мало его  в  сердце.  Твоя
религия,- сказал он,- служит  тебе  только  оправданием  для  пороков,  а  к
добродетели не побуждает нисколько. Можно ли, будучи истинным  христианином,
не помочь ближнему, находящемуся в таком бедственном положении?
     С этими словами он достал из кармана шиллинг и подал его нищему.
     - Хозяин,- сказал нищий, поблагодарив его,-  у  меня  в  кармане  лежит
любопытная вещица, которую я нашел мили за две отсюда. Не  угодно  ли  будет
вашей милости купить? Я бы не решился показать ее первому встречному, но  вы
такой добрый господин и так милостивы к бедным, что не  станете  подозревать
человека в воровстве только потому, что он нищий.
     С этими словами он вручил Джонсу маленькую записную  книжку  с  золотым
обрезом.
     Джонс раскрыл ее и  (вообразите,  читатель,  что  он  почувствовал)  на
первой  странице  увидел  имя  Софьи  Вестерн,  написанное  ее   собственной
прелестной рукой. Едва он это прочел, как тотчас же крепко прижал  книжку  к
губам и не  мог  удержаться  от  бурных  проявлений  восторга,  не  смущаясь
присутствием посторонних,- а может быть, именно этот восторг и заставил  его
позабыть, что он не один.
     Когда Джонс целовал книжку и впился в нее зубами, как в кусок  вкусного
хлеба с маслом или уподобляясь книжному червю, а  то  и  писателю,  которому
нечего есть, кроме своих собственных  произведений,  оттуда  выпал  какой-то
листок. Партридж подобрал его и подал Джонсу: это был банковый билет  -  тот
самый, который  Вестерн  подарил  своей  дочери  накануне  ее  бегства.  Жид
запрыгал бы от радости, купив его за сто фунтов без пяти шиллингов.
     Глаза Партриджа засверкали,  когда  Джонс  громко  объявил  о  находке,
засверкали (только несколько иначе) и глаза бедняка, нашедшего книжку: он (я
полагаю, из чувства честности) ее не раскрывал,- но  мы  сами  поступили  бы
нечестно с  читателем,  не  сообщив  о  том  немаловажном  в  данном  случае
обстоятельстве, что нищий был неграмотен
     Джонс, почувствовавший беспредельную радость и восторг при виде книжки,
был несколько встревожен при этом новом открытии: ему тотчас  представилось,
что владелица билета, может быть, будет терпеть нужду, пока он не  возвратит
ей находку. Он сказал нищему, что знает даму, которой принадлежит книжка,  и
постарается как можно скорей ее разыскать и вручить ей собственность
     Эта записная книжка была недавно подарена  Софье  ее  тетушкой;  миссис
Вестерн  купила  ее  у  модного  торговца  безделушками  за  двадцать   пять
ши