ния, тоже придавал красоту ее  лицу,
но трудно было сказать, велик он или мал; скорей, пожалуй, велик. Цвет  лица
напоминал больше лилию, чем розу, но когда резвые движения  или  стыдливость
усиливали ее естественную краску, никакая киноварь  не  могла  сравниться  с
ней, и вы невольно воскликнули бы вместе с знаменитым доктором Донном:

     ...Чиста, красноречива кровь
     Ее ланит - ты скажешь, плоть сама
     Согрета в ней дыханием ума.

     Шея у нее была длинная и красиво изогнутая; я мог бы даже сказать, если
бы не боялся оскорбить ее скромности, что эта часть ее тела затмила  красоты
знаменитой Венеры Медицейской. Белизной с ней не могли  соперничать  никакие
лилии, никакая слоновая кость или алебастр. Тончайший батист,  казалось,  из
зависти  прикрывал  ее  грудь,  гораздо  белейшую,  чем  он  сам.  Она  была
действительно

     Nitor splendens Pario manmore purius 9.

     Такова была наружность Софьи. И обитательница прекрасного  жилища  была
вполне  достойна  ее:  душа  Софьи  ни  в  чем  не  уступала  телу,   больше
того-придавала ему еще больше прелести; когда  она  улыбалась,  то  нежность
сердца озаряла лицо ее красой, которой  не  могла  бы  придать  ему  никакая
правильность черт. Но так как ни одно совершенство души ее  не  укроется  от
читателя во время предстоящего ему близкого общения  с  этой  очаровательной
девушкой, то их не для чего перечислять здесь; это было бы даже оскорблением
проницательности читателя и лишило бы его удовольствия составить собственное
суждение о ее характере.
     Однако уместно будет, пожалуй, сказать,  что  все  природные  дарования
Софьи были еще развиты и усовершенствованы искусством:  она  была  воспитана
под надзором тетки, женщины великого ума, прекрасно знавшей свет, так как  в
молодости эта дама жила при дворе и лишь несколько  лет  назад  удалилась  в
деревню. Пользуясь ее беседами и наставлениями,  Софья  прекрасно  научилась
светскому  обращению,  хотя,  быть  может,  ей   недоставало   немного   той
непринужденности, какая  приобретается  только  привычкой  и  жизнью  в  так
называемом   высшем   обществе.   Нужно,   впрочем,   сказать,    что    эта
непринужденность  покупается  иногда  слитком  дорогой  ценой;  и  хотя   ей
свойственно столь невыразимое очарование, что французы среди других качеств,
вероятно, имеют в виду именно ее,  говоря,  что  это  нечто  не  поддающееся
определению, однако отсутствие ее вполне возмещается невинностью, и  к  тому
же  здравый  смысл  и  природное  изящество  никогда  не  испытывают  в  ней
недостатка.

        "ГЛАВА III,"
     в  которой  рассказ  возвращается  вспять,  чтобы  упомянуть  про  один
ничтожный случай, происшедший несколько лет назад, но, несмотря на всю  свою
ничтожность, имевший некоторые последствия

     Прелестной  Софье  во  время  ее  выступления  в   этой   повести   шел
восемнадцатый год. Отец, как уже сказано, души в ней не  чаял.  К  ней-то  и
обратился Том Джонс с намерением расположить ее в  пользу  своего  приятеля,
полевого сторожа. Но, прежде чем рассказывать об  этом,  необходимо  вкратце
сообщить некоторые обстоятельства, относящиеся к более раннему времени.
     Различие  характеров  хотя  и  препятствовало   установлению   коротких
отношений между мистером Олверти и мистером Вестерном, однако они были,  как
говорится, в приятельских отношениях; вследствие этого молодежь обеих  семей
была знакома с самого детства и часто устраивала совместные игры.
     Веселый характер Тома был Софье  больше  по  душе,  чем  степенность  и
рассудительность Блайфила, и она часто оказывала предпочтение приемышу столь
явно, что юноше  более  пылкого  темперамента,  чем  Блайфил,  это  едва  ли
пришлось бы по вкусу.
     Но так как он ничем не выказывал своего недовольства, то нам неприлично
обшаривать укромные уголки его сердца, вроде  того  как  некоторые  любители
позлословить роются в самых интимных делах своих приятелей и часто суют  нос
в их шкафы и буфеты только для  того,  чтобы  открыть  миру  их  бедность  и
скаредность.
     Однако люди, считающие, что они  дали  другим  повод  к  обиде,  бывают
склонны предполагать, что те действительно обиделись; так и Софья  приписала
один поступок Блайфила злопамятству, хотя высшая проницательность Твакома  и
Сквейра усматривала его причину в более благородном побуждении.
     Еще в отрочестве Том Джонс подарил Софье птичку, которую сам достал  из
гнезда, выкормил и научил петь.
     Софья, которой было тогда лет тринадцать, так привязалась к птичке, что
по целым дням кормила ее, ухаживала за ней, и ее любимым удовольствием  было
играть с ней. Вследствие этого малютка Томми - так звали птичку -  настолько
приручился, что клевал из рук своей госпожи, садился ей на палец и  спокойно
забирался на грудь, как будто сознавая свое  счастье;  но  он  был  привязан
ленточкой за ножку, и хозяйка никогда не позволяла ему полетать на свободе.
     Однажды, когда мистер Олверти обедал со всей семьей у мистера Вестерна,
Блайфил, гуляя в саду с Софьей и видя, с какой любовью ласкает  она  птичку,
попросил позволения взять ее на минуту в руки. Софья тотчас же удовлетворила
просьбу молодого человека и с  большой  осторожностью  передала  ему  своего
Томми; но едва тот взял птичку, как в ту же минуту снял ленточку  с  ноги  и
подбросил птицу в воздух.
     Почувствовав себя на свободе, глупышка мигом забыла все милости  Софьи,
полетела от нее прочь и села в некотором расстоянии на ветку.
     Увидев, что птичка упорхнула, Софья громко  вскрикнула,  и  Том  Джонс,
находившийся неподалеку, тотчас же бросился к ней на помощь.
     Узнав, что случилось,  он  выбранил  Блайфила  подлым  негодяем,  мигом
сбросил куртку и полез на дерево доставать птичку.
     Том почти уже добрался до своего маленького тезки, как свесившийся  над
каналом сук, на который  он  влез,  обломился,  и  бедный  рыцарь  стремглав
плюхнулся в воду.
     Беспокойство Софьи направилось теперь на другой предмет: испугавшись за
жизнь Тома, она вскрикнула вдесятеро громче, чем в первый раз, причем ей изо
всех сил начал вторить Блайфил.
     Гости, сидевшие в комнате, которая выходила в сад,  в  сильной  тревоге
выбежали вон; но когда они приблизились к каналу, к  счастью  в  этом  месте
довольно мелкому, Том уже благополучно выходил на берег.
     Тваком яростно накинулся на  бедного  Тома,  который  стоял  перед  ним
промокший  и  дрожащий,  но  мистер  Олверти  попросил  его  успокоиться  и,
обратившись к Блайфилу, спросил:
     - Скажи, пожалуйста, сынок, что за причина всей этой суматохи?
     - Мне очень жаль, дядя,- ответил Блайфил,- что я наделал столько  шуму:
к несчастью, я сам всему причиной. У меня в руках была  птичка  мисс  Софьи;
подумав, что бедняжке хочется на  волю,  я,  признаюсь,  не  мог  устоять  и
предоставил ей то, чего "на хотела,  так  как  всегда  считал,  что  большая
жестокость - держать  кого-нибудь  в  заточении.  Поступать  так,  по-моему,
противно законам природы,  согласно  которым  всякое  существо  имеет  право
наслаждаться свободой; и это даже  противно  христианству,  потому  что  это
значит обращаться с другими не так, как мы хотели  бы,  чтобы  обращались  с
нами. Но если бы я знал, что это так расстроит мисс Софью, то, уверяю вас, я
никогда бы этого не сделал; я не сделал бы этого и в  том  случае,  если  бы
предвидел, что случится с самой  птичкой:  представьте  себе,  когда  мистер
Джонс, взобравшийся за ней на дерево, упал в воду, она вспорхнула  и  тотчас
же попала в лапы негодного ястреба.
     Бедняжка Софья,  услышав  только  теперь  об  участи  маленького  Томми
(беспокойство за Джонса помешало ей заметить случившееся), залилась слезами.
Мистер Олверти принялся утешать ее, обещая подарить другую,  гораздо  лучшую
птичку, но она заявила, что другой она ни за что не возьмет.  Отец  побранил
ее, что она так  ревет  из-за  дрянной  птички,  но  не  мог  удержаться  от
замечания по адресу Блайфила, что будь он его сын, то  получил  бы  здоровую
порку.
     После этого Софья ушла в свою комнату, мальчики были отосланы домой,  а
остальное общество вернулось  к  своим  бутылкам,  и  тут  по  поводу  птицы
завязался такой любопытный разговор, что мы считаем его заслуживающим особой
главы.

        "ГЛАВА IV,"
     содержания такого глубокого и серьезного, что оно, может быть, придется
не по вкусу иным читателям

     Закурив трубку, Сквейр обратился к Олверти со следующими словами:
     - Не могу не поздравить вас, сэр,  с  таким  племянником:  в  возрасте,
когда  немногие  имеют  представление   о   чем-нибудь,   кроме   чувственно
воспринимаемых  предметов,  он  достиг  уменья  отличать   справедливое   от
несправедливого.  "Держать  какое-либо  существо  в  заточении  кажется  мне
противным  законам  природы,  согласно  которым  все   живое   имеет   право
наслаждаться свободой" - это его подлинные  слова;  они  произвели  на  меня
неизгладимое впечатление. Можно ли иметь  более  высокое  понятие  о  законе
справедливости и вечной гармонии вещей? Наблюдая  такую  зарю,  не  могу  не
верить, что полдень жизни этого юноши не уступит полдню жизни Брута Старшего
или Младшего.
     Тут его нетерпеливо перебил Тваком, который, пролив часть своего вина и
наспех проглотив остальное, возразил:
     - Основываясь на других словах мистера  Блайфила,  я  надеюсь,  что  он
будет походить на гораздо лучших людей.  "Законы  природы"  -  пустой  набор
слов, лишенный всякого смысла. Я не знаю ни одного такого закона и  не  знаю
никакого права, которое может быть из него выведено.  Обращаться  с  другими
так, как мы хотели бы, чтобы обращались с нами,- вот  подлинно  христианское
побуждение, как правильно заметил мой  воспитанник.  Меня  радует,  что  мои
наставления принесли такой прекрасный плод.
     - Если бы тщеславие было согласимо с гармонией вещей,- сказал  Сквейр,-
то и я мог бы кой-чем  похвастать;  ведь,  я  думаю,  ясно,  откуда  он  мог
позаимствовать понятия справедливости и несправедливости. Если  нет  законов
природы, нет ни справедливости, ни несправедливости.
     - Как! - воскликнул священник.- Значит, вы исключаете откровение? С кем
я говорю: с деистом или атеистом?
     - Пейте-ка лучше! - вмешался Вестерн.- К черту ваши законы природы!  Не
знаю, что вы оба называете справедливым и несправедливым, только,  по-моему,
отнять у моей дочери ее птичку -  несправедливо.  Мой  сосед  Олверти  может
поступить, как ему угодно, но потакать мальчишкам в таких проделках - значит
готовить их к виселице.
     Олверти ответил, что ему очень неприятен поступок племянника, но он  не
хочет наказывать его, потому что мальчик действовал скорее  из  благородных,
чем из низких побуждений. Если бы Блайфил  украл  птицу,  то  он  первый  бы
высказался за самое суровое наказание, но ясно, что мальчик не  имел  такого
намерения. И действительно, ему казалось, что у  племянника  не  могло  быть
иных соображений, кроме тех, которые тот  сам  привел.  (Ибо,  что  касается
злого умысла, в котором подозревала его Софья, то такие вещи и в  голову  не
приходили мистеру Олверти.) В заключение  он  снова  побранил  поступок  как
неосмотрительный, сказав, что его можно извинить только несовершеннолетнему.
     Сквейр высказал свое мнение так недвусмысленно, что для него промолчать
теперь значило бы признать себя побежденным.  Поэтому  он  с  большим  жаром
заявил, что мистер Олверти относится с чересчур большим  уважением  к  таким
низким вещам, как собственность. При суждении о великих и славных  делах  мы
должны оставлять в стороне все-частные отношения: ведь, подчиняясь их  узким
законам, нам придется осудить Брута Младшего - как человека  неблагодарного,
а Старшего - как отцеубийцу.
     - И если бы их обоих повесили за эти преступления,- воскликнул Тваком,-
они лишь получили бы по заслугам.  Пара  мерзавцев  язычников!  Благодарение
богу, теперь нет у нас Брутов! Хорошо было бы, мистер  Сквейр,  если  бы  вы
перестали  забивать   головы   моих   учеников   подобной   антихристианской
дребеденью; результат тот, что мне приходится выколачивать из  них  всю  эту
дурь, когда они переходят под мое руководство. Ваш воспитанник Том уже почти
безнадежно испорчен. На днях я подслушал  спор  его  с  Блайфилом:  молодчик
утверждал, что нет никакой заслуги в вере без добрых дел. Я знаю,  это  один
из ваших догматов, и, думаю, он позаимствовал его у вас.
     - Не вам обвинять меня в том, что я его порчу,-  отвечал  Сквейр.-  Кто
научил его смеяться над всем, что добродетельно и пристойно, что  гармонично
и справедливо в природе вещей? Он - ваш ученик, и я от него отрекаюсь.  Нет,
нет, мой воспитанник - мистер Блайфил. Хоть  он  и  молод,  а  попробуйте-ка
истребить в этом мальчике понятия о нравственной честности!
     Тваком презрительно усмехнулся в ответ и сказал:
     - Ну, за него я не боюсь. Он  так  основательно  подготовлен,  что  ему
нипочем вся ваша философская премудрость. Да, я уж  позаботился  внедрить  в
него такие правила...
     - Да и я не забыл внедрить в него правила! - воскликнул  Сквейр.-  Что,
как не возвышенная идея  добродетели,  могло  внушить  человеческому  разуму
благородную мысль даровать птице  свободу?  И  я  снова  повторяю:  если  бы
гордость была совместима с гармонией вещей, то я  почитал  бы  для  себя  за
честь, что пробудил в нем такие склонности.
     - А если бы гордость  не  была  грехом,-  прервал  его  Тваком,-  то  я
похвалился бы  тем,  что  научил  его  долгу,  который  сам  он  признал  за
побудительную причину своего поступка.
     - Следовательно, вы оба виновны в том, что  научили  молодого  человека
похитить у  моей  дочери  птичку,-  объявил  Вестерн.-  Надо  будет  получше
присматривать  за  клетками  для  куропаток,  а   то   явится   какой-нибудь
добродетельный святоша и выпустит всех моих куропаток на волю! - И,  хлопнув
по плечу сидевшего рядом юриста, Вестерн крикнул: - Что вы скажете  на  это,
господин адвокат? Разве это не нарушение закона?
     Юрист с важным видом изрек следующее:
     - Если бы речь шла о куропатке, то, несомненно, можно было бы подать  в
суд; ибо хотя куропатка  и  ferae  naturae  10,  однако,  будучи  приручена,
становится собственностью; но если речь идет  о  певчей  птице,  хотя  бы  и
прирученной, то, как животное низкой природы, ее следует считать nullius  in
bonis 11. Следовательно, в этом случае, я полагаю, истцу будет отказано, и я
бы не советовал возбуждать такое дело.
     - Ну, ладно,- сказал сквайр,- если эта птичка nullus bonus, так давайте
выпьем и потолкуем  о  политике  или  о  чем-нибудь  другом,  для  всех  нас
понятном, потому что в этой казуистике я, ей-богу, ни слова не смыслю.  Оно,
может быть, и учену и умно, да только вы меня в этом  не  убедите.  Тьфу!  А
почему никто из вас не заикнулся о молодце,  который  заслуживает  всяческой
похвалы? Как хотите, а  рисковать  своей  шеей  для  того,  чтобы  доставить
удовольствие моей девочке,- поступок великодушный, и у меня хватит настолько
учености, чтобы понять это. Черт побери, за здоровье Тома! За такую удаль  я
буду любить его по гроб жизни.
     Так был прерван ученый спор; но он, вероятно, вскоре  бы  возобновился,
если бы мистер Олверти не приказал подавать карету и не увез спорщиков.
     Вот какой был конец происшествия с птицей и возникшего  по  его  поводу
диалога. Нам нельзя  было  обойти  его  молчанием,  хотя  оно  случилось  за
несколько лет до периода,  охватываемого  событиями,  к  которым  мы  сейчас
переходим.

        "ГЛАВА V,"
     содержание которой придется всем по вкусу

     "Parva leves capiunt animos" - "Мелочи прельщают легкомысленных",сказал
великий знаток в делах любви. И  действительно,  с  того  дня  Софья  начала
чувствовать некоторое расположение к Тому Джонсу и немалое отвращение к  его
товарищу.
     Разные происшествия время от времени укрепляли в ней эти чувства; какие
это были происшествия, читатель и  сам  легко  догадается  из  сказанного  о
различии характеров обоих юношей и о том, что один из  них  был  ей  гораздо
больше по нраву, чем другой. Сказать правду, Софья еще в детстве разглядела,
что Том, ленивый и беспечный сорванец, был  врагом  только  самому  себе,  а
Блайфил, благоразумный, осмотрительный  и  здравомыслящий  молодой  человек,
очень заботился о выгодах единственного  лица  на  свете;  а  кто  было  это
единственное лицо, читатель догадается и без нашей помощи.
     Эти два характера не всегда встречают в свете разное к себе  отношение,
которого они как будто заслуживают и которое, надо  бы  думать,  общество  в
собственных интересах должно к ним проявлять. Впрочем, в  этом  есть,  может
быть, свой политический расчет: встретив истинно доброе и  открытое  сердце,
люди вполне основательно полагают, что нашли сокровище, и  желают  приберечь
его, как всякую другую хорошую  вещь,  каждый  для  себя.  По-видимому,  они
воображают, что трубить о достоинствах такого человека-все равно что,  грубо
говоря, скликать гостей  на  жаркое,  которым  хотелось  бы  полакомиться  в
одиночку. Если это объяснение не удовлетворяет читателя, то я не  знаю,  чем
еще объяснить постоянно наблюдающийся недостаток уважения к людям,  делающим
честь человеческой природе и приносящим величайшую пользу  обществу.  Софья,
однако, не была похожа в этом на других. Она стала  уважать  Тома  Джонса  и
презирать Блайфила почти с той минуты, как поняла значение слов "уважение" и
"презрение". Софья гостила года три у своей  тетки  и  в  продолжение  всего
этого времени редко видела молодых людей. Впрочем, однажды  она  обедала  со
своей теткой у мистера Олверти. Случилось это  через  несколько  дней  после
вышеописанного приключения с куропаткой. Софья услышала  рассказ  о  нем  за
столом и не сказала ни слова; тетка  тоже  мало  чего  добилась  от  нее  по
возвращении домой; но когда  горничная,  раздевая  ее,  спросила  невзначай:
"Видели, барышня, молодого Блайфила?" - она с сердцем ответила:
     - Ненавижу самое имя Блайфил, как все низкое и вероломное, и удивляюсь,
что мистер Олверти позволяет извергу учителю так жестоко наказывать  бедного
мальчика за поступок, подсказанный ему добрым сердцем.
     Она пересказала горничной всю историю и заключила ее словами:
     - Ну, скажи, разве не благородная он душа?
     Теперь молодая девушка вернулась к отцу, который поручил ей  управление
всем домом и посадил на хозяйское место за  столом,  где  часто  обедал  Том
(сделавшийся большим  любимцем  сквайра  благодаря  своей  любви  к  охоте).
Молодые  люди  открытого  и  великодушного  характера   бывают   обыкновенно
расположены к любезности,  и  если  вдобавок,  подобно  Тому,  они  обладают
природным  умом,  то  их  любезность  выражается   в   предупредительном   и
внимательном обращении со всеми женщинами вообще. Это  резко  отличало  Тома
как от грубых и буйных деревенских сквайров, так и от чопорного  и  надутого
Блайфила. Таким образом, в двадцать лет он начал приобретать среди окрестных
дам репутацию любезного кавалера.
     Том не оказывал Софье никаких особенных знаков внимания,  разве  только
относился к ней несколько  почтительнее,  чем  к  другим.  Этого  требовали,
казалось, ее красота, богатство, ум и любезное обхождение; но никаких  видов
на нее у него не было, так что читатель вправе будет  назвать  его  глупцом;
впрочем, со временем мы постараемся дать удовлетворительное объяснение  этой
странности.
     При всей своей невинности и  скромности  Софья  обладала  замечательной
живостью характера, которая настолько усиливалась в присутствии Тома, что не
будь он так молод и рассеян, то, наверное, заметил бы это, и, не будь  мысли
мистера Вестерна всецело поглощены полем, конюшней и псарней, это  могло  бы
заронить и в нем некоторые подозрения. Но добрый сквайр был от них  далек  и
доставлял Тому  столько  случаев  оставаться  с  дочерью