Если  бы  я
считал глаза мои способными заглядеться на другую, вот эти руки  вырвали  бы
их. Нет, дорогая Софья, жестокая судьба хоть и разлучает нас навеки, но душа
моя будет любить тебя одну. Нерушимую верность к тебе я буду хранить  вечно.
Хоть мне и не владеть никогда твоим прелестным  телом,  но  ты  одна  будешь
владычицей моих помыслов, моей любви, души моей. Ах, сердце  мое  так  полно
нежностью к тебе, что первые красавицы мира лишены для меня всякой прелести,
и я буду холоден, как отшельник, в их объятиях!  Софья,  одна  только  Софья
будет моей! Сколько очарования в этом имени! Я вырежу его на каждом дереве.
     С этими словами он вскочил и увидел - не Софью, нет, и  не  черкешенку,
роскошно и изящно  убранную  для  сераля  восточного  вельможи...  нет.  Без
платья, в одной рубашке грубого  полотна,  и  притом  не  из  самых  чистых,
увлажненная благоуханной испариной, выжатой из тела дневной работой с вилами
в руках,- к нему приближалась Молли Сигрим. Герой  наш  стоял  с  перочинным
ножиком, вынутым из  кармана,  с  вышеупомянутым  намерением  изрезать  кору
деревьев. Увидя это, девушка сказала с улыбкой:
     - Надеюсь, вы не собираетесь зарезать меня, сквайр?
     - Откуда ты взяла, что я собираюсь тебя зарезать? - удивился Джонс.
     - После вашего жестокого поступка со мной во время последнего  свидания
это было бы для меня еще большой милостью,- отвечала она.
     И между ними завязался разговор, который я  не  считаю  себя  обязанным
передавать, а потому опускаю. Довольно будет  сказать,  что  он  продолжался
целых четверть часа, и по окончании его парочка  удалилась  в  самую  густую
часть рощи.
     Некоторым из моих читателей это  происшествие,  может  быть,  покажется
неестественным. Однако факт этот справедлив и может  быть  удовлетворительно
объяснен тем, что Джонс, вероятно,  считал,  что  одна  женщина  лучше,  чем
ничего, а Молли, должно быть, думала,  что  двое  мужчин  лучше,  чем  один.
Помимо этого соображения, читатель благоволит припомнить, что  Джонс  в  это
время не был полным господином  той  чудесной  способности  рассуждать,  при
помощи которой люди мудрые и степенные обуздывают свои беспорядочные страсти
и воздерживаются от запретных удовольствий; вино  совершенно  лишило  Джонса
этой способности. Он был в таком состоянии, что  если  бы  рассудок  вздумал
хотя бы только увещевать его, то, вероятно, получил бы такой же ответ, какой
дал много лет тому назад некий Клеострат глупцу, спросившему, разве  ему  не
стыдно быть пьяным:
     - А тебе разве не стыдно увещевать пьяного?
     По правде  говоря,  перед  судом  государственным  опьянение  не  может
служить извинением, но перед судом совести оно  сильно  смягчает  вину.  Вот
почему Аристотель, хваля законы Питтака, согласно которым пьяных  наказывали
за  преступление   вдвойне,   сознается,   что   в   законах   этих   больше
государственной мудрости, чем справедливости. И если есть вообще  какие-либо
извинительные по случаю опьянения проступки, то это,  без  сомнения,  такие,
как тот, в котором был повинен в ту минуту мистер Джонс. На эту тему  я  мог
бы представить обширное ученое рассуждение, если  бы  был  уверен,  что  оно
доставит читателю развлечение или сообщит ему нечто такое, чего он не знает.
Итак, из уважения к нему, я сохраню свою  ученость  при  себе  и  вернусь  к
рассказу.
     Замечено, что Фортуна редко делает что-нибудь  наполовину.  Обыкновенно
затеям ее нет конца - вздумает ли она побаловать нас или  раздосадовать.  Не
успел наш герой удалиться со своей Дидоной, как

     Speluncam Blifil dux et divinus eandem
     Deveniunt... -

     священник и молодой сквайр, вышедшие чинно прогуляться,  показались  на
тропинке, ведущей в рощу, и Блайфил заметил парочку в ту минуту,  когда  она
скрывалась из виду.
     Блайфил тотчас узнал Джонса, хотя был от него на расстоянии  свыше  ста
ярдов, и явственно заметил пол его спутницы, не разглядев только, кто именно
она  была.  Он  затрепетал  от  радости,  перекрестился  и  издал   какое-то
благочестивое воклицание.
     Тваком был удивлен этими неожиданными движениями  и  спросил,  что  они
означают. На это Блайфил ответил, что он  ясно  видел  какого-то  молодчика,
удалившегося в кусты вместе с девицей, и не сомневается, что это  сделано  с
дурной целью.  Имя  Джонса  он  предпочел  умолчать,  а  почему  -  об  этом
предоставляем догадываться  проницательному  читателю,  ибо  мы  никогда  не
указываем мотивы человеческих  поступков,  если  есть  какая-либо  опасность
совершить ошибку.
     Священник, который был не только человек строгих  нравственных  правил,
но и непримиримый  враг  всякой  распущенности,  воспылал  гневом  при  этом
сообщении. Он попросил мистера Блайфила немедленно провести его к тому месту
и по дороге все время расточал угрозы, перемешанные с  жалобами,  причем  не
мог удержаться от некоторых косвенных замечаний по адресу  мистера  Олверти,
намекая, что распущенность местных нравов объясняется  главным  образом  его
потаканием пороку, выразившимся  в  благосклонности  к  этому  ублюдку  и  в
смягчении справедливой и благодетельной строгости закона, требующего  самого
сурового наказания для распутных женщин.
     Дорога, по которой наши охотники  пустились  за  дичью,  густо  поросла
терновником, который сильно затруднял их движение и при этом так шуршал, что
Джонс был заблаговременно предупрежден об их  приближении;  вдобавок  Тваком
был настолько неспособен сдерживать свое негодование  и  изрыгал  на  каждом
шагу такие проклятия, что одного этого было вполне достаточно для оповещения
Джонса о том, что его застигли (выражаясь охотничьим языком) прямо в норе.

        "ГЛАВА XI,"
     в которой сравнение, выраженное при помощи семимильного периода в  духе
мистера  Попа,  вводит  читателя  в  кровопролитнейшую  битву,  какая  может
произойти без применения железа или холодной стали

     Как в период течки (грубое выражение, которым чернь  обозначает  нежные
сцены, происходящие в  густых  лесах  Гемпшира  между  любовниками  звериной
породы), если в минуту, когда круторогий олень замышляет любовную игру, пара
щенков или иных враждебных ему хищников настолько  приблизится  к  святилищу
Венеры Звериной, что стройная лань шарахается  в  сторону  в  порыве  не  то
страха, не то резвости, не то жеманства, не то игривости - чувства, которыми
природа наградила весь женский пол или, по крайней мере,  научила  напускать
на себя, дабы, по неделикатности самцов, не проникли  в  самосские  мистерии
глаза непосвященных, ибо при совершении этих обрядов жрица восклицает  вслед
за пророчицей Вергилия (находившейся, вероятно, в ту минуту  за  работой  на
таком литургийном действе):

     Procul, о procul este profani,
     Proclamat vates, totoque absistite luco! 20-

     если, говорю, во  время  совершения  оленем  и  его  возлюбленной  этих
священных обрядов, свойственных generi omni animantium 21, к  ним  отважатся
приблизиться  враждебные  хищники  -  олень  по  первому  знаку,   поданному
испуганной ланью, бросается, грозный и яростный, ко входу в чащу, становится
здесь на страже своей любви, бьет  в  землю  копытом,  потрясает  в  воздухе
рогами и гордо вызывает на бой устрашенного врага.
     Так,  и  еще  грознее,  воспрянул  наш   герой,   услышав   приближение
неприятеля. Он выступил далеко вперед, чтобы скрыть  трепещущую  лань  и  по
возможности обеспечить ей отступление. Тут Тваком, метнув сначала молнию  из
воспламененных гневом очей, загремел:
     - Срам и позор! Мистер Джонс, возможно ли? Это вы?
     - Вы видите, что возможно,- ответил Джонс.
     - А кто эта непотребная девка с вами? - спросил Тваком.
     - Если со мной есть непотребная девка,- воскликнул Джонс,-  так,  может
быть, я вам и не скажу, кто она?
     -  Приказываю  вам  немедленно  сказать!  -  гремел   Тваком.-   И   не
воображайте, пожалуйста,  молодой  человек,  будто  ваши  лета,  ограничивши
несколько  круг  моих  прав  воспитателя,  вовсе  уничтожили   мою   власть.
Взаимоотношения между учеником и учителем неуничтожимы, как  неуничтожимы  и
все прочие взаимоотношения между людьми,  ибо  все  они  берут  свое  начало
свыше. Поэтому вы и теперь обязаны мне повиноваться, как в то время, когда я
учил вас азам.
     - Знаю, что вам этого хочется,-  воскликнул  Джонс,-  только  этому  не
бывать, потому что время убеждений березовыми доводами миновало.
     - Тогда я заявляю вам прямо, что я решил дознаться, кто эта непотребная
девка.
     - А я заявляю вам, что вы этого не узнаете, - возразил Джонс.
     Тут Тваком хотел было двинутся вперед, но Джонс схватил  его  за  руки;
мистер Блайфил бросился  на  выручку  священнику,  крича,  что  не  позволит
оскорблять своего старого учителя.
     Джонс, увидев, что ему приходится иметь дело с двумя, решил  как  можно
скорее отделаться от одного из них. Поэтому он сначала напал на  слабейшего;
оставив священника, он нанес молодому сквайру в грудь удар, который пришелся
так счастливо, что тот сразу же растянулся на земле.
     Тваком был весь обуян желанием обнаружить  спутницу  Джонса  и  потому,
почувствовав себя на свободе, устремился прямо в кусты, не заботясь о судьбе
своего приятеля, но  не  успел  он  сделать  нескольких  шагов,  как  Джонс,
расправившись с Блайфилом, догнал его и оттащил назад за полу кафтана.
     Богослов был в молодости искусным бойцом и стяжал себе кулаком  большую
славу как в школе, так и в университете Теперь, правда будучи  в  годах,  он
поотстал в этом  благородном  искусстве,  однако  отвага  его  была  так  же
непоколебима, как  и  вера,  и  тело  ничуть  не  утратило  своей  крепости.
Вдобавок, как читатель, может быть, и сам  догадался,  он  был  темперамента
вспыльчивого Оглянувшись  и  увидев  приятеля  поверженным,  а  полу  своего
кафтана бесцеремонно схваченной человеком, который  во  всех  своих  прежних
столкновениях с ним играл чисто страдательную роль  (обстоятельство,  сильно
отягчавшее ситуацию),  он  потерял  всякое  терпение,  занял  наступательную
позицию и, напрягши все  свои  силы,  атаковал  Джонса  во  фронт  не  менее
яростно, чем в былые дни атаковывал его с тылу.
     Герой наш встретил вражескую атаку с величайшим  бесстрашием,  и  грудь
его зазвучала под ударом. Он мгновенно вернул его с не меньшей силой, целясь
тоже в грудь священника, но тот ловко отбил кулак Джонса, так что тот угодил
ему только в брюхо, где в это время покоились два фунта говядины  и  столько
же пудинга, и потому никакого гулкого звука  отсюда  не  последовало.  Много
мощных ударов, которые гораздо приятнее и легче  наблюдать,  чем  описывать,
было нанесено с обеих сторон, пока наконец бешеный выпад  Джонса  коленом  в
грудь Твакома не ослабил последнего до такой степени, что победа не могла бы
дольше оставаться сомнительной,  если  бы  Блайфил,  успевший  тем  временем
оправиться, не возобновил битвы и, сцепившись с Джонсом, не  дал  священнику
возможности встряхнуться и перевести дух.
     Тогда оба  они  соединенными  силами  напали  на  нашего  героя,  удары
которого  не  сохранили  той  силы,  с  какой  они  сыпались  первоначально,
настолько он ослабел в поединке с Твакомом,- ибо  хотя  педагог  предпочитал
разыгрывать соло на человеческом инструменте и в последнее  время  только  и
практиковал такой способ, все же  он  еще  довольно  хорошо  помнил  прежнее
искусство, чтобы уверенно исполнить свою партию также и в дуэте.
     Победа, по-видимому,  уже  решалась,  по  нынешнему  обычаю,  численным
перевесом сил, как вдруг в бой вступила четвертая пара кулаков и  немедленно
приветствовала священника, между тем как их владелец закричал:
     - Ну, не стыдно ли вам, черт бы вас побрал, нападать вдвоем на одного?
     И битва, которую во внимание к ее размаху, следует назвать королевской,
закипела с еще большей силой, пока Блайфил не был вторично повержен Джонсом,
а Тваком не запросил пощады у своего нового противника, который оказался  не
кем иным, как мистером Вестерном, ибо в пылу сражения бойцы не узнали его.
     Действительно, почтенный сквайр, прогуливаясь в этот день с  компанией,
случайно зашел на поляну,  где  разыгрывалась  кровопролитная  битва;  увидя
троих сражающихся, он тотчас сообразил, что двое должны быть против  одного,
оставил  общество  и,  проявляя  больше  благородства,  чем   расчетливости,
бросился на помощь  слабейшей  стороне.  Рыцарский  поступок  его,  по  всей
вероятности, спас мистера Джонса от ярости Твакома  и  благоговейной  дружбы
Блайфила к своему старому наставнику, ибо, не говоря уже о неравенстве  сил,
рука Джонса еще недостаточно оправилась после перелома и не обладала прежней
мощью. Неожиданное подкрепление, однако, скоро положило конец битве, и Джонс
со своим союзником вышли из нее победителями.

        "ГЛАВА XII,"
     в которой дано  зрелище  более  волнующее,  нежели  окровавленные  тела
Твакома и Блайфила и дюжины им подобных

     Тут показались спутники  мистера  Вестерна,  явившиеся  как  раз  в  ту
минуту, когда сражение окончилось.  Это  были  почтенный  священнослужитель,
которого мы видели недавно за столом  мистера  Вестерна,  миссис  Вестерн  -
тетка Софьи, и, наконец, сама прекрасная Софья.
     Поле кровавой битвы представляло собой в это время  следующую  картину.
Побежденный Блайфил, весь бледный и почти бездыханный,  был  распростерт  на
земле. Возле него стоял победитель Джонс, покрытый  кровью  -  частью  своей
собственной, а частью принадлежавшей недавно его преподобию мистеру Твакому.
Поодаль названный Тваком, подобно царю  Пору,  мрачно  сдавался  победителю.
Последним действующим лицом был Вестерн Великий, великодушно дававший пощаду
побежденному врагу.
     Блайфил, почти без признаков жизни, первый стал предметом  заботливости
всех, в особенности миссис Вестерн; вынув из кармана скляночку с нюхательной
солью, она собиралась уже  поднести  ее  к  носу  пострадавшего,  как  вдруг
внимание общества было отвлечено от  бедного  Блайфила,  душе  которого  был
предоставлен удобный случай отправиться, если бы ей вздумалось, без  дальних
церемоний на тот свет.
     Дело в том, что предмет более прекрасный и  более  достойный  сожаления
лежал без движения перед ними. То был  не  кто  иной,  как  сама  прелестная
Софья, которая, при виде ли крови, из боязни ли за отца или по какой  другой
причине, упала в обморок, прежде чем кто-нибудь мог поспеть ей на помощь.
     Миссис Вестерн первая увидела это и вскрикнула. Тотчас же раздалось два
или три голоса: "Мисс  Вестерн  умерла!"  -  и  все  сразу  стали  требовать
нюхательной соли, воды и других лекарств.
     Читатель, может быть, помнит, что при описании этой рощи мы упомянули о
журчащем ручейке,  который,  не  в  пример  ручьям,  изображаемым  в  пошлых
романах, протекал здесь не для того  только,  чтобы  журчать.  Нет!  Фортуна
удостоила этот ручеек высшей чести,  чем  какая  выпадала  когда-либо  самым
счастливым ручьям, орошающим равнины Аркадии.
     Джонс  растирал  Блайфилу  виски,  испугавшись,  не   слишком   ли   он
поусердствовал во время  борьбы,  когда  слова  "мисс  Вестерн"  и  "умерла"
одновременно поразили его слух. Он  вскочил,  бросил  Блайфила  на  произвол
судьбы, помчался к Софье, и, в то время как  остальные  метались  без  толку
взад и вперед в поисках воды на сухих  дорожках,  подхватил  ее  на  руки  и
побежал через полянку к вышеупомянутому ручейку; войдя в воду,  он  принялся
усердно обрызгивать ей лицо, голову и шею.
     К счастью для Софьи, то самое замешательство, которое воспрепятствовало
ее прочим спутникам оказать ей помощь, помешало им также удержать Джонса. Он
пробежал уже полдороги, прежде чем они сообразили, что он  делает,  и  успел
вернуть девушку к  жизни,  прежде  чем  они  достигли  берега  ручья.  Софья
протянула руки, открыла глаза и  воскликнула:  "Боже  мой!"  -  в  ту  самую
минуту, когда подоспели отец ее, тетка и священник.
     Джонс, до сих пор державший дорогую ношу в своих объятиях,  опустил  ее
на землю, но в то же самое мгновение нежно приласкал ее,  что  не  могло  бы
ускользнуть от ее внимания, если бы она уже совершенно пришла в чувство.  Но
так как она не обнаруживала никакого неудовольствия при этой  вольности,  то
мы думаем, что в ту минуту она еще не совсем очнулась от обморока.
     Трагическая сцена вдруг обратилась в радостную, в которой герою нашему,
несомненно, принадлежала главная роль; ибо  если  он  чувствовал,  вероятно,
гораздо больший восторг по  случаю  спасения  Софьи,  чем  сама  она,  то  и
поздравления, приносимые ей, не могли сравняться с ласками, посыпавшимися на
Джонса; особенно неистовствовал мистер Вестерн, который, обняв раза два свою
дочь, бросился  на  радостях  душить  и  целовать  Джонса.  Он  называл  его
спасителем Софьи и объявил, что готов отдать ему все, за  исключением  ее  и
своего поместья, впрочем, немного придя в  себя,  он  исключил  также  своих
гончих, Кавалера и Мисс Слауч (так называлась его любимая кобыла).
     Успокоившись  окончательно   насчет   дочери,   сквайр   обратил   свою
заботливость на Джонса.
     -  Скинь-ка  голубчик,  кафтан  да  умой  лицо,  оно  у  тебя   здорово
разукрашено,- приговаривал Вестерн.- Живее, живей умывайся да пойдем ко мне,
мы отыщем для тебя другое платье.
     Джонс беспрекословно повиновался, снял кафтан, подошел к воде  и  вымыл
лицо и грудь, которая была избита и окровавлена в не  меньшей  степени.  Но,
смывши кровь, вода не могла удалить  черных  и  синих  пятен,  которыми  его
изукрасил Тваком. Заметив их, Софья невольно вздохнула и бросила  на  Джонса
взгляд, полный невыразимой нежности.
     Встреченный им взгляд  этот  произвел  на  него  неизмеримо  сильнейшее
действие, чем все ушибы, полученные в драке. Действие, однако, совсем  иного
свойства - столь благотворное и успокоительное, что если бы даже он  был  не
избит, а изранен, то и тогда оно прогнало бы на несколько минут всякую боль.
     Общество отправилось теперь в обратный путь  и  вскоре  дошло  до  того
места, где Твакому удалось наконец поставить мистера Блайфила  ни  ноги.  По
этому случаю мы не можем не выразить  благочестивого  пожелания,  чтобы  все
споры решались только тем оружием, которым снабдила  нас  Природа,  знающая,
что нам годится, и чтобы холодное железо вонзалось  только  во  внутренности
земли. Тогда война, любимое занятие монархов, сделалась бы почти  безвредной
и можно было бы давать сражения между  многочисленными  армиями  по  прихоти
высокопоставленных дам, которые  вместе  с  самими  королями  любовались  бы
зрелищем битвы; тогда поле ее можно было бы спокойно усеивать  человеческими
трупами, для того чтобы через несколько минут мертвецы  или  значительнейшая
часть их, подобно мистеру Байеса, встали и ушли  церемониальным  маршем  под
звуки барабана или скрипки, смотря по предварительному соглашению.
     Я желал бы избежать обвинения в юмористическом трактовании  этой  темы,
иначе серьезные политики, которые, я знаю, шуток не любят, пожалуй,  скорчат
презрительную гримасу. Но, говоря  серьезно,  разве  сражения  не  могли  бы
решаться большим числом поломанных черепов, расквашенных  носов  и  подбитых
глаз,  как  теперь  они  решаются  большими  кучами  изувеченных  и   убитых
человеческих тел? Разве нельзя таким  же  способом  брать  города?  Конечно,
предложение это чрезвычайно невыгодное для французов, потому  что  при  этом
они лишились бы преимущества над другими нациями, доставляемого  им  высоким
искусством их инженеров; но, принимая в  соображение  рыцарский  характер  и
благородство этого народа, я убежден, что  они  не  откажутся  сражаться  со
своим противником равными силами, как это делается в поединках.
     Однако,  как  ни  желательны  такие  преобразования,  мало  надежды  на
проведение их в жизнь, поэтому я  ограничиваюсь  этим  кратким  наброском  и
возвращаю