дружбе,  к
несчастью, был человек еще более увлекающийся; вместо того  чтобы  составить
себе состояние своей профессией, как делали другие, он бывал попеременно  то
богачом, то нищим; обыгравши неопытных новичков в  игорном  доме,  он  часто
спускал весь выигрыш своим более хладнокровным приятелям за бутылкой вина, к
которому те никогда не прикасались.
     Однако мы кое-как ухитрялись добывать жалкие средства к  существованию.
Целых два года жил я этим ремеслом и изведал за это время  все  превратности
счастья, иногда процветая, а иногда бывая вынужден бороться  с  невероятными
трудностями - сегодня купаясь в роскоши, завтра сидя на  хлебе  и  на  воде;
дорогое платье, в котором я был вечером, наутро сплошь и рядом переходило  в
лавку закладчика.
     Однажды вечером, когда я возвращался  из  игорного  дома  без  гроша  в
кармане, я увидел на улице большое смятение  и  толпу  народа.  Не  опасаясь
перспективы стать жертвой карманных воров, я протискался  в  самую  давку  и
узнал при помощи расспросов, что какие-то громилы ограбили и  сильно  избили
неизвестного человека. Раненый был весь в крови и, казалось,  едва  держался
на ногах. Мой теперешний образ жизни и общество, в котором  я  вращался,  не
убили во мне человечности, хотя почти не оставили чувства честности и стыда,
и я тотчас же предложил помощь  несчастному,  который  с  благодарностью  ее
принял и, опершись на мою руку, попросил отвести его в какую-нибудь таверну,
где он мог бы послать за хирургом, так как чувствовал  большую  слабость  от
потери крови. Он, по-видимому, очень обрадовался встрече с  прилично  одетым
человеком; все остальные в окружавшей его толпе  были  с  виду  таковы,  что
довериться им было бы неосторожно.
     Я взял пострадавшего под руку и привел в  таверну,  где  мы  устраивали
наши свидания,- она была ближе всех от того места. К счастью, там оказался и
хирург, тотчас же явившийся; перевязав раны, он успокоил меня,  сказав,  что
они не смертельны.
     Справившись проворно и ловко со своим делом, хирург спросил раненого, в
какой части города он живет;  тот  отвечал,  что  приехал  в  Лондон  только
сегодня утром, что лошадь оставлена им в гостинице на Пикадилли, что другого
помещения у него нет, и нет или почти нет знакомых в городе.
     Хирург  этот,  фамилию  которого  я  забыл  и  помню  только,  что  она
начинается с буквы Р, пользовался громкой известностью и  был  лейб-медиком.
Он отличался, кроме  того,  множеством  прекрасных  качеств,  был  добрым  и
отзывчивым человеком, всегда готовым на услугу. Он  предложил  пострадавшему
свой экипаж и шепнул на ухо, что если ему нужны  деньги,  то  он  охотно  их
даст.
     Однако  раненый  неспособен  был  поблагодарить  за  это   великодушное
предложение: уже несколько минут он пристально смотрел на меня, потом упал в
кресла, вскрикнув: "Сын мой, сын!" - и лишился чувств.
     Многие из присутствовавших объяснили этот случай потерей крови, но  мне
давно уже черты лица этого человека начали казаться знакомыми; теперь  же  я
укрепился в своем предположении и  более  не  сомневался,  что  передо  мной
действительно отец. Я тотчас же подбежал к нему, заключил в свои  объятия  и
горячо поцеловал в холодные губы. Тут я должен опустить занавес над  сценой,
которой описать не в состоянии, потому что, хотя  я  и  не  лишился  чувств,
подобно отцу, однако был настолько испуган и поражен,  что  несколько  минут
ничего не соображал; так продолжалось до тех пор, пока отец не очнулся, и  я
увидел себя в его объятиях, нежно прижавшимся к нему, между тем  как  у  нас
обоих по щекам градом катились слезы.
     Многие из присутствовавших расчувствовались при виде этой сцены, но мы,
ее действующие  лица,  желали  только  как  можно  скорее  скрыться  с  глаз
зрителей; поэтому отец принял любезное предложение хирурга, сел в экипаж,  и
я проводил его до гостиницы, где он остановился.
     Оставшись со мной наедине, он мягко  пожурил  меня  за  то,  что  я  не
удосужился написать ему в течение такого долгого времени, но  ни  словом  не
обмолвился о преступлении, послужившем причиной этого молчания. Он  известил
меня о смерти моей матери и горячо упрашивал вернуться с ним домой,  говоря,
что сильно беспокоился обо мне,- не знал, страшиться ли ему моей смерти  или
желать ее, ввиду  еще  более  ужасных  опасений  относительно  моей  участи.
Наконец, сказал он, один сосед дворянин, только что вызволивший сына из того
же места, сообщил ему, где я, и единственная цель его  поездки  в  Лондон  -
вытащить меня из омута, в котором я провожу свою жизнь. Он благодарил  бога,
что ему удалось так скоро найти меня,- правда, вследствие происшествия, едва
не оказавшегося для него  роковым,-  и  выразил  удовольствие,  что  отчасти
обязан своим спасением моей отзывчивости, порадовавшей его  гораздо  больше,
чем порадовала бы сыновняя любовь, если бы я знал, что предметом моих  забот
является родной отец.
     Порок  еще  не  настолько  ожесточил  мое  сердце,  чтобы  сделать  его
бесчувственным к такому трогательному проявлению родительской любви, которой
к тому же я был совершенно недостоин. Я тотчас  же  пообещал  исполнить  его
просьбу  возвратиться  с  ним  домой,  как  только  он  будет  в   состоянии
отправиться в дорогу; благодаря помощи превосходного  хирурга,  взявшего  на
себя его лечение, долго ждать ему не пришлось.
     Накануне отъезда (до тех пор я почти ни  на  минуту  не  расставался  с
отцом) я пошел попрощаться кое с  кем  из  самых  близких  своих  приятелей,
особенно с мистером  Вотсоном,  который  стал  горячо  уговаривать  меня  не
хоронить себя заживо по прихоти выжившего из  ума  старика.  Его  доводы  не
возымели, однако, действия, и я снова увидел свой  родной  дом.  Отец  очень
советовал мне подумать о женитьбе, но сердце мое совсем не лежало к этому. Я
уже изведал любовь,  и  вы,  может  быть,  знаете,  к  каким  сумасбродствам
приводит эта самая нежная и самая бурная страсть...
     Тут старик помолчал и пристально посмотрел на Джонса, лицо которого  на
протяжении минуты из  пунцово-красного  сделалось  мертвенно-бледным.  Затем
продолжал свой рассказ:
     - Обеспеченный всем необходимым, я снова предался учению с еще  большим
усердием, чем прежде. Книги, поглощавшие теперь  все  мое  время,  были  как
старые, так и новые трактаты по истинной философии - слово, которое у многих
служит лишь  мишенью  для  шуток  и  насмешек.  Я  прочел  все  произведения
Аристотеля и Платона и прочие бесценные сокровища, завещанные  миру  Древней
Грецией.
     Хотя эти писатели не преподали ни малейших указаний насчет того,  каким
образом  приобретаются  богатство  и  власть,  они  научили  меня,   однако,
искусству  презирать  высочайшие  их  преимущества.  Эти  великие   писатели
возвышают ум, укрепляют и закаляют его против случайностей  судьбы.  Они  не
только наставляют в науке Мудрости, но также прививают  нам  ее  привычки  и
неопровержимо доказывают, что она должна быть нашей водительницей,  если  мы
предполагаем достичь когда-нибудь величайшего доступного  на  земле  счастья
или сколько-нибудь надежно оградить себя против бедствий,  которые  со  всех
сторон осаждают и одолевают нас.
     Наряду с этим занимался я и другим предметом, по  сравнению  с  которым
вся философия,  преподанная  мудрейшими  язычниками,  не  более  как  сон  и
поистине  исполнена  той  суетности,  какую  силятся  приписать   ей   самые
пустоголовые насмешники. Предмет этот - божественная мудрость, которую можно
найти единственно в  Священном  писании:  ибо  оно  сообщает  нам  знание  и
уверенность в вещах, гораздо более достойных нашего внимания, чем  все,  что
посюсторонний мир может предложить нам на потребу,- вещах, которые само небо
удостоило открыть нам и самого малого познания которых  никогда  не  мог  бы
достичь без помощи свыше самый высокий человеческий ум. Мне начало  казаться
теперь, что время, проведенное мною с лучшими языческими писателями, пропало
даром: ибо как бы ни были приятны и полезны их наставления, как бы точно  ни
соответствовали они условиям нашей  жизни  здесь,  на  земле,  все-таки,  по
сравнению с тем, что открывает нам Писание, все  их  высочайшие  наставления
покажутся ничтожными  и  несущественными  -  похожими  на  правила,  которые
устанавливают дети для своих игр и развлечений. Верно, что философия  делает
нас более мудрыми, но христианская религия  делает  нас  лучшими.  Философия
возвышает и закаляет душу, христианская  религия  умягчает  и  укрощает  ее.
Первая делает нас предметом удивления людей, вторая - предметом божественной
любви. Первая обеспечивает нам счастье преходящее, вторая  -  вечное...  Но,
боюсь, не наскучил ли я вам своими рассуждениями.
     -  Нисколько!  -  воскликнул  Партридж.-  Боже  упаси!  Кому  же  могут
наскучить умные речи?
     - Так провел я около четырех лет приятнейшим для меня образом,продолжал
незнакомец,- всецело отдавшись умозрению и не заботясь ни о  чем  житейском,
как вдруг смерть отняла у меня  лучшего  из  отцов,  которого  я  любил  так
горячо, что горе мое по случаю его утраты не поддается описанию. Я  забросил
свои книги и целый месяц предавался печали и отчаянию. Однако время,  лучший
врач в мире, наконец принесло мне облегчение.
     - Да, да. Tempus edax rerum,- заметил Партридж.
     -  Тогда,-  продолжал  незнакомец,-  я  снова  принялся  за  прерванные
занятия, и они, могу сказать, вылечили меня окончательно,  ибо  философия  и
религия могут быть названы упражнениями души и, когда  она  в  расстройстве,
столь же для нее целительны, как физические  упражнения  для  расслабленного
тела. Действие их сходно: они укрепляют и закаляют  душу,  пока  человек  не
становится, согласно благородным строкам Горация:

     Fortis et inseipso totus teres atque rotundus,
     Externi ne quid valeat per laeve morari;
     In quern manca ruit semper Fortuna 36.

     При этих словах Джонс улыбнулся по случаю одной, пришедшей ему в голову
мысли, но незнакомец, кажется, этого не заметил и продолжал:
     - Обстоятельства мои сильно изменились после смерти  этого  лучшего  из
людей, потому что брат  мой,  ставший  теперь  хозяином  в  доме,  настолько
отличался  от  меня  по  своим  вкусам  и  наши  дороги  в  жизни  настолько
расходились, что трудно представить людей, менее ладивших друг с другом.  Но
что делало нашу совместную жизнь  еще  более  неприятной,  так  это  крайнее
несоответствие между моими  немногочисленными  гостями  и  огромной  ватагой
охотников, которых брат  часто  приводил  с  собой  обедать;  ведь  подобные
господа не только вечно шумят  и  оскорбляют  своими  непристойностями  слух
людей скромных, но еще и стараются задеть их обидой или презрением.  Сидя  с
ними за столом, и я, и мои друзья неизменно подвергались насмешкам  за  свое
незнание   охотничьих   прибауток.   Вообще   говоря,   люди   действительно
образованные и обладающие обширными познаниями всегда бывают  снисходительны
к невежеству  других,  а  господа,  навострившиеся  в  каком-нибудь  мелком,
низменном, презренном искусстве, считают своим долгом  смотреть  свысока  на
всех, кто в этом искусстве не сведущ.
     Словом, мы скоро расстались, и я отправился, по совету врача, на воды в
Бат: сидячий .образ жизни и глубокая удрученность привели меня к своего рода
паралитическому состоянию, от которого батские воды  считаются  превосходным
лекарством. На другой день после моего приезда туда я вышел  погулять  вдоль
реки, но солнце так немилосердно пекло (хотя была  еще  ранняя  весна),  что
пришлось укрыться под тень прибрежных ив. Посидев недолго, услышал я, как по
другую сторону ивняка кто-то вздыхает и горько жалуется. Вдруг этот  человек
с кощунственным проклятием воскликнул: "Нет, больше не могу терпеть!" - и  с
размаху бросился в воду. Я мгновенно вскочил и побежал к тому месту, в то же
время изо всех сил призывая на помощь. К счастью, какой-то рыболов,  скрытый
от меня высоким тростником, удил невдалеке рыбу. Он тотчас же откликнулся, и
мы оба, с опасностью для жизни, вытащили утопленника на берег. Сначала он не
подавал никаких признаков жизни, но когда, подняв его за ноги (скоро  к  нам
на помощь подоспело еще несколько человек), мы выкачали из  него  порядочное
количество воды, он начал слабо дышать и двигать руками и ногами.
     Случившийся в числе прочих аптекарь посоветовал немедленно унести его и
уложить в теплую постель,- воды  было  выкачано  уже  достаточно,  и  частые
судорожные движения показывали, что покушавшийся на самоубийство жив.  Совет
был приведен в исполнение под моим и аптекаря наблюдением.
     Когда мы направлялись в гостиницу, не зная,  где  живет  спасенный,  по
счастью, нам встретилась женщина,  которая,  дико  взвизгнув,  сказала,  что
джентльмен остановился в ее доме.
     Увидев, что незнакомец в  безопасности,  я  оставил  его  на  попечении
аптекаря, применившего, надо думать, правильный метод лечения, потому что на
следующее утро больной был уже совершенно здоров.
     Я пошел к нему, чтобы подробно разузнать о причинах, побудивших  его  к
такому отчаянному поступку, и по  мере  сил  моих  удержать  несчастного  от
повторения таких попыток в будущем. Едва только меня впустили в его комнату,
как мы оба сразу узнали друг друга: то был  не  кто  иной,  как  мой  старый
приятель мистер  Вотсон!  Я  не  буду  докучать  вам  описанием  всего,  что
произошло между нами в первые минуты встречи,  потому  что  очень  хотел  бы
избежать многословия.
     - Пожалуйста, расскажите нам все! - воскликнул  Партридж.-  Мне  ужасно
хочется знать, что привело его в Бат.
     - Вы услышите от меня все существенное,- отвечал незнакомец и продолжал
свой рассказ, который мы и изложим в следующей главе, дав сначала  маленький
отдых и себе и читателю.

     ГЛАВА XIV, в которой Горный Отшельник заканчивает свой рассказ

     - Мистер Вотсон,- продолжал незнакомец,- откровенно признался мне,  что
решение   покончить   с   собой   вызвано   было   несчастно    сложившимися
обстоятельствами его жизни, дурным оборотом колеса Фортуны.
     Тогда я начал горячо оспаривать языческое или, скорее, даже дьявольское
мнение о позволительности самоубийства, сказал все, что  мог  припомнить  по
этому предмету,- однако, к великому моему сожалению, слова мои произвели  на
него очень слабое впечатление. Он не обнаружил никаких признаков раскаяния и
внушил мне серьезные опасения, что вскоре повторит свою ужасную попытку.
     Когда  я  кончил  свою  речь,  Вотсон,  вместо  того  чтобы  возражать,
пристально посмотрел мне в глаза, улыбнулся и сказал: "Странную нахожу  я  в
вас перемену после нашей разлуки, мой добрый друг. Я думаю, ни один из наших
епископов  не  мог  бы   привести   более   красноречивых   доводов   против
самоубийства, чем те, какие привели мне вы; но если вы не  сыщете  человека,
который ссудил бы мне сто фунтов наличными, мне  придется  либо  повеситься,
либо утопиться, либо околеть с голоду, а  эта  последняя  смерть,  по-моему,
самая ужасная из всех трех".
     Я отвечал ему, что я действительно изменился после нашей  разлуки,  что
на досуге я размышлял о моих безумствах и раскаялся в них. Я посоветовал ему
стать на тот же путь и заключил свою речь выраженьем готовности дать ему сто
фунтов, если это его выручит и он не спустит их в кости.
     Мистер Вотсон, продремавший во время первой  половины  моей  речи,  при
этих  заключительных  словах  встрепенулся.  Он  горячо  пожал   мне   руку,
рассыпался в благодарностях и объявил, что я истинный  друг,  прибавив,  что
ждал от меня лучшего о нем мнения; горький опыт, до его  словам,  достаточно
научил его, и он  не  будет  больше  доверяться  проклятым  костям,  которые
столько раз его обманывали. "Нет, нет! - воскликнул он.- Только бы мне стать
как следует на ноги; и если Фортуна снова сделает меня  банкротом,  я  прощу
ей".
     Я отлично понял выражения "стать на ноги" и "банкрот",  поэтому  сказал
ему очень серьезно: "Мистер Вотсон,  постарайтесь,  пожалуйста,  найти  себе
какую-нибудь работу или занятие, которое могло бы дать вам пропитание,  и  я
обещаю вам, если только увижу хоть малейшую вероятность,  что  деньги  будут
мне возвращены, ссудить вам гораздо большую сумму, чем  та,  что  была  вами
названа, что позволит вам прилично  обставить  себя  для  любой  почетной  и
прибыльной профессии. А что касается игры, то, не говоря уже о постыдности и
порочности этого занятия, вы, по моему убеждению, не годитесь для нее, и она
неминуемо приведет вас к гибели".
     "Странно мне слышать это,- отвечал он.- Ни вы и никто из моих приятелей
никогда не высказывали мне ничего подобного, а я сам думаю, что рука у  меня
в игре не хуже, чем у других, и ужасно хотел бы сыграть с вами на  все  ваше
состояние - ничего лучшего мне не надо; в придачу я предоставляю вам выбрать
игру по своему усмотрению. Однако, милый мой, сто фунтов с вами?"
     Я отвечал, что со мной только билет в пятьдесят  фунтов,  который  я  и
вручил мистеру Вотсону, обещав принести  остальное  на  другой  день  утром;
преподав ему еще несколько добрых советов, я ушел.
     Я был более пунктуален, чем обещал: принес ему деньги в тот же  день  к
вечеру. Войдя в комнату, я застал  своего  приятеля  сидящим  в  постели  за
картами с одним продувным игроком. Картина эта, вы сами понимаете, возмутила
меня до глубины души, особенно  когда  я  увидел  свой  билет  в  руках  его
противника, а перед ним только тридцать гиней.
     Противник этот сейчас же ретировался, а Вотсон в замешательстве сказал,
что ему страшно стыдно. "Я вижу, однако же, что мне чертовски  не  везет,  и
твердо решил  оставить  игру  навсегда.  Я  много  думал  о  вашем  любезном
предложении и обещаю вам, что не моя будет вина, если я  не  приведу  его  в
исполнение".
     Хотя я  не  очень  доверял  обещаниям  Вотсона,  это  не  помешало  мне
исполнить свое собственное обещание, то есть дать  ему  остальные  пятьдесят
фунтов; он выдал мне расписку, и эта расписка была все, на что я рассчитывал
от него взамен своих денег.
     Дальнейшей. нашей беседе помешало появление аптекаря; не  осведомившись
о состоянии больного, он с  радостным  выражением  объявил,  что  получил  в
письме важные новости, которые вскоре станут достоянием гласности, а именно:
герцог Монмутский высадился на западе с сильной  голландской  армией,  между
тем как значительный флот маневрирует у  берегов  Норфолька  и  готовится  к
десанту, с целью облегчить этой диверсией предприятие герцога.
     Этот аптекарь был страстным политиком, и самая пустая новость  радовала
его больше, чем наилучший пациент; но величайшим для него удовольствием было
получить какое-нибудь известие на час или два раньше, чем  остальные  жители
города. Однако его сообщения редко бывали достоверны: он почти все  принимал
за правду, и этим многие пользовались, чтобы посмеяться над ним.
     Так случилось и с его теперешней новостью: вскоре стало  известно,  что
герцог действительно высадился, но с самым ничтожным отрядом; а что касается
диверсии в Норфольке, то это была чистейшая выдумка.
     Аптекарь зашел только для того, чтобы сообщить нам свою новость,  после
чего, не сказав ни слова своему пациенту, поспешно  удалился  распространять
по городу полученные известия...
     События этого рода обыкновенно заслоняют собой все частные интересы.  И
наша беседа перешла на чисто  политические  темы.  С  некоторых  пор  я  был
серьезно встревожен опасностью, столь явно угрожавшей протестантской религии
со  стороны  короля-паписта,  и  считал,  что  она  вполне  оправдывает  это
восстание, ибо  единственной  гарантией  против  гонений  на  инакомыслящих,
которые учиняет папизм, когда он вооружен властью, является лишение его этой
власти, как вскоре показал прискорбный опыт. Вы знаете  ведь,  как  поступил
король Иаков после подавления этого  восстания,  как  мало  уважа