ндевиля, но вместе
с  тем  считал,  что  присоединиться  к  его  мнению  означает  -   признать
существующие социальные нормы за общечеловеческие,  а  значит,  вечные.  Чем
шире изображал он общественные пороки, тем решительнее  противопоставлял  им
человеческое качество, ценимое выше всех остальных,- доброе сердце.
     Подобным качеством с избытком наделен  его  любимый  герой  Том  Джонс.
Конечно,  и  Джозеф  Эндрус  был  добрым,  хорошим  человеком.  Но  он,  что
называется, был слишком хорош для этого мира  -  для  романа,  в  частности.
Вернее даже сказать, он так и не родился в качестве живого образа. Том Джонс
иной.  Он  уже  не  отвлеченная  схема.  Он  не  присутствует  в  мире   как
олицетворение нравственной позиции автора, а действует в нем и связан с  ним
десятками  реальных  и   психологических   нитей.   Ему   предстоит   немало
заблуждаться и совершать  множество  ложных  поступков.  Его  могут  неверно
понять - как пастора Адамса,- но он может и в самом  деле  дурно  поступить.
Почему? Да просто потому, что  человеком  движут  не  отвлеченные  концепции
порока а добродетели, а нечто гораздо более сложное. Он подвластен  стольким
импульсам, что подсчитывать их значит сбиться  со  счета.  Важнее  другое  -
основная доминанта человеческого поведения, установка по отношению к жизни.
     В  этом  смысле  Том  Джонс  -  поистине  идеальный   герой.   Конечно,
какой-нибудь ригорист нашел бы очень много в чем его обвинить,  но  Фильдинг
убежден, что человек не подсуден суду столь пристрастному. Ригорист для того
и обвиняет других, чтоб обелить себя самого, он лицемер, и Фильдинг  находит
особое удовольствие в том, чтобы, приведя возвышенное рассуждение  кого-либо
из своих героев или героинь, показать, как противоречит этому их собственная
житейская практика.  Он  в  этих  случаях  удивительно  нетерпелив.  Диккенс
нередко откладывал разоблачение  лицемера  да  конца  романа.  Фильдинг,  за
исключением разве что случая с Бриджет  Олверти  (будущей  миссис  Блайфил),
делает это тут же, на месте.
     В характере Тома Джонса есть что-то от людей Возрождения. Он  человечен
и поэтому импульсивен,  легко  поддается  своим  порывам,  им  руководят  не
расчет, а сердце. Он ведет себя по принципу "делай что хочешь".
     Но своевременно ли появился  подобный  герой?  Ведь  эпоха  Возрождения
давно ушла в прошлое и возрожденческий взгляд на мир не просто был  оттеснен
новыми отношениями, новыми людьми, новыми представлениями -  гуманисты  сами
утеряли веру в свою правоту. Сказав человеку  "делай  что  хочешь",  они  не
сразу  поняли,  что  сказали  это  не  отвлеченному  "человеку  вообще",   а
нарождающемуся своекорыстному буржуазному индивиду,  и  ужаснулись,  увидев,
чего захотел этот человек и что стал он делать.
     Впрочем, ко времени  Фильдинга  выявил  свою  ограниченность  и  другой
принцип,  противопоставленный  в  XVII  веке  исчерпанному  возрожденческому
"делай что  хочешь",-  принцип  регламентации.  Человек,  на  которого  были
наложены путы долга перед дворянской абсолютной монархией или почти столь же
авторитарным  буржуазным  общественным  мнением,   оказывался   подавлен   и
несвободен.
     И Фильдинг смело возвращается к лозунгу Возрождения. Он делает  к  нему
только одну поправку - но, может быть, самую существенную в условиях  Англии
XVIII века. "Делай что хочешь",- говорит он своему герою. "Делай что хочешь,
поскольку ты бескорыстен". Вот причина, по которой  Фильдинг  так  тщательно
подбирал главный персонаж своего  романа.  Том  Джонс  внутренне  прекрасен,
потому  что  свободен.  Но  он  имеет  право  на  свободу,  потому  что   он
бескорыстен. Им руководит интерес  к  миру,  а  не  желание  присвоить  себе
побольше жизненных благ.
     Всегда ли он  таков?  Нет,  разумеется.  Жизнь  ставит  его  в  трудные
условия, и однажды он поддается воле  обстоятельств  -  поступает,  по  сути
дела, на содержание к леди Белластон. Но  Фильдинг  и  не  пытается  сделать
своего героя воплощением добропорядочности. Ему важна нравственная доминанта
Тома Джонса. А ею остаются доброта, честность, бескорыстие.
     И напротив, корысть - главное отличительное качество соперника  Тома  -
Блайфила. Корысть во всем.  Блайфил  вообще  неспособен  испытывать  чувство
привязанности, любви, благодарности. Это человек, не выдержавший  испытания.
Он подобен "макьявеллям" елизаветинских пьес.
     Спрашивается, кому должна достаться победа в этом соревновании чести  и
бесчестия, благородного порыва и холодного расчета, бесшабашности  и  ранней
умудренности? Чести и благородству? Хорошо, если  б  так.  Но  Фильдинг  сам
весьма сомневался в закономерности таких благополучных  исходов.  "Некоторые
богословы, или, вернее, моралисты,- читаем мы в "Томе Джонсе" - учат, что на
этом свете добродетель - прямая дорога к счастью, а  порок  -  к  несчастью.
Теория благотворная и утешительная, против которой можно сделать только одно
возражение, а именно: она не соответствует исти-ие". И все-таки исход романа
определен не этим трезвым взглядом на вещи, а  желанием  наградить  любимого
героя. Вряд ли стоит строго судить за это  Фильдинга.  Мы  знаем:  до  конца
согласиться  с  Мандевилем  значило   для   него   подчиниться   сегодняшней
реальности, а этого он делать ни в коем  случае  не  хотел.  Торжество  Тома
Джонса над Блайфилом было для него выходом за пределы этой неприемлемой  для
него реальности.
     На  художественной  фактуре  романа  это,  разумеется,  не   могло   не
сказаться. К благополучному концу "Историю  Тома  Джонса"  приводит  система
случайностей,   заимствованных,   в   значительной   степени,   из   ходячих
драматургических сюжетов. Но  рядом  с  этим  есть  и  иное,  более  крепкое
обоснование. Жизненная победа Тома была  своеобразным  "овеществлением"  его
моральной победы. В "Томе Джонсе" - как в известной английской  сказке,  где
человек идет по миру и делает добро людям, а потом  люди  эти  собираются  и
выручают его. Том Джонс, как ни  трудно  было  ему  самому,  всегда  помогал
другим, его доброта была не пустыми порывами сердца, она  "овеществилась"  в
судьбах Андерсона, мисс Миллер, Найтингела,  а  потом  через  них  -  в  его
собственной.
     Так завершалась история Тома Джонса, найденыша, но не  история  романа,
названного его именем. Она была еще далека от  конца.  С  романом  Фильдинга
соглашались, его отрицали, с ним спорили, но влияния его избежать не  могли.
Оно по-своему проявилось почти во всем, что было сделано в области романа на
протяжении XVIII и заметной части XIX века. "Время и непогоды  повредили  им
очень мало,-  писал  Теккерей  о  романах  Фильдинга.Архитектурный  стиль  и
орнаменты,  разумеется,  соответствуют  тогдашним  модам,  но  самые  здания
остаются до сих  пор  прочными,  грандиозными  и  построенными  замечательно
пропорционально  во  всех  частях.   Они   являются   (...)   замечательными
художественными памятниками гения и искусства".
     Одно подтверждение значительности "Истории Тома Джонса",  надо  думать,
особенно порадовало бы автора, доживи он до этого  дня.  В  1777  году  была
поставлена лучшая комедия века - "Школа злословия" Шеридана. И главная мысль
пьесы ("делай  что  хочешь,  поскольку  ты  бескорыстен"),  и  история  двух
братьев, и многое другое было заимствовано из романа Фильдинга. Фильдинг мог
бы торжествовать. Сорок лет спустя после закона 1737  года  он,  под  другим
именем, вернулся на сцену.
     В собственном творчестве Фильдинга "Том Джонс" не нашел, однако,  столь
благополучного продолжения. В 1751 году  Фильдинг  выпустил  следующий  свой
роман "История Амелии".  Книга  была  раскуплена  мгновенно  -  все  помнили
огромный успех "Тома Джонса",- но второго издания не потребовалось. Читатели
были разочарованы.
     В новом романе  Фильдинга  рассказывалась  история  прекрасной  Амелии,
вышедшей  замуж  за  бедного  капитана  Бута  и  испытавшей  все  горести  и
несчастья, выпадающие на долю честной бедности.  Ее  добродетель  на  каждом
шагу подвергается опасности, она терпит унижения, дома порой нечего есть.  К
тому же муж ее - человек любящий, но слабый. Он становится любовником  своей
подруги детства мисс Мэтьюс и,  мучаясь  угрызениями  совести,  не  решается
вместе с тем с ней порвать, а когда эта связь обнаруживается, это лишний раз
мешает ему поправить свои дела. Дважды он попадает в тюрьму - первый раз  за
то, что заступился за кого-то на улице и судье захотелось припугнуть  его  и
поживиться за его счет, второй раз за долги. Но несчастьям  приходит  конец:
выясняется, что наследство, полученное сестрою Амелии,  предназначалось  ей.
Сестра подделала  завещание  с  помощью  злодея  адвоката  и,  когда  подлог
оказался разоблачен, бежала во Францию и там умерла. Теперь семейство  Вутов
доживает  век  в  мире  и  согласии.  Горький  опыт  убедил  легкомысленного
капитана, что  с  пути  добродетели  опасно  сворачивать  даже  на  короткое
мгновение. К тому же он обратился к религии и не останется отныне без  столь
необходимой ему, как и всем людям, нравственной опеки...
     "Амелия" - роман не без достоинств. В нем есть занятные  эпизоды,  есть
сцены, исполненные очень резкой (порою значительно более резкой, чем в "Томе
Джонсе") социальной критики, отдельные места и образы этого  романа  оказали
влияние на творчество последующих романистов. Но в целом роман все-таки ниже
фильдинговских шедевров.  Минувшие  два  столетия  не  реабилитировали  его,
скорее, они подтвердили мнение современников. "Амелия" безнадежно растянута,
искусственна, местами Фильдинг сбивается на плохо прикрытую проповедь. Да  и
сама задача романа, декларированная на первых его  страницах:  "учить  людей
искусству жить", представляется  достаточно  мелкой  сравнительно  с  целью,
которую ставил себе автор "Тома Джонса" - показать людям, что есть жизнь.
     Фильдинг остро ощутил неудачу "Амелии". Он заверил публику, что  больше
не будет писать романов.  Выполнить  это  обещание  оказалось  нетрудно.  За
несколько месяцев до выхода  в  свет  "Истории  Тома  Джонса"  Фильдинг  был
назначен на пост главного мирового судьи Вестминстера и Миддлсекса,  и  хотя
старался  совмещать  свои  судейские  занятия  со   столь   же   интенсивной
литературной работой, от года к году это ему удавалось все хуже.  Должность,
которую занимал Фильдинг, была очень значительна и времени  отнимала  много.
Он не только председательствовал в суде,  но  и  руководил  полицией  и  сам
проводил следствие по наиболее важным делам.  К  тому  же  Фильдинг  отдался
новому делу с тем же упорством и стремлением  проникнуть  в  суть  проблемы,
которые отличали его как литератора. В 1751 году он  пишет  "Исследование  о
причинах  недавнего  роста  грабежей",  в  1753  году  -   "Предложения   по
организации действительного обеспечения  бедняков".  Эти  и  другие  работы,
писавшиеся по  заказу  правительства,  помогали,  кроме  того,  обеспечивать
семью. (В 1747 году Фильдинг женился  на  служанке  своей  Шарлотты  -  Мэри
Дэниэль.)  Жалования  не  хватало.  Фильдинг  был   безукоризненно   честным
человеком, и, как следствие этого, его доход от должности сократился почти в
два раза сравнительно с доходами его предшественника  (кстати  говоря,  того
самого судьи де Вейла, с которым так непочтительно обошлась  публика  театра
Хеймаркет). На литературу,  как  легко  попять,  оставалось  совсем  немного
времени.
     Сил тоню становилось все меньше, Фильдинг тяжело болел, последние  годы
он мог передвигаться только на костылях. В 1754 году  он  передал  должность
своему брату Джону (Диккенс описал его потом в "Барнеби Радже") и отправился
для поправки здоровья в Лиссабон. Перед отъездом он договорился с  издателем
о том, что представит ему по возвращении "Дневник путешествия в Лиссабон". В
1755 году дневник был издан в  неоконченном  виде.  Фильдинг  не  успел  его
завершить и никогда уже не вернулся в Англию. Он умер 8 октября  1754  года,
два месяца спустя по прибытии на место лечения, сорока  семи  лет  от  роду.
Похоронили его на английском кладбище в Лиссабоне.

     Ю. Кагарлицкий


        "ИСТОРИЯ ТОМА ДЖОНСА, НАЙДЕНЫША"

     Mores hominum multorum vidit
     Видел нравы многих людей

        "ПЕРЕВОД А. ФРАНКОВСКОГО"

        "ДОСТОПОЧТЕННОМУ ДЖОРДЖУ ЛИТТЛТОНУ, ЭСКВАЙРУ"
     Лорду Уполномоченному Казначейства
     Сэр! Несмотря на то что просьба моя предпослать этому  посвящению  ваше
имя встречала у вас постоянный отказ, я все  же  буду  настаивать  на  своем
праве искать вашего покровительства для настоящего произведения.
     Вам, сэр, история эта  обязана  своим  возникновением.  Ваше  пожелание
впервые заронило во мне мысль о подобном сочинении. С  тех  пор  прошло  уже
столько лет, что вы, быть может, позабыли про это  обстоятельство;  но  ваши
пожелания для меня закон; оставленное ими впечатление никогда не  изгладится
в моей памяти.
     Кроме того, сэр, без вашего содействия история эта никогда не  была  бы
закончена. Пусть вас не удивляют мои слова. Я не собираюсь навлекать на  вас
подозрение,  будто  вы  сочинитель  романов.  Я  хочу  сказать  только,  что
несколько обязан вам  своим  существованием  в  течение  значительной  части
времени, затраченного на работу,-  другое  обстоятельство,  о  котором  вам,
может быть,  необходимо  напомнить,  если  вы  так  забывчивы,  относительно
некоторых ваших поступков; поступки эти,  надеюсь,  я  всегда  буду  помнить
лучше, чем вы.
     Наконец, вам обязан я тем, что история моя появляется в своем настоящем
виде. Если это произведение, как некоторым угодно  было  заметить,  содержит
более яркий образ подлинно доброжелательной души, чем те, что встречаются  в
литературе, то у кого же из знающих вас, у кого из  ваших  близких  знакомых
могут возникнуть сомнения,  откуда  эта  доброжелательность  "писана?  Свет,
думаю, не польстит мне предположением, что я заимствовал ее у  самого  себя.
Меня это не огорчает: кто же откажется признать, что два  лица,  послужившие
мне образцом, иными словами, два лучших и достойнейших человека на  свете  -
мои близкие и преданные друзья? Я мог бы этим  удовлетвориться,  однако  мое
тщеславие  хочет  присоединить  к  ним   третьего   -   превосходнейшего   и
благороднейшего не только по своему званию, но и по всем своим  общественным
и личным качествам.  Но  в  эту  минуту,  когда  из  груди  моей  вырывается
благодарность  герцогу  Бедфордскому  за  его  княжеские  милости,  вы   мне
простите, если я вам напомню, что  вы  первый  рекомендовали  меня  вниманию
моего благодетеля.
     Да и какие у вас могут быть возражения против того,  чтоб  оказать  мне
честь, которой я добивался? Ведь вы так горячо хвалили книгу, что без  стыда
прочтете ваше имя перед посвящением. В самом деле, сэр, если сама  книга  не
заставляет вас краснеть за ваши похвалы, то вам не  может,  не  должно  быть
стыдно за то, что я здесь пишу. Я вовсе не  обязан  отказываться  от  своего
права на ваше заступничество и покровительство из-за того, что вы  похвалили
мою книгу, ибо хоть я и признаю множество сделанных вами мне  одолжений,  но
похвалу эту не отношу к их числу; в ней дружба, я убежден, не  играет  почти
никакой роли, потому что она не может  ни  повлиять  на  ваше  суждение,  ни
поколебать ваше беспристрастие. Враг в любое время добьется от вас  похвалы,
если он ее заслуживает, но друг, совершивший промах, может,  самое  большее,
рассчитывать на ваше молчание или разве что на любезное  снисхождение,  если
подвергнется слишком уж суровым нападкам.
     Короче говоря, сэр, я подозреваю, что истинной причиной  вашего  отказа
исполнить мою просьбу является нелюбовь к публичному восхвалению. Я заметил,
что, подобно двум другим моим друзьям, вы с  большой  неохотой  выслушиваете
малейшее упоминание о ваших достоинствах; что, как говорит один великий поэт
о подобных вам людях (он справедливо мог бы сказать это о  всех  троих),  вы
привыкли

     Творить добро тайком, стыдясь огласки.

     Если  люди  этого  склада  стыдятся  похвал  еще  больше,  чем   другие
порицаний, то сколь справедливо должно  быть  ваше  опасение  доверить  перу
моему ваше имя! Ведь  как  устрашился  бы  другой  при  нападении  писателя,
получившего от него столько оскорблений, сколько я получил от вас одолжений!
     И  разве  страх  порицания  не   возрастает   соответственно   размерам
проступка, в котором мы сознаем себя виновными?  Если,  например,  вся  наша
жизнь постоянно давала  материал  для  сатиры,  то  как  нам  не  трепетать,
попавшись в руки раздраженного сатирика! Сколь  же  справедливым  покажется,
сэр, ваш страх передо мной, если применить все  это  к  вашей  скромности  и
вашему отвращению к панегирикам!
     И все-таки вы должны  были  бы  вознаградить  мое  честолюбие  хотя  бы
потому, что я всегда предпочту  угождение  вашим  желаниям  потворству  моим
собственным. Ярким доказательством этого  послужит  настоящее  обращение,  в
котором я решил следовать примеру всех пишущих посвящения и пишу не то, чего
мой покровитель в действительности заслуживает,  а  то,  что  он  прочтет  с
наибольшим удовольствием.
     Поэтому без дальнейших предисловий преподношу вам труды нескольких  лет
моей жизни. Какие в  них  есть  достоинства,  вам  уже  известно.  Если  ваш
благосклонный отзыв пробудил во мне  некоторое  уважение  к  ним,  то  этого
нельзя приписать тщеславию: ведь я так же  беспрекословно  согласился  бы  с
вашим мнением и в том случае, если бы оно  было  в  пользу  чьих-либо  чужих
произведений. Во всяком случае, могу сказать, что если бы я сознавал в  моем
произведении какой-либо существенный недостаток, то вы - последний, к кому я
решился бы обратиться за покровительством для него.
     Имя моего патрона, надеюсь,  послужит  каждому  приступающему  к  этому
произведению читателю порукой  в  том,  что  он  не  встретит  на  всем  его
протяжении ничего  предосудительного  в  отношении  религии  и  добродетели,
ничего несовместимого со строжайшими правилами приличия, ничего такого,  что
могло бы оскорбить даже самые целомудренные взоры. Напротив, заявляю, что  я
искренне старался изобразить доброту и невинность в  самом  выгодном  свете.
Вам угодно думать, что эта честная цель мной достигнута; и, сказать  правду,
ее скорее всего можно достигнуть  в  книгах  этого  рода,  ибо  пример  есть
картина, на которой добродетель становится как бы предметом зрения и трогает
нас идеей той красоты, которая, по утверждению Платона, заключена  в  ней  в
своей неприкрытой прелести.
     Кроме раскрытия этой красоты ее  на  радость  человечеству,  я  пытался
привести в пользу добродетели довод более сильный, убеждая людей, что  в  их
же собственных интересах стремиться к ней.  С  этой  целью  я  показал,  что
никакие выгоды, достигнутые ценой преступления, не могут вознаградить потерю
душевного мира - неизменного спутника невинности и  добродетели  -  и  ни  в
малейшей степени не способны уравновесить зло тревоги  и  ужаса,  поселяемых
вместо них преступлением в наших сердцах. Я показал, что сами  по  себе  эти
выгоды обыкновенно ничего не  стоят,  а  способы  их  достижения  не  только
низменны  и  постыдны,  но,  в  лучшем  случае,  ненадежны  и  всегда  полны
опасностей. Наконец, я  всячески  старался  втолковать,  что  добродетель  и
невинность  могут  быть  поставлены  в  опасное   положение   разве   только
опрометчивостью, которая одна лишь вовлекает  их  в  ловушки,  расставляемые
обманом и подлостью,- назидание, над которым я трудился тем  прилежнее,  что
усвоение его скорее всего может увенчаться успехом, так  как,  мне  кажется,
гораздо легче сделать добрых людей умными, чем дурных хорошими.
     Для достижения этой цели я пустил в ход все остроумие и юмор, на  какие
я способен, насмешками стараясь отучить людей от их излюбленных безрассудств
и пороков. Насколько я успел в эт