ти,  настрого
запретивший ему с ней видеться, узнает, что связь их продолжается.  Если  же
это произойдет, сказал Джонс,- а враги его,  наверное,  постараются  довести
обо всем до сведения  сквайра,-тогда  его,  а  следовательно,  и  ее  гибель
неминуема. Но раз уж суровая судьба определила им разлуку, то он советует ей
перенести ее мужественно и клянется, что  в  течение  всей  своей  жизни  не
пропустит ни одного случая  доказать  ей  искренность  своей  привязанности,
обеспечив ее так, как она никогда не ожидала и даже, может быть, не  желала,
если когда-нибудь это будет в его власти. Заключил он свою  речь  выражением
уверенности, что она вскоре найдет себе мужа,  который  сделает  ее  гораздо
счастливее, чем она могла бы быть, продолжая свою позорную связь с ним.
     Несколько мгновений Молли молчала, а потом, залившись  слезами,  начала
корить его:
     - Так вот какова ваша любовь ко мне: погубили,  а  теперь  бросаете!  А
сколько раз, когда я, бывало, говорила вам,  что  все  мужчины  обманщики  и
клятвопреступники  и  тяготятся  нами,   едва   только   добились   от   нас
удовлетворения своих грязных желаний,- сколько раз вы клялись,  что  никогда
меня не покинете! И после этого вы способны на такое  вероломство?  Что  для
меня все богатства  мира  без  вас,  когда  вы  похитили  мое  сердце,-  да,
похитили, похитили... К чему эти речи о  другом  мужчине?  Пока  я  жива,  я
больше не полюблю другого. Другие мужчины  для  меня  не  существуют.  Пусть
самый первый сквайр в государстве придет ко мне завтра свататься, я с ним  и
разговаривать не стану. С этих пор я буду из-за вас ненавидеть  и  презирать
всех мужчин на свете...
     Так она причитала, как вдруг одно происшествие остановило  ее  речь  на
самой середине. Комната  или,  лучше  сказать,  чердак,  где  лежала  Молли,
находился на втором этаже, то есть под самой  крышей,  и  благодаря  покатым
стенам  напоминал  своей  формой  прописную  греческую  дельту.   Английский
читатель, может быть, еще лучше представит себе его, если мы скажем, что  на
нем можно было стоять,  на  сгибаясь,  только  посредине.  Так  как  в  этом
помещении не  было  стенного  шкафа,  то  взамен  его  Молли  приколотила  к
стропилам старый плед, прикрывавший небольшое углубление, в котором висели и
были защищены от пыли  лучшие  принадлежности  ее  туалета,  вроде  остатков
знакомого нам нарядного платья, нескольких чепчиков и других вещиц, которыми
она недавно обзавелась.
     Этот завешенный угол был расположен в  ногах  кровати,  непосредственно
примыкая к ней, так что плед в некотором роде заменял недостающий  полог.  И
вот то ли сама Молли в порыве бешенства толкнула его ногами, то ли задел его
Джонс или же гвоздь или булавки  вывалились  сами  собой,  не  могу  сказать
наверное, только при последних словах Молли злополучный  плед  упал,  открыв
все, что было за ним спрятано, и среди разной женской рухляди  там  оказался
(со стыдом пишу я, и с прискорбием вы прочтете)... философ  Сквейр  в  самой
смешной позе, какую можно себе представить (так как ограниченность места  не
позволяла ему стоять прямо).
     Поза эта весьма близко напоминала позу человека, посаженного на кол,  в
которой мы часто видим молодцов на улицах Лондона, не отбывающих  наказание,
но вполне его заслуживающих за такую непринужденность.  На  голове  философа
был ночной чепец Молли, а широко раскрытые глаза его были в  минуту  падения
пледа уставлены прямо на Джонса, так что если связать с внезапно представшей
фигурой мысль о философии, то едва ли кто-нибудь при таком  зрелище  мог  бы
удержаться от громкого хохота.
     Я не сомневаюсь, что изумление читателя не  уступит  изумлению  Джонса,
ибо мысли, невольно  порождаемые  появлением  степенного  философа  в  таком
месте, с трудом можно совместить  с  тем  представлением  о  его  характере,
какое, наверное, сложилось у каждого читателя.
     Однако, говоря по правде, эта несовместимость скорее воображаемая,  чем
действительная. Философы состоят из такой же плоти и крови, как и  остальные
люди, и как бы ни были возвышенны и утонченны их теории, на практике они так
же подвержены слабостям, как  и  все  прочие  смертные.  Действительно,  вся
разница, как мы сказали, состоит только в теории, но не в практике, ибо хотя
эти великие существа мыслят гораздо лучше и мудрее, но поступают  совершенно
так же, как и другие люди. Они прекрасно  знают,  каким  образом  обуздывать
желания  и  страсти  и  презирать  боль  и  удовольствие,  и   знание   это,
приобретаемое без труда, способствует многим приятным  размышлениям;  однако
его практическое применение стеснительно и неудобно, так  что  та  же  самая
мудрость, которая научает их ему, научает их также избегать  применения  его
на деле.
     Мистер  Сквейр  был  в  церкви  в  то  самое  воскресенье,  когда,  как
благоволит припомнить читатель, появление Молли в щегольском платье наделало
столько шуму. Там он впервые увидел ее и был так  пленен  ее  красотой,  что
уговорил молодых людей  поворотить  во  время  прогулки  на  другую  дорогу,
надеясь проехать мимо дома Молли и таким образом  получить  случай  еще  раз
увидеть ее. Но так как в то время он никому не сказал о своих намерениях, то
и мы не сочли нужным изложить их читателю.
     В числе прочих  частностей,  нарушавших,  по  мнению  мистера  Сквейра,
гармонию вещей, находились также опасность и трудность. Поэтому трудность, с
которой,  как  ему  казалось,  было  сопряжено  обольщение  этой  девицы,  и
опасность, угрожавшая  его  репутации  в  случае  огласки,  так  сильно  его
расхолаживали, что, по всей вероятности, он сначала намеревался ограничиться
приятными мыслями, возбуждаемыми  в  нас  созерцанием  красоты.  Ведь  самые
степенные люди, насытившись серьезными  размышлениями,  частенько  не  прочь
полакомиться на десерт клубничкой; вот почему некоторые  книжки  и  картинки
находят себе приют в укромных  уголках  их  рабочего  кабинета  и  некоторые
скоромные части естествознания нередко служат главной темой их разговоров.
     Но, прослышав дня  через  два,  что  твердыня  добродетели  уже  взята,
философ начал давать больше простора своим желаниям:  он  не  принадлежал  к
числу тех привередливых людей, которые не прикасаются  к  лакомству,  потому
что другой уже отведал его. Словом, потеря невинности делала красотку в  его
глазах лишь привлекательнее, так как невинность служила бы преградой для его
вожделений. Он приволокнулся и достиг цели.
     Читатель ошибается, если думает, что  Молли  предпочла  Сквейра  своему
более юному любовнику. Напротив, если бы ей пришлось ограничить выбор только
одним, то победа, несомненно, была бы одержана Томом Джонсом. Мистер  Сквейр
не был также обязан своим успехом и той истине, что два лучше  одного  (хотя
она имела свой вес). Решающим  обстоятельством  было  отсутствие  Джонса  во
время болезни; этим перерывом и  воспользовался  философ:  несколько  удачно
сделанных подарков настолько смягчили и обезоружили  сердце  красавицы,  что
при первом  же  благоприятном  случае  Сквейр  восторжествовал  над  жалкими
остатками добродетели, еще хранившимися в груди Молли.
     Джонс явился к своей любовнице недели через две после этой победы и как
раз в ту минуту, когда она была в постели со  Сквейром.  Поэтому-то  мать  и
сказала ему, что Молли нет дома:  старуха  получала  свою  долю  от  доходов
дочери и всячески ее  поощряла  и  покровительствовала  ей.  Однако  старшая
сестра полна была такой зависти и ненависти к Молли, что, несмотря на то что
ей кое-что перепадало, охотно пожертвовала бы этим, лишь бы погубить  сестру
и подорвать ее промысел,- вот почему она открыла Джонсу, что Молли наверху в
постели: она надеялась, что он застанет ее в объятиях Сквейра.  Но  так  как
дверь была заперта, то Молли удалось это предотвратить: она упрятала  своего
любовника за плед или одеяло в тот угол, где он и был теперь так несчастливо
обнаружен.
     Едва только Сквейр появился на  сцену,  как  Молли  снова  бросилась  в
постель с криком, что она  погибла,  и  предалась  отчаянию.  Бедняжка  была
новичком в своем деле и не приобрела еще спокойной  уверенности,  выручающей
столичную даму при самых рискованных обстоятельствах,  либо  подсказывая  ей
оправдание, либо внушая самый вызывающий образ действий с мужем, который  из
любви к спокойствию или из страха за свою репутацию,а иногда, может быть,  и
из страха перед любовником, если, подобно мистеру  Константу  в  театральной
пьесе, тот носит шпагу,- рад бывает закрыть на все глаза и спрятать  рога  в
карман. Молли, напротив, онемела при появлении этой  живой  улики  и  честно
отказалась защищать дело, которое за минуту перед тем отстаивала с обильными
слезами и  торжественными  и  пылкими  уверениями  в  преданнейшей  любви  и
верности.
     Замешательство джентльмена, скрывавшегося за занавесом,  было  немногим
меньше. Некоторое время он оставался без движения и, казалось, совершенно не
знал, что сказать и куда устремить  свои  взоры.  Джонс,  изумленный,  может
быть, больше  всех  троих,  первый  обрел  дар  речи;  живо  оправившись  от
неприятных ощущений, вызванных упреками Молли, он разразился громким хохотом
и затем с поклоном подошел и подал Сквейру руку,  чтобы  освободить  его  из
заключения.
     Выйдя, таким  образом,  на  середину  комнаты,  где  он  только  и  мог
разогнуться, Сквейр серьезно посмотрел на Джонса и сказал:
     - Я вижу, сэр, что вы очень обрадованы этим великим открытием и,  готов
поклясться, с восторгом выставите меня на  позор.  Но  если  разобрать  дело
беспристрастно, то выйдет, что достойны порицания только вы. Я не виновен  в
обольщении невинности.  Я  не  совершил  ничего  такого,  за  что  та  часть
человечества, которая судит на основании  закона  справедливости,  могла  бы
осудить  меня.  Гармония  определяется  природой  вещей,  а   не   обычаями,
формальностями или гражданскими законами. Только неестественное нарушает ее.
     - Отличное рассуждение, дружище! - отвечал  Джоне.-  Только  почему  ты
думаешь, что я намерен выставлять тебя на позор? Право, никогда в  жизни  ты
не  доставлял  мне  такого  удовольствия,  и  если  ты  сам   не   вздумаешь
проболтаться, то это дело останется глубокой тайной для всех.
     - О нет, мистер Джонс,- сказал Сквейр,- не  думайте,  что  я  так  мало
дорожу своей репутацией. Добрая слава  есть  род  прекрасного  h  a
l o u , и пренебрежение ею нисколько  не  способствует  общей
гармонии. Кроме того, губить свою репутацию - значит совершать  в  некотором
роде самоубийство, порок гнусный и презренный.  Поэтому,  если  вы  находите
нужным молчать о моей слабости (а я тоже не без слабостей, ибо нет  человека
совершенно совершенного), то обещаю вам, что и я себя не выдам.  Есть  вещи,
делать которые вполне пристойно - непристойно лишь ими хвастаться, ибо  свет
обладает таким превратным суждением о вещах, что часто подвергает  порицанию
то, что по существу не только невинно, но и похвально.
     -  Правильно!  -   воскликнул   Джоне.-   Что   может   быть   невиннее
снисходительности  к  природному  влечению?  И  что  может  быть  похвальнее
размножения рода человеческого?
     - Если говорить серьезно,- отвечал Сквейр,- то я всегда держался такого
мнения.
     - А между тем,- возразил Джонс,- вы говорили совсем иное,  когда  стали
известны мои отношения с этой девушкой!
     - Что ж, я должен сознаться,- сказал Сквейр,- поскольку этот поп Тваком
представил мне дело в ложном свете, я мог  осудить  обольщение  невинности,-
да, так это было, сэр, именно так... именно так. Ибо вы должны знать, мистер
Джонс, что в рассуждении гармонии ничтожнейшие  обстоятельства  -  да,  сэр,
ничтожнейшие обстоятельства - порождают великие изменения.
     - Ладно, пусть себе порождают! -  воскликнул  Джонс.-  Помните  только,
что, как я вам  сказал,  вы  сами  будете  виноваты,  если  узнают  об  этом
приключении.  Ведите  себя  благородно  с  этой  девушкой,  и  я  никому  не
обмолвлюсь ни одним словом о случившемся. А ты,  Молли,  будь  верна  своему
другу, и я не только прощу тебе твою измену, но и буду  помогать  тебе,  чем
могу.
     С этими словами он быстро попрощался и,  сбежав  с  лестницы,  удалился
скорыми шагами.
     Сквейр  был  в  восторге  оттого,  что  приключение  не  имело   худших
последствий, а что касается Молли, то, оправившись от смущения,  она  первым
делом принялась упрекать философа за то, что из-за него она потеряла Джонса;
но этот джентльмен скоро нашел средство успокоить ее гнев - частью  ласками,
а частью лекарством, вынутым из  кошелька  и  обладающим  чудодейственной  и
испытанной силой прогонять дурное расположение духа и возвращать веселость и
добродушие.
     После этого Молли стала в изобилии  расточать  нежности  своему  новому
любовнику, обратила в шутку все сказанное ею Джонсу, высмеяла самого  Джонса
и поклялась, что хотя  тот  и  обладал  ее  телом,  однако  Сквейр  является
единственным обладателем ее сердца.

        "ГЛАВА VI,"
     при сравнении,  коей  с  предшествующей  читатель,  вероятно,  исправит
кое-какие ошибочные применения слова  "любовь",  в  которых  он  прежде  был
повинен

     Измена Молли, обнаруженная Джонсом, оправдала бы, может быть, в  нем  и
гораздо большее раздражение, чем то,  которое  он  выказал;  и  если  бы  он
покинул ее в ту минуту, то, мне кажется, очень немногие  стали  бы  порицать
его.
     Несомненно, однако, что он смотрел на девушку с  состраданием,  и  хотя
любовь его к Молли была не такова, чтобы  ее  неверность  могла  сильно  его
расстроить, но все же он немало  смущался  при  мысли,  что  был  ее  первым
обольстителем, ибо этому обольщению приписывал он ту легкость, с  какой  она
теперь вступила, казалось, на путь порока.
     Мысль эта порядком его мучила, пока наконец  несколько  времени  спустя
старшая сестра Бетти, по доброте своей, не  успокоила  его  совершенно,  дав
понять, что первым обольстителем Молли был вовсе не он, а некий Виль  Барнес
и что ребенок, которого он до сих пор с полной  уверенностью  считал  своим,
может, по меньшей мере с таким же правом, считаться произведением Барнеса.
     Джонс рьяно пустился по этому следу, едва только напал на него, и через
короткое время  вполне  убедился  в  том,  что  Бетти  сказала  ему  правду:
ручательством служило признание не только Барнеса, но и самой Молли.
     Этот Виль Барнес был деревенский сердцеед, и трофеев  у  него  было  не
меньше, чем у какого-нибудь лихого  прапорщика  или  судейского  писаря.  Он
толкнул нескольких  женщин  на  путь  порока,  нескольким  разбил  сердца  и
удостоился чести быть причиной насильственной смерти одной  бедной  девушки,
которая или утопилась, или, что более вероятно, была им утоплена.
     В числе побед этого молодчика было и покорение сердца Бетти Сигрим.  Он
волочился за ней еще задолго до того, как Молли созрела для этого  приятного
времяпрепровождения, но потом ее бросил и  принялся  за  младшую  сестру,  у
которой сразу же добился успеха. По правде  говоря,  Виль  был  единственным
обладателем сердца Молли, тогда как Джонс и Сквейр были почти в равной  мере
жертвами ее гордости и ее корысти.
     Вот откуда проистекала лютая ненависть, бушевавшая, как  мы  видели,  в
груди Бетти; мы не сочли нужным указать на этот источник раньше, так как все
упомянутые нами проявления ненависти можно было удовлетворительно  объяснить
одной завистью.
     Итак, проникнув в эту тайну, Джонс совершенно успокоился насчет  Молли;
но что касается Софьи, то тут он был  очень  далек  от  покоя  и,  напротив,
находился в сильнейшем возбуждении: сердце его, если можно употребить  такую
метафору, было начисто эвакуировано, и Софья полностью завладела им.  Любовь
его была безгранична, и он ясно видел, что и  Софья  питает  к  нему  нежные
чувства; однако уверенность эта нисколько  не  прибавляла  надежды  добиться
согласия ее отца и не ослабляла отвращения овладеть ею каким-либо низким или
предательским способом.
     Мысль  об  оскорблении,  которое  он  неминуемо  нанесет  этим  мистеру
Вестерну, и огорчении, которое доставит мистеру Олверти, мучила его все  дни
и не давала покоя ночью. Жизнь его превратилась в непрерывную  борьбу  между
честью и влечением сердца, в которой попеременно  брало  верх  то  одно,  то
другое чувство. В отсутствие Софьи он не раз принимал решение  покинуть  дом
ее отца и больше ее не видеть и столько же раз в ее присутствии забывал  все
эти решении и готов был добиваться ее руки, рискуя жизнью и жертвуя  вещами,
которые были для него еще дороже.
     Скоро стали явственно  и  резко  сказываться  следствия  этой  душевной
борьбы: исчезла обычная живость и веселость Джонса, он  сделался  не  только
грустен наедине, но также угрюм и рассеян  в  обществе,  и  когда,  в  угоду
мистеру Вестерну, насильно старался быть веселым, принужденность бывала  так
очевидна,  что  скрываемые  им  чувства  лишь  ярче  проступали  под  маской
показных.
     Очень трудно решить, что изменяло ему больше: искусство, к которому  он
прибегал с целью скрыть свою страсть, или способы ее обнаружения,  постоянно
применяемые честной натурой; ибо в то время как это искусство заставляло его
быть более чем когда-либо сдержанным с Софьей, запрещало ему заговаривать  с
ней и даже встречаться взглядами,  природа  то  и  дело  его  выдавала.  При
приближении девушки он бледнел, а если  она  подходила  к  нему  неожиданно,
вздрагивал. Если взгляд его нечаянно встречался  со  взглядом  Софьи,  кровь
приливала  к  его  щекам  и  окрашивала  ярким  румянцем  все   лицо.   Если
обыкновенная вежливость заставляла его  обращаться  к  ней  с  какими-нибудь
словами, например, пить за ее здоровье, он всегда робел  и  запинался.  Если
ему случалось прикоснуться к ней, рука его, а иногда и  весь  он  дрожал;  и
если в разговоре речь хотя бы издалека заходила  о  любви,  невольный  вздох
почти всегда вырывался из  груди  его.  Между  тем  природа  с  удивительной
изобретательностью ставила его ежедневно в такие положения.
     Все это ускользнуло от внимания сквайра, но  не  от  Софьи.  Она  сразу
заметила волнение Джонса и без труда догадалась о причине, потому что и сама
чувствовала  то  же  самое.  В  этом,  мне  кажется,  и  состоит  так  часто
отмечавшаяся симпатия любовников,  которая  служит  достаточным  объяснением
большей зоркости Софьи по сравнению с отцом ее.
     Но,  по  правде  говоря,  существует  более  простой  и  легкий  способ
объяснить удивительную проницательность, наблюдаемую  в  некоторых  людях  и
встречающуюся не только у любовников,  по  и  у  других.  Отчего,  например,
мошенник так зорко видит проделки  и  плутни,  на  которые  сплошь  и  рядом
попадается честный человек гораздо более высокого  ума?  Между  мошенниками,
конечно, нет никакой симпатии, и они не узнают  также  друг  друга,  подобно
франкмасонам, при помощи условных знаков. В действительности происходит  это
потому, что головы их заняты одним и тем же и мысли обращены в одну и ту  же
сторону. Таким образом, не удивительно, что Вестерн не видел ясных симптомов
любви Джонса, а Софья их видела: ведь мысль о любви и в голову не  приходила
отцу, тогда как дочь теперь больше ни о чем другом и не думала.
     Вполне удостоверившись в бурной страсти, терзавшей  бедного  Джонса,  и
убедившись, что предмет этой любви  она  сама,  Софья  без  малейшего  труда
открыла истинную причину его теперешнего поведения.  Это  наполнило  ее  еще
более горячей любовью к нему и пробудило в ней  два  лучших  чувства,  какие
только можно пожелать в любимой женщине, именно: уважение и  жалость,ведь  и
суровейшая из женщин простит ей сострадание к человеку, который  мучился  не
по ее вине,  и  не  станет  порицать  за  уважение  к  тому,  кто  из  самых
благородных побуждений явно старался потушить в груди своей пламя,  кото