ев на Джонса, произнес серьезным  тоном  и  с  кажущимся  изумлением,
точно узнавая в его лице когда-то виденные черты: - Разрешите  мне  спросить
вас, сэр, не Джонсом ли вас зовут?
     - Да, меня зовут Джонс.
     - Pro deum atque hominum  fidem!  18  -  воскликнул  цирюльник.-  Какие
странные бывают случаи! Я ваш покорнейший слуга, мистер Джонс. Вижу, вы меня
не узнаете, и немудрено: вы видели меня только раз и были тогда  совсем  еще
ребенком.  Скажите,  пожалуйста,  сэр,  как  поживает  почтеннейший   сквайр
Олверти? Как себя чувствует ille optimus omnium patronus? 19
     -  Я  вижу,  вы  действительно  меня  знаете,-  сказал  Джонс,-  но,  к
сожалению, не могу вас припомнить.
     - В этом нет ничего удивительного,- отвечал Бенджамин.-  Меня  удивляет
только, как это я не  узнал  вас  раньше:  вы  ни  капельки  не  изменились.
Скажите, сэр, не будет с  моей  стороны  нескромностью  спросить  вас,  куда
держите путь?
     - Налейте вина, господин цирюльник,- отвечал  Джонс,-  и  не  задавайте
больше вопросов.
     - Право, сэр, я вовсе не  желаю  быть  назойливым,  и  надеюсь,  вы  не
принимаете меня за  человека,  страдающего  нескромным  любопытством:  этого
порока никто  мне  не  поставит  в  вину;  но,  извините  меня,  если  такой
джентльмен, как вы, путешествует без прислуги,  то,  надо  предполагать,  он
хочет остаться, как говорится, in casu incognito, 20 и мне, может  быть,  не
следовало произносить ваше имя.
     - Признаюсь,- сказал Джонс,-я не ожидал, чтобы меня так хорошо знали  в
этих местах; все же, по некоторым соображениям, вы меня обяжете, если никому
не назовете моего имени, пока я отсюда не уйду.
     - Pauca verba 21,- отвечал цирюльник,- и я был бы очень  доволен,  если
бы никто, кроме меня, не знал вас здесь,  потому  что  у  иных  людей  очень
длинные языки; но, уверяю вас, я умею хранить тайну.  В  этом  и  враги  мои
отдадут мне справедливость.
     - А все-таки, господин цирюльник, ваши собратья по ремеслу, кажется, не
отличаются большой сдержанностью,- заметил Джонс.
     - Увы, сэр! - отвечал Бенджамин.- Non, si male nunc, et olim  sic  erit
22. Уверяю вас, я не родился цирюльником и не  готовился  им  быть.  Большую
часть жизни я провел между джентльменами и, хоть я сам это  говорю,  понимаю
кое-что в благородном обращении. И если бы вы удостоили меня своим доверием,
как некоторых других, то я доказал бы  вам,  что  получше  их  умею  хранить
тайну. Я не стал бы трепать ваше имя в кухне при  всех;  потому  что,  скажу
вам, сэр, кое-кто поступил в отношении вас некрасиво: не только объявлено во
всеуслышание то, что вы сами рассказали о ссоре с  сквайром  Олверти,  но  и
прибавлено еще много собственного вранья, уж это я знаю наверное.
     - Вы меня очень удивляете,- сказал Джонс.
     - Честное слово, сэр,- отвечал Бенджамин,- я говорю правду,  и  мне  не
надо пояснять вам, что речь идет о хозяйке.  Рассказ  ее  сильно  взволновал
меня; надеюсь, все это ложь. Я ведь отношусь  к  вам  с  большим  уважением,
уверяю вас, и всегда вас уважал с тех пор, как вы показали  свою  доброту  в
поступке с Черным Джорджем, о котором  все  кругом  говорили  и  многие  мне
писали. Вы снискали этим всеобщую любовь. Простите же меня: я задал вам свои
вопросы,  потому  что  был  искренне  огорчен  рассказом  хозяйки.  Праздное
любопытство мне вовсе чуждо, я люблю  добрых  людей,  и  отсюда  проистекает
amoris abundantia erga te 23.
     Всякое  изъявление   дружбы   легко   завоевывает   доверие   человека,
находящегося в несчастье; не удивительно поэтому, что Джонс, который, помимо
того, что был в беде, отличался еще чрезвычайно  открытым  сердцем,  поверил
словам Бенджамина и проникся к нему искренним расположением. Обрывки латыни,
приводимые иногда Бенджамином довольно кстати, хоть и не свидетельствовали о
глубоких литературных  познаниях,  однако  показывали,  что  он  стоит  выше
обыкновенного цирюльника, о том же говорило все его поведение. Джонс поверил
всему, что Бенджамин сообщил о своем происхождении  и  воспитании,  так  что
после долгого упрашивания наконец; сказал:
     - Раз уж вы, друг мой, слышали столько обо  мне  и  желаете  знать  всю
правду, то я расскажу вам все, что  произошло,  если  у  вас  есть  терпение
выслушать.
     - Терпение? - воскликнул Бенджамин.- Да я готов слушать вас без конца и
от всего сердца благодарю за честь, которую вы мне оказываете!
     Джонс  рассказал  ему  все,  как   было,   опустив   только   несколько
подробностей, а именно: обо всем,  что  случилось  в  день  его  поединка  с
Твакомом. Он закончил упоминанием  о  своем  решении  поступить  в  матросы,
переменить которое заставили его и привели сюда вести о мятеже в Шотландии.
     Бенджамин весь обратился в слух и ни разу не  прервал  рассказчика;  но
когда Джонс кончил, он не удержался от замечания, что  враги,  должно  быть,
наклепали па него что-нибудь поважнее и  восстановили  против  него  мистера
Олверти, иначе такой добрый человек никогда не  выгнал  бы  из  дому  своего
воспитанника, которого так сердечно любил. На это Джонс отвечал, что  он  не
сомневается в том, что были пущены в ход низкие  происки  с  целью  погубить
его.
     И действительно, всякий, вероятно, сделал бы то же замечание  на  месте
цирюльника: ведь из рассказа  Джонса  не  видно  было,  почему  он  заслужил
наказание, его поступки не  могли  теперь  представиться  в  том  невыгодном
свете, в каком они были  изображены  Олверти.  Джонс  не  мог  также  ничего
сообщить о тех наветах  на  него,  которые  время  от  времени  поступали  к
Олверти, потому что сам ничего о них не знал; равным  образом,  как  мы  уже
сказали, он умолчал  в  своем  рассказе  о  некоторых  существенных  фактах.
Словом, все рисовалось теперь в столь благоприятных для Джонса красках,  что
сама злоба едва ли могла бы найти какой-нибудь повод для его обвинения.
     Нельзя сказать,  чтобы  Джонс  хотел  скрыть  или  приукрасить  истину,
напротив - осуждение  собственных  поступков,  за  которые  он  был  наказан
мистером Олверти, ему было бы приятнее,  чем  упрек  в  несправедливости  по
адресу этого достойного человека. Но так случилось, и так будет всегда:  как
бы ни был человек честен, а отчет о собственном поведении невольно  окажется
у него благоприятным; пороки выходят из его уст очищенными и, подобно хорошо
процеженной мутной жидкости, оставляют всю свою грязь  внутри.  Факты  могут
быть одни  и  те  же,  но  побудительные  причины,  обстановка  и  следствия
настолько различны, когда кто-нибудь сам рассказывает свою историю  и  когда
ее рассказывает недоброжелатель, что мы едва  соглашаемся  признать,  что  в
обоих случаях речь идет об одном и том же.
     Хотя цирюльник проглотил историю Джонса с большой жадностью, но она  не
дала ему полного удовлетворения.  Было  еще  одно  обстоятельство,  которое,
несмотря на всю его нелюбознательность, ему страшно хотелось  узнать.  Джонс
говорил о своей любви и о соперничестве с Блайфилом,  но  тщательно  избегал
назвать имя дамы. Вот  почему,  после  некоторого  колебания  и  многократно
откашлявшись, Бенджамин наконец попросил позволения узнать имя той,  которая
была, по-видимому, главной причиной всех несчастий.
     Джонс помолчал с минуту и сказал:
     - Так как я столько уже вам доверил и так  как  имя  ее,  боюсь,  стало
известно уже слишком многим, то я не скрою его и  от  вас.  Ее  зовут  Софья
Вестерн.
     - Pro deum atque hominum fidem! У сквайра Вестерна уже взрослая дочь?
     - Да, - отвечал Джонс, - и ничто в мире  не  может  сравниться  с  ней.
Такой красоты еще никто не  видывал.  Но  красота  -  самое  меньшее  из  ее
совершенств. Что за ум! Что за доброта! За целый  век  мне  не  перечесть  и
половины ее достоинств!
     - У мистера Вестерна взрослая дочь! - продолжал изумляться  цирюльник.-
Я помню отца еще мальчиком; да, tenipus edax rerum 24.
     Вино было выпито,  и  цирюльник  непременно  хотел  поставить  от  себя
бутылку. Но Джонс наотрез отказался, сказав, что уже и без того выпил лишнее
и теперь хочет вернуться к себе в комнату и достать какую-нибудь книгу.
     - Книгу? - подхватил Бенджамин.- Какую же, латинскую или английскую?  У
меня  есть  интересные  на  обоих  языках:  Erasmi  "Colloquia",  Ovid   "De
Tristibus", "Gradus ad Pamassum", есть тоже  несколько  английских;  правда,
они немного потрепаны, но превосходные книги:  большая  часть  хроник  Слоу,
шестой том Гомера в переводе Попа, третий том "Зрителя", второй том  римской
истории Ичарда, самоучитель ремесл, "Робинзон Крузо",  "Фома  Кемпийский"  и
два тома сочинений Тома Брауна.
     - Этого писателя  я  никогда  не  читал,-  сказал  Джонс,-  дайте  мне,
пожалуйста, один том.
     Цирюльник заявил, что книга доставит ему большое удовольствие, так  как
считал автора ее  одним  из  величайших  умов,  какие  когда-либо  порождала
Англия. Дом Бенджамина был в двух шагах,  и  он  в  одну  минуту  сбегал  за
сочинениями Тома Брауна;
     Джонс еще раз строжайше наказал ему хранить тайну, Бенджамин  поклялся,
и они расстались: цирюльник ушел домой, а Джонс - к себе в комнату.

     ГЛАВА VI, в которой раскрываются новые  таланты  мистера  Бенджамина  и
будет сообщено, кто этот необыкновенный человек

     На следующее утро Джонс почувствовал некоторое беспокойство  по  случаю
дезертирства хирурга: он боялся, как бы не вышло осложнений,  если  рана  не
будет  перевязана,  поэтому  спросил  у  слуги,  нет  ли  поблизости  других
хирургов. Слуга сказал, что есть один, и недалеко, только он не любит, когда
к нему обращаются после других врачей.
     - Позвольте, сударь, дать вам  совет,-  прибавил  он,-  никто  в  целой
Англии не  перевяжет  вам  раны  лучше,  чем  ваш  вчерашний  цирюльник.  Он
считается у нас в околотке первым искусником, когда надо  резать  или  кровь
бросить. Только три месяца, как он здесь, а уже  вылечил  несколько  тяжелых
больных.
     Слуга тотчас же был послан за Бенджамином,  и  тот,  узнав,  зачем  его
требуют, приготовил все необходимое и явился  к  Джонсу,  но  его  фигура  и
осанка при этом настолько отличались от вчерашнего, когда он держал таз  под
мышкой, что в нем едва можно было признать того же самого человека.
     - Я вижу, tonsor 25, вы знаете несколько ремесел,- сказал  Джонс.Отчего
вы мне не сообщили об этом вчера?
     - Хирургия,- важно отвечал Бенджамин,- профессия, а не  ремесло.  Я  не
сообщил вам вчера, что занимаюсь этим искусством, потому что считал  вас  на
попечении другого джентльмена, а я не люблю становиться поперек дороги  моим
собратьям. Ars onmibus communis 26. А теперь, сэр, позвольте осмотреть  вашу
голову; пощупав ваш череп, я скажу вам мое мнение.
     Джонс не очень доверял этому новому эскулапу, однако позволил ему снять
повязку и взглянуть на рану. Осмотрев ее, Бенджамин  начал  охать  и  качать
головой. Тогда Джонс довольно раздраженным  тоном  попросил  его  не  валять
дурака и сказать, как он его находит.
     - Прикажете, чтобы я  отвечал  как  хирург  или  как  друг?  -  спросил
Бенджамин.
     - Как друг и серьезно,- сказал Джонс.
     - Так даю вам честное слово,- отвечал Бенджамин,- что потребовалось  бы
большое искусство, чтобы помешать вам сделаться  совершенно  здоровым  после
двух-трех перевязок; и если  вы  позволите  применить  мое  средство,  то  я
ручаюсь за успех.
     Джонс дал согласие, и цирюльник наложил пластырь.
     - А теперь, сэр,- сказал  Бенджамин,-  разрешите  мне  снова  сделаться
профессионалом. Производя хирургические операции, человек  должен  напускать
на себя важный вид, иначе никто не станет к нему обращаться.  Вы  не  можете
себе представить, сэр, как много значит важный  вид  при  исполнении  важной
роли. Цирюльнику позволительно смешить вас, но хирург должен  заставить  вас
плакать.
     -   Господин   цирюльник,   или   господин   хирург,    или    господин
цирюльник-хирург...- начал Джонс.
     -  Дорогой  мой,-  прервал  его  Бенджамин.-  Infandum,  rеgina,  jubes
renovare dolorem 27. Вы напомнили мне о жестоком разобщении  двух  связанных
между собой братств, губительном для них обоих, как и  всякое  разъединение,
по  старинной  пословице:  vis  unita  fortior   28,   и   найдется   немало
представителей того и другого  братства,  которые  способны  их  совместить.
Какой удар это был для меня, соединяющего в себе оба звания!
     - Ладно, называйтесь  как  вам  угодно,-продолжал  Джонс,-  только  вы,
несомненно, один из самых забавных людей, каких  я  когда-либо  встречал;  в
вашей жизни, наверно, есть немало  удивительного,  и,  согласитесь,  я  имею
некоторое право о ней узнать.
     - Я с вами согласен,- отвечал Бенджамин,- и охотно расскажу вам о себе,
когда у вас будет досуг послушать, потому что, должен вас предупредить,  это
потребует немало времени.
     Джонс сказал на это, что никогда у него не  было  столько  досуга,  как
сейчас.
     - Хорошо, в таком  случае  я  вам  повинуюсь,-  сказал  Бенджамин,-  но
сначала разрешите запереть дверь, чтобы никто нам не помешал.
     Он запер дверь и, подойдя с торжественным видом к Джонсу, сказал:
     - Для начала должен объявить вам, сэр, что вы мой злейший враг.
     Джонс так и привскочил при этом неожиданном заявлении.
     - Я ваш враг, сэр? - сказал он с крайним изумлением  и  даже  несколько
нахмурившись.
     - Нет, нет, не сердитесь,- успокоил его Бенджамин,- потому что,  уверяю
вас, сам я  нисколько  не  сержусь.  Вы  совершенно  неповинны  в  намерении
причинить мне зло, потому что были  тогда  ребенком;  вы  тотчас  разгадаете
загадку, как только я назову свое имя. Вы никогда не слыхали, сэр, о  некоем
Партридже, который имел честь прослыть  вашим  отцом  и  несчастье  лишиться
из-за этой чести куска хлеба?
     - Как же, слышал,- отвечал Джонс,- и всегда считал себя его сыном.
     - Этот Партридж - я, сэр, - сказал Бенджамин, - но я освобождаю вас  от
всяких сыновних обязанностей, потому что, смею вас уверить, вы не сын мой.
     - Как! -  воскликнул  Джонс.-  Возможно  ли,  чтобы  ложное  подозрение
навлекло на вас тяжелые последствия, так хорошо мне известные?
     - Возможно,- отвечал Бенджамин,- потому что так оно и есть. Но хотя для
человека  довольно  естественно  ненавидеть  даже  невинные  причины   своих
страданий, однако у меня другая натура. Как я уже сказал, я  полюбил  вас  с
тех  пор,  как  услышал  о  вашем  поступке  с  Черным  Джорджем;   и   наша
необыкновенная встреча служит ручательством, что  вам  суждено  вознаградить
меня за все невзгоды, которые я  претерпел  из-за  вас.  Вдобавок,  накануне
нашей встречи мне снилось, что я споткнулся о табурет  и  не  ушибся,-  явно
благоприятное предзнаменование; а прошедшую ночь мне опять снилось, будто  я
еду позади  вас  на  белой,  как  молоко,  кобыле,тоже  превосходный  сон  и
предвещает мне большое счастье, которое я решил не упускать, если только  вы
не будете жестоки и не откажете мне.
     - Я был бы очень рад, если бы в  моей  власти  было  вознаградить  вас,
мистер Партридж, за все, что вы претерпели из-за меня, но сейчас я не вижу к
тому никакой возможности. Однако даю вам слово, я не откажу вам  ни  в  чем,
что мне по силам.
     - О, это  вам  по  силам,-  сказал  Бенджамин,-  позвольте  мне  только
сопровождать вас в вашем походе. Это  желание  до  такой  степени  захватило
меня, что отказ ваш убьет разом и цирюльника и хирурга.
     Джонс с улыбкой отвечал, что ему было бы очень прискорбно быть причиной
такого значительною  ущерба  обществу.  Он  принялся,  однако,  отговаривать
Бенджамина (которого впредь мы будем называть Партриджем) от его  намерения,
но все было напрасно: Партридж твердо уповал на  свой  сон  о  молочно-белой
кобыле.
     - Кроме того, заверяю вас, сэр,- сказал он,- я ничуть не меньше  вашего
привержен делу, за которое вы идете сражаться, и все равно пойду,  позволите
ли вы мне идти с вами или нет.
     Джонс, которому Партридж пришелся  по  сердцу  столько  же,  как  и  он
Партриджу,  и  который,  уговаривая  цирюльника  остаться,  руководился   не
внутренним побуждением, а заботой об интересах ближнего,  наконец  дал  свое
согласие, видя твердую решимость своего друга, но потом опомнился и сказал:
     - Вы, может быть, думаете, мистер Партридж, что я буду  вас  содержать?
Так знайте, что мне это не по средствам.- И с этими словами он  достал  свой
кошелек и вынул оттуда девять гиней, объявив, что это все его состояние.
     Партридж отвечал, что он уповает только на  его  будущие  милости,  ибо
твердо убежден, что Джонс скоро будет иметь довольно средств.
     - А теперь, сэр, - сказал он.- мне кажется, я богаче вас, и все, что  я
имею,- к вашим услугам и в вашем распоряжении. Пожалуйста, возьмите себе все
и позвольте мне только сопровождать вас в качестве слуги.  Nil  desperanduin
es Teucro duce et auspice Teucro 29.
     Джонс, однако, самым  решительным  образом  отклонил  это  великодушное
предложение.
     Решено было отправиться в путь на следующее утро,  но  тут  встретилось
затруднение насчет багажа: чемодан Джонса был слишком велик для того,  чтобы
его можно было тащить, не имея лошади.
     - Если смею подать совет,- сказал Партридж,- этот чемодан со  всем  его
содержимым лучше оставить здесь и взять с собой только  немного  белья.  Мне
нетрудно будет нести его, а прочие ваши вещи останутся в полной  сохранности
под замком в моем доме.
     Предложение  это  было  немедленно  принято,   и   цирюльник   удалился
приготовить все необходимое для задуманного путешествия.

     ГЛАВА VII, которая содержит, более серьезные доводы в защиту  поведения
Партриджа; оправдание  слабодушия  Джонса  и  несколько  новых  анекдотов  о
хозяйке

     Хотя Партридж был одним из суевернейших людей на свете, однако едва  ли
он пожелал бы сопровождать Джонса в его путешествии  единственно  вследствие
приснившихся ему табурета и белой кобылы, если бы  не  имел  в  виду  ничего
лучшего,  чем  поживиться  частью  добычи,  захваченной  на  поле  сражения.
Действительно, раздумывая над рассказом Джонса, он не мог  допустить  мысли,
чтобы мистер Олверти прогнал своего сына (а он был твердо убежден, что Джонс
его сын) по тем причинам, которые ему были указаны. Отсюда он заключил,  что
весь рассказ Джонса-выдумка и что Джонс, о сумасбродствах которого ему часто
писали, попросту бежал от своего отца. Тогда ему пришло на ум, что, уговорив
молодого джентльмена  вернуться  домой,  он  окажет  Олверти  услугу  и  тем
загладит свои прежние провинности; ему даже казалось, что весь гнев  Олверти
напускной и что сквайр  принес  Партриджа  в  жертву  ради  спасения  своего
доброго имени: чем же еще можно  было  объяснить  отеческую  заботливость  о
найденыше и крайнюю суровость к нему, Партриджу, который, не зная  за  собой
никакой вины, не мог допустить, чтобы и другие могли считать  его  виновным;
чем объяснить тайно оказываемую ему денежную поддержку, после  того  как  он
публично лишен был пенсии,- поддержку, на которую он смотрел как  на  своего
рода   отступное   или,   лучше   сказать,   как   на   вознаграждение    за
несправедливость?  Ибо   людям   несвойственно   относить   получаемые   ими
благодеяния на счет бескорыстного  участия,  если  они  могут  приписать  их
какому-нибудь другому побуждению. Если  ему  удастся,  стало  быть,  убедить
каким-либо способом молодого джентльмена вернуться домой, то он - в этом  не
могло быть  сомнений  -  снова  войдет  в  милость  Олверти  и  будет  щедро
вознагражден за труды, даже, может быть, получит право  снова  поселиться  в
родной стороне, чего сам Улисс не желал пламеннее, чем бедняга Партридж.
     Что же касается Джонса, то он поверил  каждому  слову  Партриджа  и  не
сомневался, что единственными побуждениями цирюльника были любовь к  нему  и
преданность  делу,   за   которое   он   шел   сражаться,-   опрометчивость,
заслуживающая