влекущего за собой такую кару?
     Сколь низкой и презренной,  сколь  лишенной  душевного  благородства  и
скромной гордости, без  коих  мы  недостойны  имени  человека,  должна  быть
женщина, которая способна сравняться с последним животным  и  принести  все,
что есть в ней великого и благородного, все свое небесное наследие в  жертву
вожделению, общему у нее с самыми гнусными тварями! Ведь ни одна женщина  не
станет оправдываться в этом случае любовью. Это  значило  бы  признать  себя
простым орудием и игрушкой мужчины. Любовь, как бы варварски мы ни извращали
и ни искажали значение этого слова,- страсть похвальная и разумная  и  может
стать неодолимой только в случае взаимности; ибо  хотя  описание  повелевает
нам любить врагов наших, но отсюда  не  следует,  чтобы  мы  любили  их  той
горячей любовью, какую естественно питаем к  нашим  друзьям;  и  еще  менее,
чтобы мы жертвовали им нашей жизнью  и  тем,  что  должно  быть  нам  дороже
жизни,-  нашей  невинностью.  А  кого  же,  если  не  врага,  может   видеть
рассудительная женщина  в  мужчине,  который  хочет  возложить  на  нее  все
описанные мной бедствия ради  краткого,  пошлого,  презренного  наслаждения,
купленного в значительной мере за ее счет! Ведь обычно весь позор  со  всеми
его ужасными последствиями падает всецело на женщину.  Разве  может  любовь,
которая всегда ищет добра любимому  предмету,  пытаться  вовлечь  женщину  в
столь убыточную для нее  сделку?  Поэтому,  если  такой  соблазнитель  имеет
бесстыдство притворно уверять женщину в искренности своего  чувства  к  ней,
разве не обязана она смотреть на него не просто как  на  врага,  но  как  на
злейшего из врагов - как на  ложного,  коварного,  вероломного,  притворного
друга, который замышляет растлить не только ее тело, но также и разум ее?
     Тут Дженни стала выражать глубокое сокрушение. Олверти помедлил немного
и потом продолжал:
     - Я сказал все это, дитя мое, не с тем, чтобы тебя выбранить за то, что
прошло и непоправимо, но чтобы предостеречь и укрепить на будущее время. И я
не взял бы на себя этой заботы, если бы, несмотря на твой ужасный промах, не
предполагал в тебе здравого ума и не надеялся на  чистосердечное  раскаяние,
видя твое откровенное и искреннее признание. Если оно меня не обманывает,  я
постараюсь услать тебя из этого места,  бывшего  свидетелем  твоего  позора,
туда, где ты, никому не  известная,  избегнешь  наказания,  которое,  как  я
сказал, постигнет тебя за твое преступление в этом мире; и  я  надеюсь,  что
благодаря раскаянию ты избегнешь  также  гораздо  более  тяжкого  приговора,
возвещенного против него в мире ином. Будь  хорошей  девушкой  весь  остаток
дней твоих, и никакая нужда не совратит тебя с пути истины; поверь, что даже
в этом мире невинная и добродетельная жизнь дает больше радости,  чем  жизнь
развратная и порочная.
     А что касается ребенка, то о нем тебе нечего тревожиться: я  позабочусь
о нем лучше, чем ты можешь ожидать. Теперь тебе  остается  только  сообщить,
кто был негодяй, соблазнивший тебя; гнев мой обрушится  на  него  с  гораздо
большей силой, чем на тебя.
     Тут Дженни скромно подняла опущенные в землю глаза и почтительным тоном
начала так:
     - Знать вас, сэр, и не любить  вашей  доброты  -  значило  бы  доказать
полное отсутствие ума и сердца. Я выказала  бы  величайшую  неблагодарность,
если бы не была тронута до глубины души великой добротой, которую вам угодно
было  проявить  ко  мне.  Что  же  касается  моего  сокрушения   по   поводу
случившегося, то я знаю, что вы пощадите  мою  стыдливость  и  не  заставите
возвращаться к этому предмету. Будущее поведение покажет мои чувства гораздо
лучше всяких обещаний, которые я могу дать сейчас. Позвольте  вас  заверить,
сэр, что  ваши  наставления  я  принимаю  с  большей  признательностью,  чем
великодушное предложение, которым  вы  заключили  свою  речь,  ибо,  как  вы
изволили сказать, сэр, они доказывают ваше высокое мнение о моем уме.
     Тут хлынувшие  потоком  слезы  заставили  ее  остановиться  на  минуту;
немного успокоившись, она продолжала так:
     - Право, сэр, доброта ваша подавляет меня; но  я  постараюсь  оправдать
ваше лестное обо мне мнение; ибо если  я  не  лишена  ума,  который  вы  так
любезно изволили приписать мне, то ваши  драгоценные  наставления  не  могут
пропасть втуне. От всего сердца благодарю вас, сэр, за заботу о моем бедном,
беспомощном дитяти; оно невинно и, надеюсь, всю жизнь  будет  благодарно  за
оказанные вами благодеяния. Но на коленях умоляю вас, сэр,  не  требуйте  от
меня назвать отца его! Твердо вам обещаю, что со временем вы это узнаете; но
в настоящую минуту самые торжественные  обязательства  чести,  самые  святые
клятвы и заверения заставляют меня скрывать его имя. Я  слишком  хорошо  вас
знаю, вы не станете требовать, чтобы я пожертвовала своей честью и святостью
клятвы.
     Мистер Олверти, которого способно было поколебать  малейшее  упоминание
этих священных слов,  с  минуту  находился  в  нерешительности,  прежде  чем
ответить, и затем сказал Дженни, что она поступила  опрометчиво,  дав  такие
обещания негодяю; но раз уж они даны, он не может требовать их нарушения. Он
спросил об имени преступника не из праздного любопытства, а для того,  чтобы
наказать его или, по крайней мере, не  облагодетельствовать,  по  неведению,
недостойного.
     На этот счет Дженни успокоила его торжественным  заверением,  что  этот
человек находится вне пределов досягаемости: он ему не подвластен и, по всей
вероятности, никогда не сделается предметом его милостей.
     Прямодушие Дженни подействовало на почтенного сквайра  так  подкупающе,
что  он  поверил  каждому  ее  слову.  То  обстоятельство,  что  для  своего
оправдания она не унизилась до лжи и не побоялась вызвать в нем еще  большее
нерасположение  к  себе,  отказавшись  выдать  своего  сообщника,  чтобы  не
поступиться честью  и  прямотой,  рассеяло  в  нем  всякие  опасения  насчет
правдивости ее показаний.
     Тут он  отпустил  ее,  пообещав  в  самом  скором  времени  сделать  ее
недосягаемой для злословия окружающих, и заключил еще несколькими увещаниями
раскаяться, сказав:
     - Помни, дитя мое, что ты должна примириться еще  с  тем,  чья  милость
неизмеримо для тебя важнее, чем моя.

        "ГЛАВА VIII"
     Диалог между госпожами  Бриджет  и  Деборой,  который  содержит  больше
забавного, но меньше поучительного, чем предшествующий

     Едва мистер Олверти, как мы видели, удалился  с  Дженни  Джонс  в  свой
кабинет,  как  мисс  Бриджет  и  почтенная  домоправительница  бросились   к
наблюдательному посту в смежной комнате,  откуда  сквозь  замочную  скважину
всосали своими ушами поучительное назидание, преподанное мистером Олверти, а
также ответы Дженни и  вообще  подробности,  о  которых  было  рассказано  в
предыдущей главе.
     Эта скважина в дверях кабинета была прекрасно известна мисс Бриджет,  и
она прикладывалась к ней столь же часто, как древняя Фисба к знаменитой щели
в стене. Это служило ей для  многих  полезных  целей.  Таким  способом  мисс
Бриджет нередко узнавала братнины намерения, избавляя его от труда  излагать
их. Правда, общение это сопровождалось кое-какими неудобствами, и  подчас  у
нее бывали основания воскликнуть вместе с шекспировской Фисбой: "О, злобная,
злобная стена!" Дело в том, что мистер Олверти был  мировым  судьей,  и  при
разборе дел о незаконных детях и тому подобного у него в  комнате  слышались
разговоры, способные сильно оскорбить  целомудренный  слух  девиц,  особенно
когда они приближаются к сорокалетнему возрасту, как мисс Бриджет. Однако  в
таких случаях она пользовалась преимуществом  скрывать  румянец  от  людских
глаз. А - de non apparentibus et non existentibus eadem est ratio, что можно
перевести так: "Когда никто не видит, как женщина краснеет, она не  краснеет
вовсе".
     Обе почтенные дамы хранили гробовое молчание в  течение  всего  диалога
между мистером Олверти и Дженни; но едва только он кончился и они отошли  на
такое .расстояние, что этот джентльмен не мог их слышать, как миссис  Дебора
не выдержала и разразилась жалобами на снисходительность  своего  хозяина  и
особенно на то, что он позволил девушке утаить имя отца ребенка, которое она
поклялась выведать от нее еще до захода солнца.
     При этих словах на лице мисс Бриджет изобразилась  улыбка  (вещь  очень
для нее необычная). Да не подумает  читатель,  что  это  была  одна  из  тех
шаловливых улыбок, какие Гомер предлагает вам  вообразить  на  лице  Венеры,
когда называет ее смехолюбивой богиней, или же одна из  тех  улыбок,  какими
стреляет из своей литерной ложи  леди  Серафина  на  зависть  самой  Венере,
которая отдала бы за нее свое бессмертие. Нет, это была скорее одна  из  тех
улыбок, какие можно предположить на впалых щеках величественной Тизифоны или
одной из девиц - сестер ее.
     И вот с такой улыбкой и голосом,  мелодичным,  как  вечернее  дуновение
Борея в очаровательном месяце ноябре, мисс  Бриджет  мягко  пожурила  миссис
Дебору за ее любопытство  -  порок,  которым  последняя,  по-видимому,  была
сильно заражена и против которого первая высказалась  очень  резко,  заявив,
что, при всех ее недостатках, враги ее, благодарение богу, не могут обвинить
ее в том, что она суется в чужие дела.
     Потом она принялась хвалить благородство и такт  Дженни.  Она  сказала,
что не может не согласиться с братом; искренность ее признания  и  честность
по отношению к любовнику  заслуживают  одобрения;  что  она  всегда  считала
Дженни порядочной  девушкой  и  не  сомневается  в  том,  что  ее  соблазнил
какой-нибудь мерзавец, гораздо больше ее достойный  порицания,  который,  по
всей вероятности, увлек девушку обещанием жениться  или  иным  предательским
способом.
     Такое  поведение  мисс  Бриджет  сильно  удивило  миссис  Дебору.   Эта
благовоспитанная дама  редко  открывала  рот  перед  своим  хозяином  и  его
сестрой, не выведав предварительно их намерений, с которыми ее мнения всегда
совпадали.  Тут,  однако,  она  сочла,  что  может  выступить  безопасно;  и
проницательный    читатель    едва    ли    обвинит    ее    в    недостатке
предусмотрительности, но скорее подивится, с какой  поразительной  быстротой
она повернула руль, убедившись, что держит неверный курс.
     - Да, сударыня,- сказала  эта  способная  женщина  и  поистине  великий
дипломат,-сказать правду, и я, подобно вашей милости, не могу не  удивляться
уму этой девушки. И если, как говорит ваша милость, ее обманул  какой-нибудь
злодей, то бедняжка достойна сожаления. Право, как говорит ваша милость, она
всегда  казалась  порядочной,  честной,  прямодушной  девушкой  и,  ей-богу,
никогда не чванилась своей смазливостью, как иные бесстыдницы, ее соседки.
     - Это правда,  Дебора,-  отвечала  мисс  Бриджет.-  Если  бы  она  была
тщеславной девчонкой, которых столько в нашем приходе, я осудила бы брата за
снисходительность к ней. На днях я видела в церкви двух фермерских  дочек  с
открытой шеей. До чего я была возмущена! Если  эти  девки  сами  приманивают
парней, выставляя напоказ свои прелести, пусть потом страдают  -  не  жалко.
Терпеть не могу таких тварей! Для них было бы лучше, если бы  лица  их  были
разукрашены оспой. Но, право же, я никогда не замечала такого бесстыдства  у
Дженни. Убеждена, что какой-нибудь хитрый негодяй обманул  ее,  может  быть,
даже изнасиловал! От всего сердца жалею бедняжку.
     Миссис Дебора одобрила все эти сентенции, и диалог был  заключен  самым
резким порицанием красоты  и  многими  соболезнованиями  по  адресу  простых
честных девушек, вводимых в заблуждение злыми кознями обманщиков мужчин.

        "ГЛАВА IX,"
     содержащая события, которые удивят читателя

     Дженни вернулась домой, очень довольная приемом, который был ей  оказан
мистером Олверти, и старательно разгласила о его снисходительности - частью,
вероятно, для того, чтобы польстить своему  самолюбию,  а  частью  из  более
благоразумного желания расположить к себе соседей и прекратить дурные толки.
     Но хотя этот последний мотив, если она действительно  им  руководилась,
может показаться  довольно  разумным,  однако  результаты  не  оправдали  ее
ожиданий. Когда Дженни позвали к судье и всем казалось, что ей  не  миновать
исправительного дома, то, хотя  некоторые  молодые  женщины  закричали,  что
"туда ей и дорога", и потешались над тем, как она в  шелковом  платье  будет
трепать пеньку,- однако было немало и таких, которые начали  ее  жалеть;  но
когда  стало  известно,  каким  образом  мистер  Олверти  обошелся  с   ней,
общественное  мнение  круто  изменилось.  Одна  говорила:  "Везет  же  нашей
барышне!" Другая кричала: "Поглядите-ка, что значит быть в милости!" Третья:
"А  все  оттого,  что  ученая!"  Словом,  по  этому  случаю  каждая  сделала
какое-нибудь злобное замечание и попрекнула судью за пристрастие.
     Такое поведение соседей мо/кет показаться  читателю  неблагоразумным  и
неблагодарным, если  он  примет  в  соображение  власть  и  доброту  мистера
Олверти. Но он никогда не пользовался своей властью, а что касается доброты,
то он выказывал ее так часто, что досадил всем своим соседям.  Большие  люди
хорошо знают, что, делая кому-нибудь одолжение, они  не  всегда  приобретают
друга, но непременно наживают себе множество врагов.
     Однако благодаря заботам и доброте мистера Олверти  Дженни  скоро  была
удалена в такое  место,  куда  до  нее  не  доходили  упреки;  тогда  злоба,
лишившись возможности изливать свою ярость на нее, начала искать себе другой
предмет и нашла его в лице самого мистера Олверти: вскорости пошел слух, что
он сам отец подкинутого ребенка.
     Это предположение так хорошо согласовалось с его образом действий,  что
встретило  единодушную  поддержку,  и  вопли  против  его  снисходительности
превратились в  нападки  на  жестокость  его  поступка  с  бедной  девушкой.
Степенные  и  добродетельные  женщины  громко   обвиняли   мужчин,   которые
производят на свет детей, а потом от них отрекаются. Не было недостатка и  в
таких, которые после отъезда Дженни стали намекать, что она была  увезена  с
гнусным намерением, и даже говорили, что  не  худо  бы  произвести  законное
расследование всего этого дела и заставить кой-кого выдать девушку.
     Подобная  клевета,  очень  возможно,  повлекла  бы  за   собой   дурные
последствия или,  по  крайней  мере,  доставила  бы  некоторые  неприятности
человеку с более сомнительной и подозрительной  репутацией,  чем  у  мистера
Олверти, но в применении к нему она не возымела такого действия: встреченная
им с глубочайшим презрением, она послужила только  к  невинному  развлечению
местных кумушек.
     Но так как мы  не  можем  угадать,  какого  мнения  на  этот  счет  наш
читатель, и пройдет еще немало  времени,  прежде  чем  он  услышит  снова  о
Дженни, то считаем долгом заранее осведомить его, что  мистер  Олверти  был,
как это впоследствии обнаружится, совершенно неповинен ни в каком преступном
намерении. Он сделал лишь ту тактическую ошибку, что судил  милостиво  и  не
пожелал ублажать сострадательную чернь 1, дав пищу для ее  добрых  чувств  в
лице  бедной  Дженни,   которую   всем   хотелось   видеть   заключенной   в
исправительный дом, погибшей и опозоренной, чтобы иметь случай пожалеть ее.
     Мистер  Олверти  совершенно  пренебрег  этим  желанием,  удовлетворение
которого похоронило бы всякую надежду на исправление девушки  и  закрыло  бы
перед ней двери, если бы даже она сама  вздумала  когда-нибудь  вступить  на
путь добродетели, и  предпочел,  напротив,  поощрить  ее  в  этом  намерении
единственным возможным способом; ведь многие женщины, боюсь, сбились с  пути
и погрузились на самое дно порока лишь  потому,  что  не  имели  возможности
подняться после первого падения. Боюсь, так бывает всегда, если они остаются
в кругу прежних знакомых. Поэтому  мистер  Олверти  поступил  мудро,  удалив
Дженни в такое место, где она могла наслаждаться добрым именем,  после  того
как узнала на опыте, к каким горьким последствиям приводит его потеря.
     Пожелаем же ей счастливого пути и пока простимся с ней  и  с  маленьким
найденышем, ее сыном, ибо нам предстоит сообщить читателю  о  гораздо  более
важных событиях.

        "ГЛАВА X"
     Гостеприимство Олверти с кратким  очерком  характеров  двух  братьев  -
доктора и капитана, проживающих под кровом этого джентльмена

     Ни дом, ни сердце мистера Олверти ни  для  кого  не  были  закрыты,  но
особенно широко они распахивались перед людьми достойными. По правде говоря,
это был единственный дом в Англии, где вам был обеспечен обед, если  вы  его
заслужили.
     Больше всех остальных милостями его  пользовались  люди  с  поэтическим
дарованием и ученые; но и между ними мистер Олверти делал большое  различие;
обстоятельства,  правда,  помешали  ему  получить  законченное  образование,
однако, будучи  наделен  большими  природными  способностями,  он  настолько
усовершенствовал свой ум прилежным,  хоть  и  запоздалым  изучением  наук  и
беседами со многими выдающимися людьми, что  сам  стал  весьма  компетентным
судьей во всех областях литературы.
     Не удивительно, что в век, когда заслуги этого рода так мало в  моде  и
так скудно вознаграждаются, обладающие ими люди усердно стекались  в  место,
где  с  полной  уверенностью  могли  рассчитывать  на  любезный   прием,   и
пользовались всеми благами богатства почти так же свободно, как если бы  они
сами  были  хозяевами;  ибо  мистер  Олверти  не  принадлежал  к  числу  тех
хлебосолов, которые готовы щедро кормить, поить и давать кров людям умным  и
образованным, но с условием, чтобы они их развлекали, поучали, льстили им  и
прислуживали,- словом, записались к ним в лакеи, не нося только ливреи и  не
получая жалованья.
     В доме мистера Олверти, напротив, каждый  был  полным  хозяином  своего
времени;  каждый  мог  удовлетворять  все  свои  желания  в  рамках  закона,
нравственности и религии и вправе был поэтому, если требовало состояние  его
здоровья и склонность к умеренности  или  даже  к  полному  воздержанию,  не
являться к  столу  или  вставать  из-за  стола,  когда  ему  вздумается,  не
опасаясь, что его будут упрашивать остаться: ведь  подобные  упрашивания  со
стороны высших всегда сильно отзываются приказанием. Здесь никому из  гостей
не угрожала такая бесцеремонность - не только богачам, принять которых везде
считается за честь, но даже и людям со  скромными  средствами,  для  которых
подобный даровой кров  является  хорошим  подспорьем  и  которые  за  столом
большого барина не так желательны, потому что они нуждаются в обеде.
     В числе таких людей  был  доктор  Блайфил,  человек  способный,  но,  к
несчастью, не имевший возможности усовершенствовать свои  большие  дарования
из-за упрямства отца, непременно  хотевшего  подготовить  его  к  профессии,
которую он не любил. Из-за этого упрямства доктор принужден был в  молодости
изучать медицину, или,  вернее,  говорить,  будто  ее  изучает,  так  как  в
действительности из всех книг  только  медицинские  остались,  кажется,  ему
незнакомы; доктор, к несчастью, овладел почти всеми науками, кроме той,  при
помощи которой ему надо было добывать себе пропитание; следствием этого было
то, что к сорока годам он остался без куска хлеба.
     Такой человек мог быть уверен, что найдет радушный прием в доме мистера
Олверти, для которого несчастья всегда служили хорошей  рекомендацией,  если
они  проистекали  от  безрассудства  и  подлости   других,   а   не   самого
несчастливца. Кроме этого отрицательного качества,  у  доктора  было  еще  и
положительное: он имел вид человека очень набожного. Была ли эта  набожность
настоящая или только показная, я  не  берусь  судить,  так  как  не  обладаю
мерилом для различения истинного и поддельного в этой области.
     Если эта черта его ха