вила меня ходить на помочах.
     Наконец мой поклонник (он и был им  в  действительности)  счел  удобным
торжественно открыть тайну, которая уже давно была мне известна. Он  перенес
на меня всю любовь,  предметом  которой  была  будто  бы  тетушка.  В  самых
чувствительных выражениях сетовал он, что тетушка так его поощряла, и вменил
себе в большой подвиг скучные часы, выдержанные им  в  разговорах  с  ней...
Знаешь, что я скажу тебе, дорогая Софья?..  Я  сделаю  тебе  признание.  Мой
поклонник мне нравился. Победа доставляла мне  удовольствие.  Мысль,  что  я
счастливая соперница тетушки, счастливая  соперница  многих  других  женщин,
восхищала, прельщала меня. Словом, боюсь, я  повела  себя  не  так,  как  бы
следовало, уже после первого его признания...  Боюсь,  что,  прежде  чем  мы
расстались, я недвусмысленно его обнадежила .
     Против меня открыто заговорил,- могу сказать, даже зарычал,- весь  Бат.
Многие молодые женщины  стали  подчеркнуто  сторониться  меня,  не  столько,
пожалуй, вследствие каких-либо подозрений, сколько  желая  изгнать  меня  из
общества, где я слишком сильно приковывала внимание  их  фаворита.  Не  могу
здесь не вспомнить с благодарностью о доброте мистера  Нэша,  который  отвел
меня однажды в сторону и дал мне совет; если б я ему последовала, то была бы
счастлива. "Дитя мое,- сказал он,- мне прискорбно видеть близость между вами
и человеком, совершенно вас недостойным,  который,  боюсь,  доведет  вас  до
гибели. Что же касается вашей старой, прокисшей тетки, то, не будь от  этого
ущерба вам и прелестной Софи Вестерн (право, я передаю его подлинные слова),
я бы от души пожелал ему завладеть всем ее состоянием.  Старухам  я  не  даю
советов: если уж они забрали себе в голову  попасть  к  черту  на  рога,  то
удержать их невозможно, да и не стоит. Но невинность,  молодость  и  красота
достойны лучшей  участи,  и  мне  хотелось  бы  спасти  их  от  его  когтей.
Послушайтесь же меня, дитя мое, не позволяйте больше этому человеку  никаких
вольностей". Много еще говорил он мне, но  я  слушала  его  невнимательно  и
теперь позабыла его слова: чувства мои им противоречили; кроме того, я никак
не могла поверить, чтобы знатные дамы решались входить в короткие  отношения
с таким человеком, каким он его описывал.
     Но боюсь, милая, не утомил бы тебя такой  подробный  рассказ  обо  всех
этих мелочах. Итак, чтобы быть краткой:  вообрази  себе,  что  я  обвенчана,
вообрази меня с мужем у  ног  тетушки,  вообрази,  наконец,  самую  безумную
обитательницу Бедлама в припадке бешенства - и твое  воображение  ничуть  не
преувеличит того, что случилось в действительности.
     На следующий же день тетушка уехала из Бата, чтобы  избежать  встреч  с
мистером Фитцпатриком  и  со  мной,  а  также,  может  быть,  вообще  всяких
встреч,-хотя, как я слышала, она впоследствии с большой  решительностью  все
отрицала, но я уверена, что неудача все же задела ее самолюбие. С тех пор  я
неоднократно ей писала, но ни разу не могла  добиться  ответа:  это,  должна
признаться, для пеня тем  огорчительнее,  что  она  же  сама  была,  хоть  и
неумышленно, причиной всех моих страданий:  ведь  не  предстань  мне  мистер
Фитцпатрик в свете ухаживателя  за  ней,  он  никогда  не  нашел  бы  случая
завладеть моим сердцем, так как при других обстоятельствах - я  до  сих  пор
льщу себя этой мыслью - меня нелегко было бы  покорить  такому  человеку.  Я
убеждена, что не ошиблась бы так грубо в своем выборе, если бы  руководилась
собственным суждением; но я всецело положилась  на  мнение  других  и  самым
глупым образом уверовала в  достоинства  человека,  видя,  какой  прекрасный
прием встречает он у всех женщин. Как объяснить, дорогая, что мы,  нисколько
не уступая умом самым мудрым и выдающимся мужчинам, так часто избираем  себе
в спутники и фавориты отъявленных глупцов? Я возмущаюсь до глубины души  при
мысли о том, какое множество умных женщин было погублено  дураками.-  Миссис
Фитцпатрик замолчала: но Софья ничего не ответила,  и  она  продолжала,  как
будет изложено в следующей главе.

     ГЛАВА V, в которой содержится продолжение истории миссис Фитцпатрик

     После свадьбы мы оставались в Бате не более двух недель, потому что  на
примирение с тетушкой не было никаких надежд, а  из  моего  состояния  я  не
могла истратить ни одного фартинга до совершеннолетия, которого  приходилось
ждать  еще  два  года.  Муж  решил  ехать  в  Ирландию;   я   горячо   этому
воспротивилась и настаивала на исполнении данного им перед свадьбой обещания
не увозить меня туда без моего согласия; между тем  я  вовсе  не  собиралась
соглашаться и, думаю, никто не  станет  меня  порицать  за  такое  решение,-
однако я ни словом  не  обмолвилась  об  этом  мужу  и  только  просила  его
отсрочить отъезд на месяц, но он уже наметил день и наотрез отказался менять
его.
     Вечером, накануне отъезда, мы на эту тему горячо  поспорили;  вдруг  он
порывисто поднялся с места и оставил меня одну, сказав, что идет  в  курзал.
Только что он вышел из дому, как я заметила  на  полу  бумагу,  которую  он,
должно быть по рассеянности, выронил из кармана, вынимая носовой  платок.  Я
подняла ее и, увидя, что это письмо, без всякого  стеснения  вскрыла  его  и
прочла - прочла столько раз, что могу  повторить  его  тебе  почти  слово  в
слово. Вот оно;
     "Мистеру Брайану Фитцпатрику.
     Сэр, получил ваше письмо и очень удивлен вашим обращением со мной: ведь
я не видел от вас  никаких  денег,  кроме  тех,  что  вы  заплатили  мне  за
полушерстяной  кафтан,  а  ваш  счет  превысил  уже  сто  пятьдесят  фунтов.
Вспомните, сэр, сколько уж раз вы меня надували, уверяя, что женитесь то  на
той, то на другой даме; но я не могу  жить  надеждами  и  обещаниями,  да  и
продавец сукна не возьмет их от меня в уплату. Вы мне говорите, что если  не
тетка, то племянница за вами обеспечена и что вы давно уже могли бы жениться
на тетке, вдовье наследство которой, по вашим словам,  огромно,  но  что  вы
предпочитаете племянницу, потому что у нее есть наличные.  Прошу  вас,  сэр,
послушайтесь раз в жизни моего глупого совета и женитесь на первой, на какой
можете. Извините, что я даю вам совет,ведь вы знаете, что я  искренне  желаю
вам добра. С ближайшей почтой выдам на вас вексель господам Джону Драггету и
Ко, сроком на две недели,  по  которому,  я  не  сомневаюсь,  вы  заплатите,
остаюсь, сэр,
     ваш покорный слуга
     Сам. Косгрейв".
     Вот это письмо, от слова до слова.  Можешь  себе  представить,  дорогая
моя, как оно меня расстроило! "Вы предпочитаете племянницу, потому что у нее
есть наличные!"  Если  бы  каждое  из  этих  слов  было  кинжалом,  с  каким
наслаждением я их всадила бы ему в сердце! Но не стану распространяться  обо
всех моих безумствах по этому поводу. Я выплакалась еще до его  возвращения,
но о слезах достаточно свидетельствовали  мои  распухшие  глаза.  Он  угрюмо
бросился в кресло, и мы долгое время молчали. Наконец он сказал заносчиво:
     - Надеюсь, сударыня, слуги уже уложили ваши  вещи;  ведь  карета  будет
подана в шесть часов утра.
     Эти  вызывающие  слова  окончательно  вывели  меня  из  терпения,  и  я
отвечала:
     - Нет, сэр, остается еще спрятать вот это  письмо.  И,  бросив  его  на
стол, я осыпала мужа самыми горькими упреками.
     Сознание ли вины, стыд или благоразумие удержали его, не могу  сказать,
но, несмотря на всю  свою  вспыльчивость,  он  нисколько  не  рассердился  -
напротив, он пытался успокоить меня самыми  деликатными  способами.  Клялся,
что фраза, больше всего возмутившая меня в письме, вовсе не его и он никогда
не писал ничего подобного. Признался, что  действительно  упомянул  о  своей
женитьбе и об отданном мне предпочтении, но клятвенно отрицал всякие  ссылки
на указанную в письме причину и оправдывал упоминание об этих  вещах  только
крайней  нуждой  в  деньгах,  проистекавшей,  по  его  словам,  от   большой
запущенности ирландского поместья.  Это  и  было,  сказал  он,  единственной
причиной его энергичных настояний на нашей поездке, хотя до сих  пор  он  не
решался мне в этом признаться. И он снова  наговорил  мне  множество  нежных
слов, заключив свою речь жаркими ласками и клятвенными уверениями в любви.
     Одно обстоятельство, хотя он на него и не ссылался, сильно  говорило  в
его пользу, именно: слова "вдовье наследство" в письме портного,  между  тем
как тетушка никогда не была замужем, и мистер Фитцпатрик прекрасно знал это.
Итак, решив, что портной просто все выдумал или писал на основании слухов, я
уверила себя, что и для той гнусной  фразы  у  него  были  такие  же  шаткие
основания. Как находишь ты мое рассуждение, дорогая моя? Не  свойственно  ли
оно скорее  адвокату,  чем  судье?..  Зачем,  однако,  упоминаю  я  об  этом
обстоятельстве и ищу в нем  оправдания  своей  снисходительности...  Словом,
будь он в двадцать раз виновнее, и тогда половины проявленной им нежности  и
страстности было бы для меня достаточно, чтобы его  простить.  Я  больше  не
противилась нашему отъезду: на следующее утро мы отправились в путь и меньше
чем через неделю прибыли в жилище мистера Фитцпатрика.
     Позволь мне опустить подробности нашего путешествия; мне было бы  очень
неприятно совершать его  мысленно  еще  раз,  да  и  тебе  не  доставило  бы
удовольствия его описание.
     Жилищем моего мужа был старинный барский дом. Если бы я была в одном из
тех припадков веселья, в которых ты так  часто  меня  видела,  то  могла  бы
пресмешно описать тебе его внешний вид. Он был такой, точно в  нем  когда-то
жил дворянин. Было много простору, который не скрадывался  обстановкой,  так
как она почти отсутствовала.  У  ворот  нас  встретила  старуха,  казавшаяся
ровесницей дому и очень похожая на ту, о которой Чеймонт говорит в "Сироте";
почти  нечеловеческим  голосом,  скорее  -  непонятным  для  меня  мычанием,
поздравила она барина с приездом.  Словом,  вся  сцена  была  так  мрачна  и
печальна, что повергла меня в глубокое уныние. Муж, заметив это, вместо того
чтобы меня ободрить, расстроил еще больше несколькими едкими замечаниями.
     - Как видите, сударыня,- сказал он,- хорошие  дома  есть  не  только  в
Англии, но вы, должно быть, предпочитаете грязные  меблированные  комнаты  в
Бате.
     Счастлива, дорогая моя, та  женщина,  все  равно  какого  состояния,  у
которой есть веселый и добрый спутник, чтобы поддержать ее и утешить.  Но  к
чему думать о счастливых браках и только растравлять свое горе? Супруг  мой,
вместо того чтобы озарить светом мрачное одиночество, скоро  привел  меня  к
убеждению, что я буду с ним несчастна везде и в любых условиях.  Словом,  он
оказался угрюмым и сварливым,- такого  характера  ты,  пожалуй,  никогда  не
наблюдала; ведь женщина может найти его лишь в отце, в брате или в  муже;  у
тебя, правда, есть отец, но он совсем не похож на него. А ведь этот  тяжелый
человек  казался  мне  сначала  совсем  другим  и  продолжал  казаться  всем
посторонним. Господи боже, возможно ли, чтобы мужчины на людях и в  обществе
постоянно притворялись и открывали неприглядную истину  только  дома?  Дома,
дорогая моя, они вознаграждают себя за стеснительное  принуждение,  которому
вынуждены подчинять себя в свете; я заметила, что чем оживленней, веселей  и
приветливей муж мой  бывал  в  обществе,  тем  мрачней  и  угрюмее  делался,
оставаясь со мной с глазу на глаз. Как описать тебе  его  грубость?  К  моим
ласкам он был холоден и  бесчувствен.  Потешные  черточки  моего  характера,
которые  так  веселили  тебя,  Софи,  и  других,  вызывали  в   нем   только
презрительную усмешку. Когда я бывала серьезна и сосредоточенна,  он  пел  и
свистал, а когда я падала духом и чувствовала  себя  совсем  несчастной,  он
сердился и бранил меня: хотя он не любил видеть меня в веселом  расположении
духа. потому что не считал себя его  виновником,  однако  моя  подавленность
всегда оскорбляла его, и он приписывал ее моему сожалению (как он  говорил),
что я вышла за ирландца.
     Ты легко поймешь, дорогая Серьезница (прости меня, я совсем  забылась),
что женщина, вступая в безрассудный, по понятиям света,  брак,  то  есть  не
продаваясь  мужчине  по  чисто  денежным  соображениям,  должна  чувствовать
какую-то симпатию и приязнь к мужу. Ты легко поймешь также, что эта  приязнь
может уменьшиться и даже, уверяю тебя, быть с корнем вырвана презрением. Вот
это презрение я и начала теперь чувствовать к  мужу,  в  котором  открыла  -
прости за выражение - набитого дурака. Может быть, тебе покажется  странным,
что я не  сделала  этого  открытия  значительно  раньше;  но  женщины  умеют
находить тысячу причин для оправдания глупости тех, кто им  нравится;  кроме
того, позволь тебе сказать, надо иметь очень  проницательный  взгляд,  чтобы
различить дурака под маской жизнерадостности и хороших манер.
     Легко себе представить, что, начав презирать мужа,-  а  это,  признаюсь
тебе. случилось скоро,- я уже не могла находить удовольствия в его обществе;
к счастью, он беспокоил меня довольно редко, потому что дом наш  был  теперь
изящно обставлен, погреба полны вина, а псарни и конюшни - собак и  лошадей.
Так как супруг мой весьма  гостеприимно  открыл  двери  соседям,  то  соседи
просить себя не  заставили:  охота  и  пьянство  поглощали  у  него  столько
времени, что на мою долю выпадало  очень  мало  общения  с  ним,  правильнее
говоря, его дурного расположения.
     Для меня было бы большим  счастьем,  если  бы  я  могла  так  же  легко
избежать и другого неприятного собеседника, но, увы, он  беспрестанно  мучил
меня; и хуже всего было то,  что  я  не  видела  никакого  способа  от  него
избавиться.  Собеседником  этим  были  мои  собственные  мучительные  мысли,
которые досаждали мне и не давали покоя ни днем, ни ночью. В таком положении
я подверглась пытке, ужасы которой не поддаются описанию.  Подумай,  дорогая
моя, представь, если можешь, что я должна была перенести. Человек,  которого
я презирала, ненавидела, терпеть не могла, сделал меня матерью.  Я  испытала
все муки, все ужасы родов (при таких  обстоятельствах  в  десять  раз  более
тягостные, чем самое болезненное разрешенье от бремени, когда  страдаешь  за
любимого человека) в пустыне, или, вернее, среди разгула и  бесчинства,  без
друга, без товарища, без  ласковых  утешений,  которые  часто  облегчают,  а
иногда даже больше чем вознаграждают женщину за все ее мучения в эти минуты.

     ГЛАВА VI, в которой ошибка хозяина гостиницы повергает Софью в страх

     Миссис Фитцпатрик собиралась продолжать свой рассказ, но в  эту  минуту
принесли обед  и  помешали  ей,  к  большому  огорчению  Софьи:  злоключения
приятельницы взволновали нашу героиню и пробудили в ней тот  голод,  который
способна была утолить не еда, а только окончание рассказа миссис Фитцпатрик.
     На этот раз прислуживал сам хозяин, с тарелкой под  мышкой  и  с  таким
почтительным и внимательным  видом,  точно  его  гостьи  приехали  в  карете
шестерней.
     Замужняя дама, видно, растрогалась своими несчастьями  меньше,  чем  ее
кузина, потому  что  кушала  с  большим  аппетитом,  тогда  как  Софья  едва
проглотила кусочек. Равным  образом  лицо  Софьи  гораздо  сильнее  выражало
огорчение и скорбь,  чем  лицо  миссис  Фитцпатрик,  которая,  заметив  это,
просила кузину утешиться, сказав, что, "может быть, все окончится лучше, чем
мы с тобой ожидаем".
     Хозяин счел, что теперь самая удобная минута открыть рот,  и  решил  не
упускать случая.
     - Мне очень жаль, сударыня,- сказал он,- что  ваша  милость  так  плохо
кушает; ведь вы, верно, очень голодны после такого долгого  поста.  Надеюсь,
что вашей милости незачем тревожиться, потому что, как изволила сказать  эта
дама, все может кончиться лучше, чем ожидают. Только что заезжал  сюда  один
джентльмен, который привез отличные вести; и, пожалуй,  кое-кто,  ускользнув
от кое-кого, успеет добраться до Лондона прежде, чем  его  догонят;  а  если
так, то я не сомневаюсь, что он найдет людей, которые его радушно встретят.
     Когда мы напуганы, то во всем, что мы видим и слышим. нам чудится связь
с предметом нашего  страха.  Поэтому  Софья  немедленно  заключила  из  слов
хозяина, что ее узнали и что отец ее преследует. Она совсем оторопела  и  на
несколько минут лишилась способности речи; как только голос к ней  вернулся,
она тотчас же попросила хозяина удалить слуг и, обратившись к нему, сказала:
     - Я вижу, сударь, вы знаете, кто мы; но умоляю вас... да,  я  убеждена,
если в вас есть хоть сколько-нибудь жалости или доброты, вы нас не выдадите.
     - Я выдам вашу милость? - воскликнул хозяин.- Никогда (и  он  подкрепил
свои слова множеством клятв), скорее я дам себя разрубить на тысячу  кусков!
Я ненавижу  всякое  предательство.  Помилуйте!  Отродясь  я  никого  еще  не
выдавал, так неужели сделаю почин с такой прелестной дамы, как ваша милость.
Весь свет стал бы сурово порицать меня, если б я вас выдал,  тем  более  что
скоро ваша милость в состоянии будет вознаградить меня. Жена вам подтвердит:
я узнал вашу милость, как только вы прибыли в мой дом; прежде чем я снял вас
с лошади, я сказал, что это ваша честь,  и  до  гроба  носить  буду  синяки,
полученные на службе вашей милости; но что они для меня, если  я  спас  вашу
милость? Конечно, иной бы сегодня утром подумал,  что  недурно  бы  получить
награду, но я об этом и не помышлял.  Да  я  скорее  с  голоду  сдохну,  чем
соглашусь взять награду за выдачу вашей милости.
     - Обещаю вам, сударь,- сказала Софья,- что, если только в  моей  власти
будет вознаградить вас, вы не пожалеете о своем великодушии.
     - Помилуйте, сударыня! - воскликнул хозяин.- Если будет в вашей власти!
Лишь бы небо внушило вам это желание! Только, боюсь, я, ваша честь позабудет
бедного содержателя гостиницы;  но  если  ваша  милость  не  позабудет,  то,
надеюсь, вы вспомните, от какой награды я  отказался...  Отказался!  Я  хочу
сказать: отказался бы, а, уж конечно, это можно назвать отказом, потому  что
я бы, наверно, получил награду, и тогда вы бы, пожалуй, очутились  в  другом
доме... Но только, ради бога, не подумайте  на  меня,  ваша  милость,  такой
напраслины, будто я когда-либо помышлял вас выдать, даже до получения доброй
вести.
     - Какой вести, скажите, пожалуйста? - с живостью спросила Софья.
     - Так ваша милость еще не знает? - сказал хозяин.- Да и немудрено: ведь
я сам услышал эту новость несколько минут  тому  назад;  но  хотя  бы  и  не
услышал, так пусть черт унесет меня сию минуту, если бы я выдал вашу  честь!
Да, если б я выдал, так пусть...
     И он разразился самыми страшными  проклятиями,  которые  Софья  наконец
остановила, спросив, о какой новости он говорит. Он уже собирался  отвечать,
как в комнату вбежала миссис Гонора, вся бледная и задыхающаяся, с криком:
     - Сударыня, мы погибли. Конец нам. Они пришли, они пришли!
     Слова эти бросили Софью в холод; но миссис Фитцпатрик спросила  Гонору,
кто пришел.
     - Кто? Известно, французы. Высадилось несколько сот тысяч французов,  и
все мы будем перебиты и изнасилованы.
     Как скряга, у которого в богатом городе есть лачуга  ценой  в  двадцать
шиллингов, услышав вдали от нее пожарную тревогу,  бледнеет  и  трепещет  за
свое жалкое добро, но, убедившись, что сгорели только прекрасные  дворцы,  а
его хижина уцелела, мгновенно приходит в себя и радуется своему счастью; или
(это сравнение нам что-то не очень по вкусу) как нежная  мать,  перепуганная
известием, что утонул любимый ее сын, падает без чувств и почти  умирает  от
ужаса, но, услышав,  что  сын  ее  невредим  и  только  ^Победа"  с  тысячью
двумястами храбрецов пошла ко дну,  вдруг  воскресает,  к  ней  возвращаются
чувства  и  жизнь,  материнская  любовь  диктует,  что  страхи  миновали,  а
сострадание, которое в  другое  время  горячо  откликнулось  бы  на  ужасную
катастрофу, крепко спит в ее с