сь к прерванному рассказу.
     Вестерн стал расспрашивать о  причинах  ссоры.  Ни  Блайфил,  ни  Джонс
ничего ему не ответили, Тваком же сказал со злобой:
     - Причина, я думаю, недалеко отсюда: пошарьте в кустах,  и  вы  найдете
ее.
     - Найдем ее?  -  удивился  Вестерн.-  Как!  Неужели  вы  дрались  из-за
девчонки?
     - Спросите этого  джентльмена  в  жилетке,  он  лучше  знает,-  отвечал
Тваком.
     - Ну, тогда, конечно, девчонка! - воскликнул Вестерн.-  Ах,  Том,  Том,
какой же ты сластена! Однако, джентльмены, будемте друзьями и пойдем ко мне,
выпьем мировую.
     - Прошу извинить  меня,  сэр,-  сказал  Тваком,-  это  не  пустяки  для
человека моего звания потерпеть такое оскорбление от  мальчишки  и  быть  им
избитым только за то, что хотел исполнить свой  долг  и  пытался  открыть  и
привести к судье гулящую девку. Впрочем, главная вина тут падает на  мистера
Олверти и на вас: если бы вы строже взыскивали за нарушение законов, как вам
надлежит делать, то скоро очистили бы всю нашу местность от этой погани.
     - Скорее я очистил бы ее от  лисиц,-  отвечал  Вестерн.-  По-моему,  мы
должны поощрять пополнение убыли нашего населения, которую мы терпим  каждый
день на войне. Где же она, однако? Покажи ее, пожалуйста, Том.
     И он принялся шарить  по  кустам  таким  же  способом  и  с  такими  же
возгласами, как если бы хотел поднять зайца. Через несколько минут  раздался
его крик:
     - Го, го! Зайчик  недалеко!  Клянусь  честью,  вот  его  нора.  Только,
сдается, дичь улизнула.
     Сквайр действительно обнаружил место, откуда бедная девушка при  начале
драки улепетнула со всех ног, не хуже зайца.
     Тут Софья стала просить отца вернуться домой, говоря, что ей нехорошо и
она боится повторения обморока. Сквайр тотчас исполнил  ее  желание  (потому
что был нежно любящим родителем) и  снова  пригласил  к  себе  все  общество
отужинать. Однако Блайфил и Тваком решительно отказались: первый сказал, что
есть  мною  причин,  заставляющих  его  отклонить  приглашение  сквайра,  по
называть их сейчас ему неудобно, а второй объявил (может быть, справедливо),
что человеку его звания неприлично являться куда-либо в таком виде.
     Что же касается Джонса, то он был неспособен отказаться от удовольствия
находиться подле своей Софьи, почему и продолжал  путь  вместе  со  сквайром
Вестерном и его дамами, предоставив приходскому священнику замыкать шествие.
Этот последний хотел было остаться с Твакомом, говоря, что уважение  к  сану
не позволяет ему покинуть собрата, но Тваком  отклонил  его  заботливость  и
довольно нелюбезно заставил его идти с мистером Вестерном.
     Так кончилась эта кровавая битва; и ею да закончится пятая книга  нашей
истории.

        "КНИГА ШЕСТАЯ,"
     ОХВАТЫВАЮЩАЯ ОКОЛО ТРЕХ НЕДЕЛЬ

        "ГЛАВА I"
     О любви

     В последней книге нам пришлось иметь довольно  много  дола  с  любовной
страстью, а на следующих страницах мы должны будем говорить об этом предмете
еще обстоятельнее. Поэтому здесь  кстати,  пожалуй,  заняться  исследованием
новейшей теории, принадлежащей к числу многих других замечательных  открытий
наших философов, согласно  которой  такой  страсти  вовсе  не  существует  в
человеческом сердце.
     Относятся ли эти философы к той самой удивительной секте, о  которой  с
почтением отзывается  покойный  доктор  Свифт  на  том  основании,  что  они
единственно силой гения, без малейшей помощи науки или даже  просто  чтения,
открыли глубочайшую и драгоценнейшую тайну, что бога нет, или,  может  быть,
скорее, они одного толка с теми, которые несколько  лет  назад  переполошили
весь мир, доказывая,  что  в  человеческом  естестве  не  содержится  ничего
похожего на добродетель и доброту, и выводя все  наши  хорошие  поступки  из
гордости,- этого я не берусь здесь  решить.  По  правде  говоря,  я  склонен
подозревать, что все эти искатели истины как две капли воды похожи на людей,
занятых нахождением золота.  По  крайней  мере,  способ,  применяемый  этими
господами при отыскании истины и золота, одинаковый: и те и другие копаются,
роются и возятся в пакостных местах, и первые в наипакостнейшем из всех -  в
грязной душе.
     Но если в  отношении  метода,  а,  может  быть,  также  и  результатов,
искатели истины и золотоискатели чрезвычайно похожи друг  на  друга,  то  по
части скромности они между собой несравнимы. Слыхано ли когда-нибудь,  чтобы
алхимик,  стремящийся  получить  золото,  имел  бесстыдство   или   глупость
утверждать, убедившись в безуспешности своих опытов, что на свете нет такого
вещества, как золото? Между тем искатель истины, покопавшись в помойной  яме
- в собственной душе - и не найдя там  ни  малейших  проблесков  божества  и
ничего похожего на добродетель, доброту, красоту и любовь, очень откровенно,
очень честно и очень последовательно заключает отсюда, что ничего  этого  не
существует во всем мироздании.
     Однако во избежание всяких пререканий с этими философами, если их можно
так назвать,  и  чтобы  доказать  нашу  готовность  к  миролюбивому  решению
вопроса, мы сделаем им кое-какие уступки, которые, может быть, положат конец
спору.
     Во-первых,  мы  допускаем,  что  есть  души,  и  к  ним,  может   быть,
принадлежат души  наших  философов,  совершенно  чуждые  малейших  признаков
вышеупомянутой страсти.
     Во-вторых, то, что  обыкновенно  называется  любовью,  именно:  желание
утолить  разыгравшийся  аппетит   некоторым   количеством   нежного   белого
человеческого мяса, ни в коем случае не есть та  страсть,  которую  я  здесь
отстаиваю. То чувство правильнее будет назвать голодом; и  если  обжора  без
стеснения прилагает слово "любовь" к своему аппетиту и говорит, что он любит
такие-то и такие-то блюда, то человек, любящий такой любовью,  с  одинаковым
правом может сказать, что он алчет такой-то и такой-то женщины.
     В-третьих, я допускаю, и считаю это самой приемлемой уступкой, что хотя
та любовь, на защиту  которой  я  выступаю,  удовлетворяется  гораздо  более
деликатным способом, однако и она ищет удовлетворения не меньше,  чем  самое
грубое из всех наших влечений.
     И наконец, я допускаю, что эта любовь, когда она направлена на существо
другого пола, весьма расположена для полного наслаждения приглашать себе  на
помощь только что мной упомянутый голод, и он не только ее не ослабляет, но,
напротив, повышает все ее восторги до степени,  едва  доступной  воображению
людей, никогда не знавших иных  волнений,  кроме  тех,  что  проистекают  из
одного лишь вожделения.
     Взамен этих уступок я требую от наших философов согласиться с тем,  что
в  сердцах  некоторых  (я  убежден,  даже  многих)  людей  живут  добрые   и
благожелательные чувства, побуждающие их способствовать счастью других;  что
эта  бескорыстная  деятельность,  подобно  дружбе,  подобно  родительской  и
сыновней любви, подобно всякой вообще филантропии, доставляет сама  по  себе
большое и изысканное наслаждение; что  если  мы  не  назовем  этого  чувства
любовью,  то  у  нас  нет  для  него  иного  названия;  что  хотя  восторги,
проистекающие из  такой  чистой  любви,  могут  быть  повышены  и  услаждены
чувственным желанием, однако они существуют и независимо от  последнего,  не
разрушаясь его вторжением; и наконец, что уважение и благодарность  являются
подлинными источниками любви, как молодость  и  красота  служат  источниками
желания, и поэтому хотя такое желание и проходит естественным образом, когда
годы или болезнь поражают  его  предмет,  однако  они  не  способны  оказать
никакого действия на любовь и бессильны поколебать или уничтожить  в  добром
сердце  чувство  или  страсть,  в  основе  которого  лежит  благодарность  и
уважение.
     Отрицать существование  страсти,  наблюдая  постоянно  ее  очевиднейшие
проявления, представляется мне весьма странным и  нелепым.  Такое  отрицание
может проистекать только из рассмотренного нами самоослепления. Но  как  оно
несправедливо! Разве человек, не обнаруживающий в собственном сердце никаких
следов корыстолюбия пли честолюбия, заключает отсюда, что эти страсти  вовсе
не  свойственны  человеческой  природе?  Почему  же  тогда  нам  скромно  не
придерживаться одинакового правила при суждении  как  о  пороках,  так  и  о
добродетелях людей? Почему нам  непременно  хочется,  как  говорит  Шекспир,
"вкладывать целый мир в нашу собственную особу"?
     Боюсь, это происходит от непомерного тщеславия. Это  один  из  примеров
лести, которую почти все мы расточаем собственному  уму.  Едва  ли  найдется
человек, который, при всем своем презрении к льстецам, не  опускался  бы  до
самой низкой лести перед самим собой.
     Итак, я обращаюсь за подтверждением правоты  моих  замечаний  к  людям,
сознающим в собственной душе то, что мной здесь высказано.
     Исследуйте свое сердце, любезный читатель, и скажите,  согласны  вы  со
мной или нет. Если согласны, то на следующих страницах вы  найдете  примеры,
поясняющие слова мои; а если нет, то смею вас уверить,  что  вы  уже  сейчас
прочли больше, чем можете понять; и вам  было  бы  разумнее  заняться  вашим
делом или предаться удовольствиям (каковы бы они ни были), чем терять  время
на чтение книги, которой вы не способны ни насладиться, ни оценить. Говорить
вам о перипетиях любви было бы так же нелепо, как объяснять  природу  цветов
слепорожденному, ибо ваше представление о любви  может  оказаться  столь  же
превратным, как то представление, которое, как нам рассказывают, один слепой
составил себе о пунцовом цвете: этот цвет казался ему очень похожим на  звук
трубы; любовь тоже может показаться вам очень похожей на тарелку супа или на
говяжий филей.

        "ГЛАВА II"
     Характеристика миссис Вестерн, ее великой учености  и  знания  света  и
пример ее глубокой проницательности, проистекавшей из этих качеств

     Читатель расстался с мистером Вестерном, его сестрой и  дочерью,  когда
они возвращались с Джонсом и священником в дом мистера Вестерна, где большая
часть этого общества и провела вечер в радости и веселье. Одна только  Софья
оставалась задумчивой; что же касается  Джонса,  то  хотя  любовь  сделалась
теперь полновластной владычицей его сердца, однако  удовольствие  по  случаю
выздоровления мистера Олверти  и  присутствие  его  возлюбленной  да  еще  в
придачу нежные взгляды, которыми она время от времени невольно  дарила  его,
так оживили нашего героя, что он соединял  в  себе  веселье  остальных  трех
участников этой пирушки, может быть самых веселых людей на свете.
     Ту же задумчивость сохраняла Софья и на следующее  утро  за  завтраком;
она удалилась из-за стола тоже раньше обычного, оставив отца и тетку  одних.
Сквайр не обратил никакого внимания на перемену в расположении духа  дочери.
Хотя он и интересовался политикой и  дважды  был  кандидатом  от  округа  на
выборах, но, по  правде  говоря,  не  отличался  большой  наблюдательностью.
Сестра его была дама другого сорта. Она жила при дворе и  видела  свет.  Там
она приобрела все  знания,  какие  обыкновенно  приобретаются  в  означенном
свете, и ей в совершенстве были известны манеры, обычаи, церемонии  и  моды.
Но этим не ограничивалась ее  эрудиция.  Она  значительно  усовершенствовала
свои ум учением и не  только  перечитала  все  современные  комедии,  оперы,
оратории, поэмы и романы, о которых умела высказать при  случае  критическое
замечание, но прочла также  с  начала  до  конца  "историю  Англии"  Ранена,
римскую историю  Ичарда,  множество  французских  "Memoires  pour  servir  a
l'Histoire" 22 и вдобавок большую часть политических памфлетов  и  журналов,
появившихся за последние  двадцать  лет.  Из  них  она  почерп0Ула  обширные
сведения по части политики и могла рассуждать очень основательно о положении
дел в Европе. Кроме того, она была великолепно осведомлена в науке  любви  и
лучше кого-либо знала, кто с кем  состоит  в  каких  отношениях,  -  знание,
которое доставалось ей тем легче, что  во  время  приобретения  его  она  не
отвлекалась собственными делами по этой части, - оттого ли, что не  имела  к
ним расположения, или же оттого, что  этого  расположения  у  нее  никто  не
добивался; последнее было вероятнее, ибо ее мужеподобная наружность и  шесть
футов роста в соединении с ее повадками и ученостью  препятствовали,  должно
быть, мужчинам видеть в  ней  женщину,  несмотря  на  юбки.  Тем  не  менее,
благодаря научному подходу к вещам, миссис  Вестерн  в  совершенстве  знала,
хотя на опыте и не испробовала, все штучки, пускаемые в  ход  дамами,  когда
они желают поощрить поклонника или скрыть свое чувство,  со  всем  арсеналом
улыбок, глазок и тому подобным, который нынче в употреблении в высшем свете.
Словом, ни один дамский прием по части притворства и жеманства не ускользнул
от ее наблюдений, но о простых и безыскусственных движениях  сердца  честной
натуры она знала мало, потому что таких  вещей  ей  никогда  не  приходилось
видеть.
     Вооруженная этой удивительной осведомленностью, миссис Вестерн сделала,
как ей казалось, важное открытие  в  душе  Софьи.  Первый  намек  подало  ей
поведение девушки  на  поле  битвы;  возникшие  у  нее  тогда  догадки  были
подтверждены кое-какими наблюдениями, произведенными в тот вечер и на другое
утро. Однако она очень боялась совершить ошибку и потому  целые  две  недели
носила тайну в груди своей, выдавая ее только косвенными  намеками:  кривыми
улыбками, подмигиванием, кивками и роняемыми время  от  времени  загадочными
словами,  что  сильно  встревожило  Софью,  но  не  произвело  ни  малейшего
впечатления на ее отца.
     Но,  проникшись  наконец  твердым  убеждением  в  справедливости  своих
догадок,  миссис  Вестерн  однажды  утром  воспользовалась  случаем,   когда
осталась наедине с братом, и прервала насвистываемую им  песенку  следующими
словами:
     - Скажите, братец, вы не заметили в последнее время ничего особенного в
моей племяннице?
     - Нет, не заметил,- отвечал Вестерн.- А разве с ней что-нибудь неладно?
     - Да, мне кажется, что неладно,- отвечала миссис Вестерн,- и очень даже
неладно.
     - Странно: она ни на что не жалуется,- воскликнул Вестерн,-  и  оспа  у
нее уже была!
     - Братец,- возразила  миссис  Вестерн,-  девушки  подвержены  и  другим
болезням, кроме оспы, подчас гораздо опаснейшим.
     Эти слова привели сквайра в сильное беспокойство, он серьезно  попросил
сестру не томить его и сказать, уж не заболела ли Софья, прибавив, что,  как
ей известно, он любит дочь больше жизни и пошлет для нее на  край  света  за
лучшим доктором.
     - Полно, успокойтесь,- отвечала сестра с улыбкой,- болезнь ее не  такая
страшная. Но, я думаю, братец, вы не сомневаетесь,  что  я  знаю  свет,  так
поверьте мне: или я ошибаюсь,  как  никогда  в  жизни,  или  моя  племенница
безнадежно влюблена.
     - Что? Влюблена?! - с гневом воскликнул Вестерн.-  Влюблена  без  моего
ведома?! Да я лишу ее наследства, прогоню со двора нагишом, без гроша! Как?!
За всю  мою  доброту  и  за  всю  мою  любовь  влюблена,  не  спросив  моего
позволения?!
     - Надеюсь,- возразила миссис Вестерн,- вы не прогоните дочери,  которую
любите больше жизни, не узнав раньше, на  ком  она  остановила  свой  выбор.
Предположим, он пал на того, кого вы  и  сами  пожелали  бы  ей  в  женихи,-
надеюсь, вы не станете тогда на нее сердиться?
     - Понятно, нет,- вскричал Вестерн,- это другое дело!  Если  она  выйдет
замуж за человека, которого укажу ей  я,  так  пусть  себе  любит,  кого  ей
вздумается, мне до этого дела нет.
     - Вот это разумно сказано,- отвечала сестра.- Но я думаю, что  человек,
на которого пал ее выбор,- тот самый, кого и вы для нее выбрали бы. Если это
не так, то все мое знание света никуда не годится,  а  согласитесь,  братец,
что я все-таки его довольно знаю.
     - Не буду спорить, сестрица,- сказал Вестерн,- вы знаете свет  не  хуже
всякой другой: это по женской части. Не люблю я только, когда вы толкуете  о
политике: это наше дело, и юбкам нечего в такие дела соваться.  Но  кто  же,
однако, ее избранник?
     - Так я вам и скажу! Нет, извольте  догадаться  сами.  Такому  великому
политику, как вы, это нетрудно сделать. Ум,  который  проникает  в  кабинеты
государей и открывает тайные пружины, приводящие в движение  государственные
колеса  всех  политических  машин  Европы,  конечно,  легко  разгадает,  что
творится в простом и неискушенном сердце девушки.
     - Сестра,- нетерепеливо воскликнул сквайр,- я уже  не  раз  просил  вас
оставить в разговоре со мной эту придворную  тарабарщину!  Говорю  вам,  что
вашего жаргона я не понимаю, хоть и читаю  журналы  и  "Лондонскую  вечернюю
почту". Случается, правда, что та  или  другая  строчка  поставит  в  тупик,
потому что половина букв пропущена, а все  же  я  прекрасно  знаю,  что  это
значит: знаю, что наши дела идут не так хорошо,  как  следовало  бы,  и  все
из-за взяток да подкупов.
     - Ваше деревенское невежество внушает  мне  истинное  сожаление,сказала
миссис Вестерн.
     - Неужто? А мне так ваша столичная ученость внушает жалость. Чем угодно
готов быть, только не придворным, не пресвитерианцем и не  ганноверцем,  как
иные.
     - Если вы намекаете на меня,- отвечала сестра,-  так  ведь  вы  знаете,
братец, что я женщина, и, стало быть, это не имеет никакого значения.  Кроме
того...
     - Я знаю, что ты женщина,- перебил ее  сквайр,-  и  счастье  твое,  что
женщина. Если бы ты была мужчиной, так я уже дал бы тебе щелчка.
     - В этих щелчках все  ваше  воображаемое  превосходство.  Кулак  у  вас
действительно крепче нашего, а мозги  -  нисколько.  Счастье  ваше,  что  вы
можете нас прибить, иначе, поверьте, благодаря превосходству нашего  ума  мы
сделали бы всех вас тем  же,  чем  уже  сделали  стольких  храбрых,  мудрых,
остроумных и образованных: нашими рабами.
     - Очень рад, что знаю ваши намерения,-  отвечал  сквайр,-  но  об  этом
потолкуем в другой раз. А теперь скажите, кто же он, однако, этот  избранник
дочери?
     -  Минуточку  терпения:  дайте  переварить  величественное   презрение,
которое я питаю к вашему полу, иначе я буду слишком на вас сердиться. Ну вот
- я постаралась проглотить свой гнев. А  теперь,  великий  политик,  что  вы
думаете о мистере Блайфиле?  Разве  Софья  не  лишилась  чувств,  увидя  его
лежащим без дыхания? Разве, придя в себя, она не побледнела снова, когда  мы
подошли к тому месту поляны, где он стоял? И какую  вы  укажете  причину  ее
грусти в тот вечер за ужином, на следующее утро, да и все эти дни?
     - Клянусь святым Георгием,- воскликнул сквайр,- теперь, когда  вы  меня
надоумили, я все припоминаю! Разумеется, это так, и я от  всего  сердца  рад
этому. Я знал, что Софья хорошая девочка и не доставит мне  огорчения  своей
любовью. Никогда в жизни у меня  еще  не  было  такой  радости,-  ведь  наши
поместья бок о бок! Я и сам об  этом  подумывал:  оба  поместья  уже  словно
сочетались браком, и жаль было бы разлучить их. Есть, конечно, в королевстве
имения и побольше, да не в нашем графстве, и я готов лучше пойти на уступки,
чем выдать дочь за чужого или иноземца. К  тому  же  большая  часть  крупных
поместий в руках лордов, а я самое слово это ненавижу. Как же,  однако,  мне
поступить?  Посоветуйте,  сестрица.  Потому  что,  повторяю,  вы,   женщины,
смыслите в этих делах больше нашего.
     - Покорнейше вас благодарю, сэр,- отвечала  миссис  Вестерн,-  премного
вам признательна, что вы хоть на что-нибудь нас годными  считаете.  Если  вы
удостаиваете спросить у меня совета, то, я полагаю, вам лучше  всего  самому
сделать предложение Олверти. Когда оно  исходит  от  родителей,  в  нем  нет
ничего неприличного. В "Одиссее" мистера Попа  царь  Алкиной  сам  предлагал
свою дочь в жены Улиссу. Мне, конечно, нет надобности  предупреждать  такого
глубокого политика, что не следует говорить о том, что ваша дочь  влюблена,-
это было бы прот