безнаказанным это  преступление,  которое  он
называл  святотатством.  Поэтому  он  немедленно  приступил  к   порке;   не
удовольствовавшись ею, он при первом же свидании рассказал мистеру Олверти о
чудовищном, по его мнению, проступке Тома, ругая приемыша самыми  последними
словами и уподобляя его торговцам, изгнанным из храма.
     Сквейр посмотрел на дело с совсем иной точки зрения. Он говорил, что не
видит, почему продать одну книгу большее преступление, чем  продать  другую;
что  продавать  Библию  не  запрещено  никаким  законом,  ни  божеским,   ни
человеческим, и потому вполне позволительно.  Великое  негодование  Твакома,
сказал он, приводит ему на память случай с одной набожной женщиной,  которая
единственно из благочестия украла у своей знакомой проповеди Тиллотсона.
     От этого сравнения кровь обильно прилила к лицу священника, и без  того
небледному; он уже собрался ответить что-то очень горячее и сердитое, но тут
вмешалась  миссис  Блайфил,  присутствовавшая  при  споре.  Почтенная   дама
объявила, что она всецело на  стороне  мистера  Сквейра.  Она  выступила  на
поддержку его  мнения  с  длинными  учеными  доводами,  заключив  свою  речь
утверждением, что если Джонс в чем-нибудь виноват, то столько же  виноват  и
сын ее, ибо она не видит никакой разницы между продавцом  и  покупателем,  и
оба они одинаково должны быть изгнаны из храма.
     Высказанное миссис  Блайфил  мнение  положило  конец  спору.  Торжество
Сквейра почти что отняло у него дар речи, если  бы  он  в  нем  нуждался;  а
Тваком, не смевший по упомянутым выше причинам, противоречить вдове, едва не
задохся от возмущения. Что же касается мистера Олверти,  то  он  не  пожелал
объявить своего мнения, сказав, что мальчик уже понес наказание; и  гневался
ли он на него или нет, это я предоставляю решить самому читателю.
     Вскоре после этого сквайр Вестерн (тот джентльмен,  в  имении  которого
была убита куропатка) подал  в  суд  на  полевого  сторожа  за  подобное  же
правонарушение. Это было  большое  несчастье  для  бедняка:  оно  не  только
грозило ему гибелью, по служило также серьезным препятствием для возвращения
милостей мистера Олверти. Надо сказать, что однажды  вечером  добрый  сквайр
гулял с Блайфилом и Джонсом, и последний ловко привел  его  к  дому  Черного
Джорджа, где он увидел семью бедняги, то есть жену  его  и  детей,  в  самом
бедственном положении - не имеющих одежды, терпящих голод и холод, ибо почти
все деньги, полученные от Джонса, были истрачены на уплату прежних долгов.
     Такое зрелище не могло не тронуть мистера Олверти.  Он  тотчас  же  дал
матери две гинеи, приказав  купить  на  них  одежду  детям.  Бедная  женщина
разрыдалась  и,  рассыпавшись  в  благодарностях,  не  могла  удержаться  от
выражения признательности также и Тому, который, по ее словам, долго  спасал
и ее, и всю семью от голодной смерти.
     - Если бы не его щедроты, у нас не было бы  куска  хлеба,  не  было  бы
лоскутка, чтобы прикрыть этих несчастных детей,- проговорила она.
     В  самом  деле,  кроме  лошади  и  Библии,  Том  пожертвовал  на  нужды
пострадавшей семьи свой шлафрок и другие вещи.
     По возвращении домой Том пустил  в  ход  все  свое  красноречие,  чтобы
изобразить бедственное положение этих  людей  и  раскаяние  самого  Джорджа.
Слова его оказали действие на мистера Олверти, который сказал, что, пожалуй,
сторож довольно пострадал за свой проступок, что он его простит и  подумает,
чем обеспечить его и его семью.
     Джонс был этим так обрадован, что не выдержал и, несмотря на темноту  и
проливной дождь, побежал обратно  за  целую  милю  сообщить  бедной  женщине
добрые вести; но,  подобно  другим  нетерпеливым  разносчикам  новостей,  он
только  поставил  себя  в  неприятное   положение   человека,   вынужденного
противоречить себе, ибо злая судьба Черного Джорджа  воспользовалась  именно
этим  кратким  отсутствием  его  друга,  чтобы  снова  разрушить   все   его
возрождавшееся благополучие.

        "ГЛАВА X,"
     в которой Блайфил и Джонс являются в различном свете

     Блайфил-младший сильно уступал своему  товарищу  в  прекрасном  чувстве
милосердия, но зато сильно  превосходил  в  другой,  гораздо  более  высокой
добродетели - правосудии, в каковом он следовал предписаниям и  примеру  как
Твакома,  так  и  Сквейра.  Оба  они,  правда,  часто  пользовались   словом
"милосердие", но было  очевидно,  что  Сквейр  считал  его  несовместимым  с
законом  справедливости,  Тваком  же  стоял  за   правосудие,   предоставляя
милосердие небу. Впрочем, джентльмены эти несколько  расходились  в  мнениях
насчет  предметов  этой  возвышенной  добродетели,  так  что  Тваком,  творя
правосудие, истребил бы одну половину человеческого рода, а Сквейр - другую.
     Блайфил, хотя и хранил молчание в присутствии Джонса,  однако,  обсудив
дело  основательнее,  не  мог  вынести  мысли,  что  дядя   окажет   милость
недостойному. Он решил поэтому тотчас же рассказать ему факт, на который  мы
выше намекнули читателю. Состоял он в следующем.
     Примерно год спустя после увольнения со службы и еще до  продажи  Томом
лошади полевой сторож, бывший тогда  без  куска  хлеба  и  не  знавший,  как
прокормить себя и свою  семью,  проходил  по  полю,  принадлежащему  мистеру
Вестерну, и заметил сидящего в норе зайца. Этого зайца  он  самым  низким  и
варварским образом пристукнул по голове, в противность  всем  поземельным  и
охотничьим законам.
     К несчастью, разносчик,  которому  продан  был  заяц,  через  несколько
месяцев попался с  порядочным  запасом  дичи  и,  чтобы  не  поссориться  со
сквайром, должен был указать на какого-либо браконьера. Выбор  его  случайно
остановился на Черном Джордже, как  на  человеке,  уже  однажды  повредившем
мистеру Вестерну и пользовавшемся дурной  славой  в  околотке.  Кроме  того,
разносчику выгоднее всего было пожертвовать именно им, так  как  с  тех  пор
сторож не снабжал его больше дичью; это был удобный  предлог  для  свидетеля
скрыть своих лучших  поставщиков.  Дело  в  том,  что  сквайр,  обрадованный
возможностью наказать Черного Джорджа, которого погубить мог один проступок,
не стал производить дальнейшее расследование.
     Если бы это происшествие было изложено мистеру Олверти правильно,  оно,
вероятно, не причинило бы большого вреда полевому  сторожу.  Но  нет  ничего
слепее рвения, с которым любители правосудия преследуют  обидчиков.  Блайфил
забыл упомянуть о давности  проступка.  Далее,  он  существенно  видоизменил
самое событие, употребив второпях множественное число вместо  единственного,
то есть сказав, что Джордж "таскал" зайцев. Эти искажения были бы, вероятно,
исправлены, если бы Блайфил не допустил  промаха,  взяв  с  мистера  Олверти
слово хранить в тайне все, что он ему расскажет. Таким образом, бедняга  был
осужден, не имея возможности защититься; что он убил зайца  и  что  на  него
было подано в суд, не подлежало никакому сомнению, и потому  мистер  Олверти
поверил и всему остальному.
     Непродолжительна была радость бедной семьи. На следующее утро  Олверти,
не объясняя, в чем дело, объявил, что имеет новую причину для  недовольства,
и строго запретил Тому упоминать впредь имя Джорджа;  правда,  что  касается
семьи, сказал он, то он позаботится о том, чтобы она не умерла с голоду,  но
самого Джорджа предаст в руки закона, который тот упорно нарушает,  невзирая
ни на какие предостережения.
     Том положительно не мог догадаться, что так разгневало мистера Олверти,
ибо насчет Блайфила у него  не  возникло  ни  малейшего  подозрения.  Однако
дружбу его не могли поколебать никакие разочарования, и  он  решил  попытать
другой способ для спасения бедняги от гибели.
     В последнее время Джонс очень сблизился с мистером  Вестерном.  Он  так
выгодно зарекомендовал  себя  перепрыгиванием  через  пятикратный  барьер  и
другими охотничьими подвигами, что сквайр решительно заявил, что при должном
поощрении из Тома выйдет великий человек. Часто он выражал сожаление, что  у
него нет такого сына, и однажды  за  попойкой  сказал  торжественно,  что  в
псовой охоте - он готов поставить тысячу  фунтов!  -  Том  заткнет  за  пояс
любого ловчего в околотке.
     Подобного рода талантами Том снискал себе большое благоволение  сквайра
и был самым желанным гостем за его столом и любимым товарищем на охоте; все,
чем сквайр дорожил больше всего на свете, именно: ружья, собаки и  лошади  -
было  теперь  к  услугам  Джонса,   как   его   собственность.   Том   решил
воспользоваться этим благоволением и помочь своему другу Черному Джорджу: он
надеялся устроить его у мистера Вестерна на той же должности,  какую  сторож
занимал у мистера Олверти.
     Принимая во внимание, во-первых, то, что человек  этот  уже  навлек  на
себя недовольство мистера Вестерна, а  во-вторых  -  серьезность  проступка,
послужившего причиной этого недовольства, читатель, может быть, осудит затею
Джонса как глупую и безнадежную; но как ни осуждай его за это, все же  юноша
заслуживает самого высокого одобрения за свой горячий  интерес  к  человеку,
попавшему в столь трудное положение.
     Для  осуществления  своего  замысла  Том  обратился  к  дочери  мистера
Вестерна, семнадцатилетней девушке, которую отец любил и уважал больше всего
на свете после только что упомянутых принадлежностей охоты.  Таким  образом,
она имела влияние на сквайра, а Том имел маленькое влияние на  нее.  Но  так
как мы намерены сделать ее героиней нашего произведения и очень ее любим, да
и многие наши читатели, по всей вероятности, перед тем как  мы  расстанемся,
тоже ее полюбят ее, то ей не пристало появляться в конце книги.

        "КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ,"
     ОХВАТЫВАЮЩАЯ ГОД ВРЕМЕНИ

        "ГЛАВА I,"
     заключающая четыре страницы

     Если сочинение наше правдивостью отличается от пустых романов,  которые
наполнены чудовищами, плодами расстроенного мозга, а не  природы,  и  потому
объявлены  одним  выдающимся  критиком  годными   единственно   на   потребу
пирожников, то, с другой стороны, мы хотели бы избежать всякого  сходства  с
теми историческими пьесами, которые, по мнению нашего знаменитого  поэта,  в
не меньшей степени идут на пользу пивоваров, так как  читать  их  должно  не
иначе, как с кружкой доброго пива:

     Ведет история рассказ неторопливо
     И, скуку чтоб прогнать, зовет на помощь пиво.

     Ведь если пиво является напитком и, может быть, даже музой  современных
историков, по уверению Батлера, который утверждает, что  оно  есть  источник
вдохновения, то пиво должно быть  также  напитком  их  читателей,  поскольку
каждую книгу следует читать в том же умонастроении, в  каком  она  написана.
Вот почему славный автор "Герлотрамбо" сказал одному ученому  епископу,  что
его преосвященство потому не может оценить достоинств его произведения,  что
читает его без скрипки, между тем как сам он во время сочинения не  выпускал
из рук этого инструмента.
     И вот, чтобы пресечь всякие попытки уподоблять  настоящее  произведение
работам таких историков, мы при всяком удобном случае пересыпали рассказ наш
разными сравнениями, описаниями и другими поэтическими украшениями. Эти вещи
предназначены,  таким  образом,  для  замены  вышеупомянутого  пива  и   для
освежения ума в минуты, когда им начинает овладевать дремота, которой  легко
поддаются и читатель и автор данного произведения. Без этих передышек  самое
искусное изложение голых фактов одолело бы любого читателя, ибо нужно  вовсе
не знать сна - каковым свойством, по мнению  Гомера,  обладает  один  только
Юпитер,- чтобы выдержать чтение многотомной газеты.
     Предоставим читателю судить, насколько удачно мы  выбирали  поводы  для
введения этих орнаментальных частей  нашего  труда.  Но,  бесспорно,  всякий
согласится, что не может быть повода более подходящего, чем данный, когда мы
готовимся вывести на сцену важное действующее лицо  -  самое  героиню  нашей
героико-историко-прозаической поэмы. Итак,  мы  сочли  уместным  подготовить
читателя к встрече  с  ней,  наполнив  его  воображение  самыми  прекрасными
образами, какие способна доставить нам природа. В  защиту  этого  метода  мы
можем сослаться на множество примеров. Прежде всего  он  хорошо  известен  и
часто  применяется  нашими  трагическими  поэтами,  которые  редко  забывают
подготовить зрителей к появлению главных действующих лиц.
     Так, герой всегда выводится на сцену под грохот барабанов и  рев  труб,
чтобы пробудить воинственный дух публики и приспособить ее уши к  напыщенным
и трескучим речам, которые слепой мистера Локка мог бы  без  большой  ошибки
сравнить со  звуками  трубы.  Наоборот,  выход  на  сцену  любовников  часто
сопровождается  нежными  мелодиями  -  для  того  чтобы  усладить   зрителей
картинами страсти нежной или же убаюкать их  и  подготовить  к  той  сладкой
дремоте, в которую они, по всей  вероятности,  будут  погружены  последующей
сценой.
     Тайну  эту  постигли,  кажется,  не  одни  поэты,  но  и  хозяева   их,
театральные режиссеры, ибо, помимо только что  упомянутых  литавр  и  прочих
инструментов, возвещающих приближение героя,  он  обыкновенно  выводится  на
сцену в сопровождении полудюжины статистов. Насколько они необходимы для его
появления, можно судить по следующему театральному анекдоту.
     Царь Пирр обедал в кабачке возле театра, когда ему пришли сказать,  что
пора выходить на сцену. Герой, не желая расставаться с бараньей  лопаткой  и
не желая также навлекать на себя неудовольствие мистера Вилкса (театрального
режиссера) тем, что он заставляет зрителей сидеть  в  ожидании  актеров,  за
некоторую мзду уговорил  своих  герольдов  скрыться;  и  пока  мистер  Вилке
грохотал, крича: "Где же эти плотники, которым  надо  выходить  перед  царем
Пирром?" - названный монарх преспокойно доедал  свою  баранину,  а  зрители,
несмотря на все свое нетерпение, принуждены были развлекаться во  время  его
отсутствия музыкой.
     Говоря откровенно, мне сильно сдается, что пользу этого приема  почуяли
также и политические деятели, у которых обоняние обыкновенно бывает  тонкое.
Я убежден, например, что важная персона лондонского лорд-мэра немало обязана
почтением,  которым  окружена  целый  год,  пышной  церемонии  вступления  в
должность. Больше того, я должен сознаться, что и сам я  не  раз  поддавался
обаянию пышной обстановки, хоть меня и нелегко обморочить наружным  блеском.
Видя человека, гордо выступающего в процессии вслед за другими, единственная
обязанность которых-идти перед ним, я составлял себе гораздо  более  высокое
понятие о его достоинствах, чем в тех случаях, когда видел его  в  будничной
обстановке. Но есть один пример, который как нельзя более удачно подходит  к
моим намерениям. Это обычай во время коронационных торжеств,  перед  началом
шествия высокопоставленных особ, чтобы женщина усыпала путь цветами. Древние
непременно призвали  бы  в  этом  случае  богиню  Флору,  и  жрецам  их  или
государственным деятелям нетрудно было бы  уверить  народ  в  действительном
присутствии божества, несмотря на то что роль его играла  бы  и  обязанности
исполняла простая смертная. Но мы не имеем намерения обманывать читателя,  и
поэтому противники языческого богословия могут, если им  угодно,  превратить
нашу богиню в вышеупомянутую цветочницу. Словом, мы хотим только вывести  на
сцену нашу  героиню  с  возможно  большей  торжественностью,  пустив  в  ход
возвышенный слог и разные иные средства,  способные  увеличить  благоговение
читателя. По некоторым причинам мы  даже  посоветовали  бы  нашим  читателям
мужеского пола, имеющим чувствительное сердце, не читать далее, если  бы  не
были твердо уверены, что,  как  ни  привлекателен  покажется  портрет  нашей
героини, однако он точно списан с натуры, и потопу  среди  наших  прекрасных
соотечественниц сыщется немало достойных самой беззаветной  любви  и  вполне
отвечающих идеалу женского совершенства, какое способна написать наша кисть.
     Итак, без дальнейших предисловий приступаем к следующей главе.

        "ГЛАВА II"
     Легкий намек на то, что мы способны  создать  в  возвышенном  стиле,  и
описание мисс Софьи Вестерн

     Затихните, все суровые  дыхания!  Наложи  железные  цепи,  о  языческий
повелитель ветров, на неистовые крылья  шумящего  Борея  и  выпяченные  губы
больно кусающегося Эвра! А ты, нежный Зефир, поднимись с благоуханного ложа,
взойди  на  закатный  небосклон  и  выпусти  сладостный  ветерок,  дуновение
которого выманивает из ее горницы прекрасную  Флору,  надушенную  жемчужными
росинками, когда первого июня, в день своего рождения,  легко  несется  она,
цветущая дева, в развевающихся  одеждах  по  зеленеющему  лугу,  где  каждый
цветок тянется с приветом к ней, все поле превращается  в  пестрый  ковер  и
краски спорят с ароматами: кто больше усладит ее чувства?
     Да появится же теперь она во всей своей прелести! И вы, пернатые  певцы
природы, превосходящие сладчайшим искусством самого  Генделя,  приветствуйте
ее появление своими мелодичными голосами! Любовь - источник ваших песен, и к
любви они обращены. Пробудите же эту нежную страсть  во  всех  юношах,-  ибо
вот, украшенная всеми  прелестями,  какие  только  может  даровать  природа,
блистающая  красотой,  молодостью,  весельем,  невинностью,  скромностью   и
нежностью, разливающая благоухание из розовых губок и свет  из  ясных  очей,
выходит любезная Софья!
     Читатель, может быть, ты видел Венеру Медицейскую. Может быть, видел ты
также галерею  красавиц  в  Гемптон-Корте  и  помнишь  всех  блестящих  леди
Черчилль "Млечного Пути" и всех красоток  Кит-Кэта.  Или,  если  царство  их
кончилось еще не на твоей памяти, ты видел, по  крайней  мере,  дочерей  их,
столь же ослепительных красавиц нашего времени, имена которых,  если  бы  их
здесь напечатать, заняли бы, боюсь я, целый том.
     Если ты все это видел, не испугайся сурового  ответа,  данного  однажды
лордом Рочестером человеку, много видевшему. Нет. Если ты все это видел и не
узнал, что такое красота, значит, ты без глаз; а если, узнав, не испытал  на
себе ее власти, значит, у тебя нет сердца.
     И все же возможно, друг  мой,  что,  видев  все  это,  ты  не  в  силах
составить ясное представление о Софье, ибо она не походила в точности ни  на
одну из названных красавиц. В ней  было  много  сходства  с  портретом  леди
Ранела и еще больше, как я слышал,  с  знаменитой  герцогиней  Мазарини;  но
более всего она была похожа на ту, чей образ никогда не  изгладится  в  моем
сердце; и если ты ее знавал, друг мой, то у тебя есть верное представление о
Софье.
     Но, весьма возможно, тебе не выпало этого счастья, и потому мы приложим
все старания, чтобы нарисовать этот образец совершенства, хотя и сознаем всю
непосильность для нас такой задачи.
     Итак, Софья, единственная дочь мистера Вестерна,  была  росту  среднего
или, пожалуй, чуть выше среднего. Сложена она была правильно  и  чрезвычайно
изящно; по красивой форме ее рук можно было  заключить  о  стройности  всего
тела. Ее пышные черные волосы, до того как она их остригла, следуя  нынешним
модам, доходили до пояса и завивались у нее на  шее  так  грациозно,  что  с
трудом можно было поверить в их неподдельность.  Если  бы  зависть  вздумала
искать часть лица, менее прочих достойную восхищения, она, вероятно, указала
бы на лоб, который без ущерба для обладательницы мог бы быть  повыше.  Брови
ее были густые, ровные и неподражаемо изогнутые. Блеска ее  черных  глаз  не
могла погасить вся нежность ее сердца. Нос был совершенно правильный, а рот,
скрывавший два ряда белых зубов, словно  выточенных  из  слоновой  кости,  в
точности соответствовал описанию сэра Джона Саклинга:

     Рот ал - и нижняя пышна
     Губа, как будто бы она
     Укушена пчелою.

     Лицо ее было правильного овала, и при малейшей улыбке  на  правой  щеке
появлялась ямочка. Подбородок, без сомне