,  стоящих
того, чтоб о них рассказывать. Перо наше будет подражать темпам путешествия,
которое  оно  описывает,  и  история  пойдет  в  ногу  с  путешественниками,
составляющими ее предмет. И точно,  хорошему  читателю  следовало  бы  брать
пример  с  любознательного  путешественника,  который   всегда   соразмеряет
продолжительность   остановок   с   красотами,   достопримечательностями   и
диковинками той или иной местности.  В  Эшере,  Стоу,  Вильтоне,  Истбери  и
Прайорс-Парке дни кажутся слишком короткими: так восхищает наше  воображение
зрелище природы, украшенной чудесной силой искусства. В  некоторых  из  этих
мест мы бываем поражены главным образом искусством; в  других  -  природа  и
искусство оспаривают друг у друга наше одобрение;  в  третьих  -  одерживает
верх природа. Тут является она в самом богатом своем убранстве. а искусство,
в одежде простой и скромной, сопровождает  свою  милостивую  повелительницу.
Здесь внешняя природа расточает изысканнейшие сокровища, какие только есть в
ее распоряжении на этом свете. А там природа человеческая  представляет  вам
предмет, который может быть превзойден разве только на том свете.
     Тот же вкус и то же воображение, которые  упиваются  этими  изысканными
сценами, могут, однако, найти  удовольствие  и  в  предметах  гораздо  более
скромных.  Леса,  реки,  лужайки  Девона  и  Дорсета   привлекают   внимание
любознательного путешественника и заставляют его замедлить шаг;  зато,  чтоб
наверстать упущенное время, он быстро проезжает мрачные пустыри Бэгшота  или
ту очаровательную равнину, что  тянется  к  западу  от  Стокбриджа,  где  па
пространстве в шестнадцать миль взору предстанет  лишь  одинокое  дерево,  и
только  облака,  сжалившись  над  угнетенным  путешественником,  радуют  его
зрелищем воздвигаемых в небе роскошных дворцов.
     Не  так  путешествует  торговец,  погруженный  в   денежные   выкладки,
проницательный судья,  прославленный  доктор,  тепло  одетый  прасол  и  все
многочисленные дети богатства и тупости.  Одинаково  размеренно  трусят  они
верхом и по зеленеющим лугам, и по бесплодным  степям,  со  скоростью  ровно
четыре с половиной мили в  час;  тупо  уставясь  вперед,  всадник  и  лошадь
одинаковыми глазами созерцают попадающиеся им на пути предметы. С одинаковым
восторгом   обозревает   почтенный   всадник   и   величественные   создания
архитектуры, и те превосходные  здания,  которыми  неведомая  рука  украсила
богатый мануфактурный город, где груды кирпичей нагромождены как бы в память
того, что раньше здесь громоздились груды золота.
     А теперь, читатель, так как мы торопимся  вернуться  к  нашей  героине,
предоставим твоей сметливости приложить все ото к писателям тупоумным и тем,
что являются их противоположностью. Ты легко справишься с этим и  без  нашей
помощи. Пораскинь же умом; хотя в трудных местах  мы  всегда  готовы  подать
тебе посильную помощь, так как не ждем, подобно иным нашим собратьям. что ты
прибегнешь к гаданию для уразумения наших замыслов, однако не будем потакать
твоей лени там, где от тебя  требуется  одно  только  внимание.  Ты  глубоко
ошибаешься, если воображаешь,  что,  предприняв  это  великое  творение,  мы
нисколько не рассчитывали на твою  сообразительность  или  что  ты  получишь
возможность с удовольствием и  пользой  для  себя  путешествовать  по  нашим
страницам, ни разу не пустив в ход смекалки.

     ГЛАВА X, содержащая два-три  замечания  насчет  добродетели  и  немного
более насчет подозрительности

     Приехав в Лондон, наши дамы становились в доме его светлости.  и,  пока
они отдыхали, утомленные путешествием, cnyiaM было приказано  подыскать  для
них помещение; так как ее светлости  не  было  тогда  в  городе,  то  миссис
Фитцпатрик наотрез отказалась ночевать под кровом iupa.
     Иные читатели, может быть, осудят такую необыкновенную. если можно  так
выразиться, деликатность добродетели, как слишком манерную и преувеличенную;
по мы должны принять в расчет положение миссис Фитцпатрик, которое нельзя не
признать весьма щекотливым;  а  если  еще  вспомнить  о  существовании  алых
языков, то надо сказать,  что  пусть  тут  и  было  преувеличение  -  однако
преувеличение в хорошую сторону, которому  не  мешало  бы  подражать  каждой
женщине, попавшей в такое  положение.  Самая  строгая  внешняя  добродетель,
когда она только  внешняя,  может,  пожалуй,  при  отвлеченном  рассмотрении
казаться не столь похвальной, как добродетель,  у  которой  отсутствует  эта
строгая внешность, и все-таки первую всегда будут  хвалить  больше;  но,  во
всяком случае, надеюсь, никто не станет  возражать,  что  то  или  другое  -
добродетель или ее  внешность  -  необходимы  каждой  женщине,  кроме  разве
некоторых особых случаев.
     Помещение было приготовлено, и Софья отправилась туда ночевать вместе с
кузиной,  но  решила  рано  поутру  навести  справки   о   той   даме,   под
покровительство которой, как мы уже говорили, намеревалась отдаться, покидая
родительский дом. Намерение эго еще более в ней укрепилось  после  некоторых
наблюдений, сделанных во время путешествия в карете.
     Так  как  нам  вовсе  не  хотелось  бы  наделять  Софью  неблагородным,
подозрительным характером, то мы не без  страха  решаемся  открыть  читателю
преследовавшее ее теперь странное представление о миссис Фитцпатрик,  насчет
которой  у  нее  закрались  некоторые  сомнения;  сомнения   эти   настолько
свойственны самым дурным людям, что мы  не  считаем  возможным  изложить  их
подробнее,  не  высказав   предварительно   двух   трех   замечаний   насчет
подозрительности вообще.
     Мне всегда казалось, что есть  две  степени  подозрительности.  Причину
первой я склонен выводить прямо из  сердца,  так  как  крайняя  быстрота  ее
суждений, по-видимому, указывает на наличие некоторого внутреннего импульса,
тем более что эта высшая степень подозрительности часто  сама  создает  свои
предметы:  видит  то,  чего  нет,  и  всегда  больше  того,   что   есть   в
действительности. Это та дальнозоркая проницательность, от  ястребиных  глаз
которой не ускользает ни одно проявление зла, которая  наблюдает  не  только
поступки, но слова и взгляды человека и, проистекая из  сердца  наблюдателя,
глубоко погружается в сердце наблюдаемого и выслеживает  там  зло  еще,  так
сказать, в зародыше, даже подчас раньше  его  зачатия.  Достойна  восхищения
способность, если б она была непогрешима; но о  такой  степени  совершенства
смертным нечего и помышлять, и ограниченность этой тонкой способности  часто
причиняет большие страдания и тяжелое горе невинности и добродетели. Поэтому
я не могу не смотреть на эту прозорливость по части распознавания зла как на
порочную крайность и как на весьма пагубное зло само по себе.  Я  тем  более
укрепляюсь в своем мнении, что, боюсь, источником этой прозорливости  всегда
служит злое сердце,- по причинам,  уже  упомянутым  выше,  и  еще  одной,  а
именно:  я  никогда  не  встречал   ее   в   добрых   людях.   Такого   рода
подозрительность я целиком и начисто отвергаю в Софье.
     Вторая степень этого качества, по-видимому, исходит от ума. Она есть не
что иное, как способность видеть то, что происходит перед вашими глазами,  и
выводить заключения из того, что вы  видите.  Первое  является  неотъемлемой
принадлежностью каждого, у кого есть глаза,  а  второе,  пожалуй,  таким  же
несомненным и неизбежным следствием наличия в голове  некоторого  количества
мозга. Эта подозрительность такой же заклятый враг преступления, как  первая
- заклятый враг невинности, и я не могу рассматривать ее  в  неблагоприятном
свете, хотя бы даже по несовершенству человека она допускала иногда промахи.
Например, если бы муж случайно застиг жену на коленях или в объятиях  одного
из тех красавчиков, что занимаются искусством ставить рога, то  я,  кажется,
не стал бы особенно порицать его за выводы, заключающие больше того, что  он
видел, но сделанные на основании близости, которую он наблюдал  собственными
глазами и к которой мы проявили бы слишком  милостивое  отношение,  если  бы
назвали ее невинной вольностью.  Читатель  и  сам  легко  придумает  сколько
угодно таких примеров; я прибавлю еще только один, который хотя и может иным
показаться противным духу христианства, однако, с моей точки зрения,  вполне
простителен: я имею в виду подозрение, что человек способен сделать то,  что
он уже делал, и что если он поступил бесчестно однажды, то  может  поступить
бесчестно и впредь. Признаться откровенно, в  такого  рода  подозрительности
Софья, я думаю, была повинна. И действительно, эта подозрительность  внушила
ей мысль, что кузина ее не лучше, чем можно было ожидать.
     Дело, видно, обстояло  так:  миссис  Фитцпатрик  мудро  рассудила,  что
добродетель молодой дамы  в  свете  находится  в  положении  бедного  зайца,
который, куда он ни кинься, везде встретит неприятеля,- потому что  кого  же
еще ему встретить? И  вот,  вознамерившись  при  первом  же  удобном  случае
отказаться от покровительства  мужа,  она  решила  тотчас  же  отдаться  под
покровительство другого  мужчины.  Кого  же  ей  приличнее  было  выбрать  в
опекуны, как не особу знатную, богатую, благородную? Кто - не говоря  уже  о
галантных наклонностях, побуждающих людей делаться странствующими  рыцарями,
то есть защитниками угнетенных дам,- кто, спрашивается, чаще  заявлял  ей  о
своей безграничной преданности и  уже  представил  все,  какие  были  в  его
власти, доказательства этой преданности?
     Но так как закон опрометчиво  умалчивает  об  обязанностях  заместителя
мужа сбежавшей из дому жены или ее опекуна  и  так  как  человеческая  злоба
склонна бывает назвать эту роль более резким словом, то было решено, что его
светлость будет отправлять свои приятные обязанности по отношению  к  миссис
Фитцпатрик втайне, не принимая открыто звания покровителя. И даже, чтобы  не
дать никому повода рассматривать его  в  этом  свете,  условлено  было,  что
миссис Фитцпатрик проследует прямо в Бат, а его светлость  раньше  заедет  в
Лондон, а уже оттуда, по предписанию врачей, отправится в Бат.
     Софья узнала обо всем этом не из уст или поступков миссис Фитцпатрик, а
от пэра, который в искусстве хранить тайну  неизмеримо  уступал  этой  милой
даме; и, может быть, гробовое молчание миссис Фитцпатрик насчет этого пункта
во время ее рассказа не  в  малой  степени  укрепило  подозрения,  возникшие
теперь в уме ее кузины.
     Софья  без  всякого  труда  отыскала  ту   даму,   у   которой   хотела
остановиться, потому что в Лондоне не было носильщика портшеза,  который  бы
не знал ее дома; получив  в  ответ  на  свое  первое  письмо  очень  горячее
приглашение, она немедленно его приняла. Миссис  Фитцпатрик,  надо  сказать,
упрашивала кузину остаться с ней ровно столько, сколько требовало  приличие.
Догадалась ли она о вышеупомянутых подозрениях и обиделась,  или  по  другой
какой причине, не могу сказать, но верно то, что она так  же  сильно  хотела
расстаться с Софьей, как Софья поскорее уехать.
     Придя попрощаться с кузиной, героиня наша не удержалась от того,  чтобы
дать ей маленький совет. Она умоляла ее во имя неба вести себя осмотрительно
и не забывать, в каком опасном положении она находится, прибавив, что у нее,
наверно, еще найдется способ примириться с мужем.
     - Припомни,  дорогая  моя,-  сказала  она,-  правило  тетушки  Вестерн,
которое она так часто повторяла нам обеим: когда брачный союз  расторгнут  и
между мужем и женой объявлена война, то мир на любых условиях  всегда  будет
выгоден для жены. Это подлинные слова тетушки, а ведь  она  женщина,  хорошо
знающая свет.
     Миссис Фитцпатрик отвечала с презрительной улыбкой:
     - Не бойся за меня, душа моя, и  присмотри  лучше  за  собой:  ты  ведь
моложе меня. Через несколько дней я зайду навестить тебя;  позволь,  однако,
дать и тебе маленький совет: оставь  ты  свою  роль  Серьезницы  в  деревне,
потому что, поверь мне, в Лондоне ты будешь казаться в ней очень неуклюжей.
     На этом кузины расстались, и Софья отправилась прямо к леди  Белластон,
у которой встретила самый радушный и любезный прием. Она  очень  понравилась
леди, еще когда та познакомилась с  ней  в  гостях  у  тетки  Вестерн.  Леди
Белластон  была  действительно  чрезвычайно  рада  увидеть  ее  и,  узнав  о
причинах, побудивших Софью  покинуть  сквайра  и  бежать  в  Лондон,  горячо
похвалила ее за здравый смысл  и  решительность  действий;  оставшись  очень
довольной доверием к ней Софьи, выбравшей дом ее  в  качестве  убежища,  она
обещала молодой девушке все свое покровительство.
     Теперь, когда мы передали Софью в  надежные  руки,  читатель,  полагаю,
согласится оставить ее там на время и взглянуть на других  наших  героев,  в
особенности на беднягу Джонса, которого мы покинули уже так  давно,  что  он
успел покаяться в своих прегрешениях; да они и сами по себе - такова природа
порока - послужили ему достаточным наказанием.

        "КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ, ОХВАТЫВАЮЩАЯ ТОТ ЖЕ САМЫЙ ПРОМЕЖУТОК ВРЕМЕНИ, ЧТО  И"
ПРЕДЫДУЩАЯ КНИГА

     ГЛАВА  I,  объясняющая,  что  следует  считать  плагиатом  у   нынешних
писателей и что надо рассматривать как их законную добычу

     Просвещенный  читатель,  верно,  заметил,  что  на   протяжении   этого
грандиозного  произведения  я  часто  приводил  отрывки  из  лучших  древних
писателей, не указывая подлинника и вообще не делая никаких ссылок на книгу,
из которой их заимствовал.
     Прекрасное объяснение этого приема мы можем найти у аббата Банье, в его
предисловии   к   "Мифологии"   -   произведению    великой    учености    и
проницательности. "Читатель легко заметит,- говорит он,- что часто я  о  нем
заботился больше, чем о собственной  репутации;  разве  автор  не  проявляет
внимания к читателю,  если  в  угоду  ему  удаляет  ученые  ссылки,  которые
напрашиваются  в  его  работе  и  которые  стоили  бы  ему  столько   труда,
затрачиваемого па списывание".
     Уснащать свое произведение такими обрывками - значит, в сущности, нагло
обманывать образованных людей, навязывая им в розницу и  по  мелочам  товар,
которым они запаслись уже оптом и хранят если  не  в  своей  памяти,  то  на
полках своей библиотеки;  еще  более  неучтиво  это  но  отношению  к  людям
необразованным, которым предлагают  платить  за  вещи,  для  них  совершенно
бесполезные. Писатель, щедро пересыпающий  свои  произведения  греческими  и
латинскими цитатами, поступает  с  дамами  и  светскими  кавалерами  так  же
жульнически, как аукционеры, которые  постоянно  норовят  так  перемешать  и
составить  такие  комбинации  из  продажных  вещей,  что,  желая  приобрести
необходимые, вы принуждены покупать вместе с тем и предметы, вам  совершенно
ненужные.
     Но так как нет такого благородного и бескорыстного поступка, который не
был бы понят ошибочно невежеством и истолкован вкривь злобой, то меня  норой
соблазняло желание поддержать свое доброе имя в  ущерб  читателю  и  списать
подлинник или, по крайней мере, сделать ссылку па  главу  и  стих,  когда  я
пользовался чужой мыслью или выражением. И я, право,  нахожусь  в  некотором
сомнении, не пострадала ли  моя  репутация  от  применения  противоположного
метода и не заподозрили ли меня за утайку имен настоящих  авторов  скорее  в
плагиате, чем в тех благородных побуждениях,  о  которых  правильно  говорит
прославленный француз.
     И вот, чтобы избежать всех таких обвинений на  будущее  время,  я  хочу
здесь чистосердечно признаться в своем преступлении и оправдать его. Древних
писателей можно рассматривать как тучное пастбище, где каждый владеющий хотя
бы небольшим клочком земли на Парнасе имеет полное право  откармливать  свою
музу. Или, говоря начистоту, современные писатели по отношению к  древним  -
то же, что бедняки по отношению к богачам. Под бедняками я разумею здесь  ту
многолюдную и почтенную корпорацию, которая обыкновенно называется чернью. А
всякий, удостоившийся чести быть допущенным  к  более  или  менее  короткому
общению с этой чернью, отлично знает, что одно из ее первейших правил -  без
зазрения совести грабить и обирать богатых соседей, причем это не  считается
у нее ни грехом, ни позором. Она так твердо придерживается этого  правила  и
соответственно действует, что почти  в  каждом  приходе  нашего  королевства
существует сообщество, постоянно злоумышляющее против некоторого зажиточного
лица,  называемого  сквайром,  имущество  которого   рассматривается   всеми
бедняками соседями как их законная добыча; не видя в его  расхищении  ничего
преступного, они считают  делом  чести  и  своей  нравственной  обязанностью
укрывать и защищать друг друга от наказания во всех подобных случаях.
     Соответственным образом и нам, писателям, следует смотреть на  древних,
вроде Гомера, Вергилия, Горация, Цицерона и других, как на богатых сквайров,
у которых мы, бедняки Парнаса, с незапамятных времен пользуемся правом брать
все, что попадет нам под руку. Этого права я прошу и для  себя,  готовый,  в
свою очередь, признать его за своими  неимущими  ближними.  Все,  на  чем  я
настаиваю, чего я требую от своих собратьев,- это соблюдать  в  своем  кругу
такую же строгую честность, какая принята у черни.  Воровать  друг  у  друга
действительно  весьма  преступно  и   неприлично,   ведь   такое   воровство
справедливо может быть названо обиранием бедняков (которые иногда беднее нас
самих) или же  -  изобразим  его  в  самом  постыдном  свете  -  ограблением
больницы.
     Если, таким образом, при самом тщательном исследовании совесть не может
уличить меня ни в одной такой презренной краже, то  я  охотно  признаю  себя
виновным в обирании богачей; никогда я также не постесняюсь заимствовать тот
или иной отрывок у древних авторов, умолчав, у кого  именно  он  взят.  Мало
того: я  категорически  настаиваю,  что  все  такие  мысли  становятся  моей
неотъемлемой собственностью, как только они вписаны в мои сочинения, и прошу
всех читателей с той минуты так на них и смотреть.  Однако  я  настаиваю  на
предоставлении мне этого права только  при  условии,  что  буду  вести  себя
безукоризненно честно по отношению к  моим  бедным  собратьям,  и  если  мне
случится заимствовать у них какую-нибудь  безделицу,  я  никогда  не  забуду
поставить на ней клеймо законного владельца, чтобы в любую минуту она  могла
быть возвращена по принадлежности.
     В таком упущении чрезвычайно провинился некий мистер Мур; позаимствовав
еще ранее несколько строк у Попа и компании, он  набрался  смелости  вписать
целых шесть из них в свою пьесу "Соперничество  мод".  Впрочем,  мистер  Поп
счастливо нашел их в означенной пьесе, извлек оттуда  свою  собственность  и
перенес обратно в свои произведения, а  Мура,  чтобы  ему  впредь  неповадно
было, заключил в ужасную тюрьму "Дунсиады", где память о нем и теперь  живет
и будет жить до скончания века в наказание за такое некрасивое воровство  на
рынке поэзии.

     ГЛАВА II, в которой сквайр хотя и не находит своей дочери, зато находит
нечто, полагающее конец ее преследованию

     История наша снова  приводит  нас  в  эптонскую  гостиницу,  откуда  мы
сначала направимся по следам сквайра Вестерна; так как  они  нас  далеко  не
заведут, то мы будем иметь довольно времени, чтобы заняться нашим героем.
     Читатель благоволит вспомнить, что упомянутый сквайр покинул  гостиницу
вне себя от бешенства и в этом возбужденном состоянии пустился в  погоню  за
дочерью. Узнав от конюха, что она переправилась через  Северн,  он,  в  свою
очередь, переправился со свитой через эту реку  и  поскакал  во  весь  опор,
грозя жестоко отомстить Софье, если ее настигнет.
     Вскоре кавалькада  очутилась  у  перекрестка.  Сквайр  поспешно  созвал
военный совет, на котором, выслушав  разноречивые  мнения,  в  конце  концов
предоставил выбор пути Фортуне и пустился прямо по ворчестерской дороге.
     Проеха