еялся и сказал:
     - Позвольте, сейчас я положу конец этим  пререканиям,-  п,  обратись  к
слугам, похвалил их за то, что они твердо стоят на своем, но  прибавил,  что
если один из них пойдет, то, вероятно, и другой  не  откажется  сопровождать
его.
     На это они тотчас же согласились и отправились в комнату Джонса,  тесно
прижавшись друг к другу. Когда они ушли,  лейтенант  рассеял  гнев  хозяйки,
объяснив ей, почему они так упорно не желали идти поодиночке.
     Скоро Бетти и Джо вернулись  и  доложили  своей  госпоже,  что  больной
джентльмен не только не умер, но с виду кажется совсем  здоровым  и  что  он
свидетельствует свое почтение командиру и был бы очень рад  увидеть  его  до
выступления в поход.
     Почтенный лейтенант немедленно уважил  просьбу  Джонса  и,  сев  у  его
постели, рассказал всю сцену, разыгравшуюся внизу, заявив в заключение,  что
хочет примерно наказать часового.
     Тогда Джонс признался ему в том, что произошло на самом деле, и  горячо
просил не наказывать бедного солдата, "который, я в этом уверен,сказал  он,-
так же не виноват  в  побеге  прапорщика,  как  и  в  попытке  обмануть  вас
небылицей".
     После некоторого колебания лейтенант отвечал:
     - Да, раз вы оправдали его  в  одной  части  обвинения,  то  невозможно
доказать другого, потому что не он один стоял на часах. Но мне очень хочется
наказать мошенника за трусость. Впрочем, кто знает, какое действие  способны
оказать на человека страхи подобного рода. А перед  неприятелем  он,  правду
сказать, всегда держался храбро. К тому же приятно видеть в солдате хотя  бы
такое проявление религиозности.  Словом,  я  обещаю  вам  выпустить  его  на
свободу, когда мы выступим в поход. Но чу! - забили сбор. Поцелуемся же  еще
раз, дорогой мой. Не расстраивайтесь и не торопитесь;  помните  христианскую
заповедь терпения, и я ручаюсь, что вы скоро получите возможность  достойным
образом рассчитаться с вашим обидчиком.
     С этими словами лейтенант ушел, а Джонс попытался заснуть.

        "КНИГА ВОСЬМАЯ, ОХВАТЫВАЮЩАЯ ПОЧТИ ДВА ДНЯ"

     ГЛАВА I Отменно длинная глава касательно чудесного  -  гораздо  длиннее
всех наших вводных глав

     Мы приступаем теперь к книге,  в  которой  по  ходу  повествования  нам
придется излагать происшествия более странные и удивительные, чем все, с чем
мы встречались до сих пор, и потому в этой вводной или  вступительной  главе
не  лишним  будет  сказать  кое-что  о  литературном  жанре,  известном  под
названием чудесного. Как в наших собственных интересах,  так  и  для  пользы
других попробуем наметить этому жанру определенные границы; и в самом  деле,
в этом  ощущается  самая  настоятельная  потребность,  поскольку  критики  5
различного склада склонны впадать в самые противоположные  крайности:  в  то
время как одни, вместе  с  господином  Дасье,  готовы  допускать,  что  вещи
невозможные все-таки могут быть вероятными 6, другие  настолько  скептики  в
истории и поэзии, что отвергают возможность или вероятность вещей,  если  им
самим не случалось наблюдать ничего похожего.
     Итак, во-первых, мне  кажется  весьма  разумным  требовать  от  каждого
писателя, чтобы он держался в границах возможного и  постоянно  помнил,  что
человек едва ли способен поверить таким вещам, совершить которые ему не  под
силу. Это убеждение и послужило, может быть, источником множества  сказок  о
древних языческих богах (ибо  большинство  их  поэтического  происхождения).
Поэт, желая дать волю своему прихотливому и буйному воображению, прибегал  к
существам, могущество  которых  не  поддавалось  измерению  читателей,  или,
вернее, представлялось им  безграничным,  так  как  никакие  чудеса  в  этой
области их не поражали. Этот довод часто приводили в  защиту  чудес  Гомера,
довод, пожалуй, убедительный,- не потому, как склонен думать мистер Поп, что
Улисс рассказывает кучу небылиц феакам - народу, известному своей глупостью,
полотому, что сам поэт писал для язычников, для  которых  поэтические  басни
были догматами веры. Что касается меня лично, то, признаюсь, сердце  у  меня
сострадательное, и я жалею, что Полифем не ограничился молочной пищей  и  не
сохранил своего глаза, и Улисс не больше меня был опечален,  когда  товарищи
его были превращены в свиней Цирцеей,  выказавшей,  впрочем,  потом  столько
уважения к  человеческой  плоти,  что,  надо  полагать,  она  совершила  это
превращение отнюдь не ради того, чтобы добыть окорока. От всей души жалею  я
также, что Гомер не мог знать правила Горация о том, чтобы  как  можно  реже
выводить на сцену сверхъестественные силы. Тогда его боги не сходили  бы  на
землю по разным пустякам и не вели бы себя часто так, что не только  теряешь
к ним всякое уважение, но и начинаешь даже их презирать  и  насмехаться  над
ними. Поведение это не могло не оскорблять  благочестивых  и  здравомыслящих
язычников и может быть оправдано  только  предположением,  которое  я  порой
почти готов разделить, а  именно:  что  этот  знаменитейший  поэт  умышленно
выставлял в смешном виде суеверия своего века и своей страны.
     Но я слишком долго задержался на теории, не  могущей  принести  никакой
пользы  писателю-христианину:  ведь  если  ему   нельзя   вводить   в   свои
произведения небесные силы,  составляющие  предмет  его  веры,  то  было  бы
детской наивностью заимствовать из языческой мифологии божества,  давно  уже
развенчанные. Лорд Шефтсбери замечает, что ничто не может быть  безжизненнее
обращений к музе современных поэтов; он мог  бы  прибавить,  что  ничего  не
может быть  нелепее.  Современному  поэту  гораздо  приличнее  обращаться  с
воззванием к какой-нибудь балладе, как, по мнению  некоторых,  делал  Гомер,
или, вместе с автором Гудибраса, к кружке пива, которая вдохновила, пожалуй,
гораздо больше стихов и прозы, чем все воды Гипокрены и Геликона.
     Единственные   сверхъестественные   силы,   позволительные   для   нас,
современных писателей,- это духи покойников; но  и  к  ним  я  советовал  бы
прибегать  как  можно  умереннее.  Подобно  мышьяку  и  другим   рискованным
медицинским средствам, ими следует пользоваться с крайней осторожностью; и я
советовал бы вовсе их не касаться в тех произведениях или тем  авторам,  для
которых  гомерический   хохот   читателя   является   большой   обидой   или
оскорблением.
     Что же касается эльфов, фей и прочей фантастики, то я намеренно  о  них
умалчиваю, потому что жаль было бы замыкать в определенные границы  чудесные
вымыслы тех  поэтов,  для  творчества  которых  рамки  человеческой  природы
слишком тесны; их произведения надо рассматривать как новые миры, в  которых
они вправе распоряжаться, как им угодно.
     Итак, за крайне редкими исключениями,  высочайшим  предметом  для  пера
наших историков и поэтов является человек;  и,  описывая  его  действия,  мы
должны тщательно остерегаться, как бы не переступить пределы возможного  для
него.
     Но и возможность сама по себе еще не является для нас  оправданием;  мы
должны держаться также в рамках  вероятного.  Кажется,  Аристотель  сказал,а
если не Аристотель, то другой умный человек, авторитет которого будет  иметь
столько  же  веса,  когда  сделается  столь  же  древним,-  что  для  поэта,
рассказывающего невероятные вещи,  не  может  служить  оправданием  то,  что
рассказываемое происходило в действительности. Но если это правило  верно  в
отношении поэзии, то на историка его  распространять  не  следует:  ведь  он
обязан передавать события так, как они происходили, будь они даже  настолько
необычайны, что их невозможно принять без большого доверия к истории. Таковы
были неудачное нашествие Ксеркса, описанное Геродотом,  или  успешный  поход
Александра, рассказанный Аррианом, а в более близкое к нам время  -  победа,
одержанная Генрихом V при Азенкуре, или победа Карла XII, короля  шведского,
под Нарвой. Все эти события, чем больше  над  ними  размышляешь,  тем  более
кажутся удивительными.
     Подобные факты, поскольку они встречаются в ходе повествования  и  даже
составляют существенную его часть, историк не только вправе передавать  так,
как они  действительно  случились,  но  ему  было  бы  вовсе  непростительно
пропускать или изменять их. Но есть и другие факты, не столь существенные  и
необходимые, которые, как бы хорошо они ни были  засвидетельствованы,  можно
тем  не  менее  предать  забвению  в  угоду  скептицизму  читателя.  Такова,
например, знаменитая история с духом Джорджа  Вильерса;  вместо  того  чтобы
вводить ее в такое серьезное сочинение, как "История революции", ее лучше бы
подарить доктору  Дреленкуру:  она  пришлась  бы  как  раз  у  места  в  его
"Рассуждении о смерти" наряду с историей о духе миссис Виль.
     Правду  сказать,   если   историк   будет   ограничиваться   тем,   что
действительно происходило, и, несмотря ни на какие свидетельства, беспощадно
отбрасывать все, что, по его твердому  убеждению,  ложно,  он  будет  иногда
впадать в чудесное, но его рассказ  никогда  не  покажется  невероятным.  Он
часто будет поражать читателя, но никогда не вызовет в нем той неприязненной
недоверчивости, о которой говорит Гораций. Таким образом,  лишь  пускаясь  в
область вымысла, мы чаще всего погрешаем против этого правила и  выходим  за
пределы вероятного, которых историк не покидает, пока не изменит самому себе
и не начнет писать роман. В этом отношении, однако,  историки,  повествующие
об  общественных  событиях,  имеют  преимущество  над  нами,  бытописателями
частной  жизни.  Доверие  к   историкам   удерживается   надолго   благодаря
общеизвестности излагаемых ими фактов; а официальные документы  и  согласные
свидетельства многих авторов подтверждают истину слов их в отдаленных веках.
Так, позднейшие поколения все верили  в  существование  Траяна  и  Антонина,
Нерона и Калигулы, и никто не  сомневается,  что  эти  герои  добродетели  и
порока были некогда повелителями человечества.
     Но мы, имеющие дело с  частными  лицами,  шарящие  в  самых  отдаленных
закоулках и раскапывающие примеры добродетели и порока в разных  трущобах  и
глухих углах,- мы находимся в  более  опасном  положении.  Так  как  нас  не
поддержат и не подтвердят излагаемых нами событий ни общеизвестность их,  ни
согласные свидетельства, ни документы, то мы должны держаться в границах  не
только возможного, но и  вероятного,  в  особенности  изображая  возвышенные
добродетели и благородство сердца. Низостям и глупости, как бы ни  были  они
чудовищны, поверят скорее,- наши порочные нравы сильно этому способствуют.
     Так, мы спокойно  можем  рассказать  дело  Фишера.  В  течение  долгого
времени обязанный куском хлеба щедрости  мистера  Дерби  и  получив  однажды
утром из его рук крупную сумму денег, человек этот не удовлетворился ею и, с
целью завладеть всем содержимым письменного стола своего друга, спрятался  в
канцелярии Темпла, из которой был ход в квартиру мистера  Дерби.  Оттуда  он
несколько часов подслушивал, как мистер Дерби веселился с друзьями,- у  него
был званый вечер, на который получил приглашение и Фишер.  В  течение  этого
времени в груди Фишера ни  разу  не  шевельнулось  чувство  признательности,
которое удержало бы  его  от  задуманного  дела,  и  когда  благодетель  его
выпустил своих гостей через канцелярию,  Фишер  вышел  из  угла,  в  котором
скрывался, и, тихонько прокравшись за своим другом в его комнату, всадил ему
в голову пулю из пистолета. Этому все охотно будут  верить  и  тогда,  когда
кости Фишера сгниют так же, как  сгнило  его  сердце.  Пожалуй,  не  вызовет
сомнений даже и то, что негодяй, явившись через два дня с молодыми дамами  в
театр на представление "Гамлета", с невозмутимым лицом выслушал  восклицание
одной из спутниц, не подозревавшей, что убийца так близко: "Боже  мой,  если
бы сейчас тут был человек, убивший мистера Дерби!" -  свидетельствуя,  таким
образом, о большей черствости своей совести, чем у самого Нерона, о  котором
Светоний говорит, что вскоре после смерти матери сознание виновности  начало
нестерпимо мучить его; долгое время никакие  приветствия  солдат,  сената  и
народа не могли ослабить пыток его совести.
     Но если, с другой стороны, я скажу читателю, что знал человека, который
благодаря проницательности своего ума приобрел большое  состояние  способом,
до него  еще  никем  не  применявшимся;  что  он  сделал  это  приобретение,
нисколько не поступаясь своей честностью, и не только никого не обидел и  не
притеснил, но даже доставил огромные выгоды торговле и значительно  увеличил
поступления  в  государственную  казну;  что  одну  часть  дохода  от  этого
состояния  он  употребил  на  произведения  искусства,  в  которых   высокое
достоинство сочеталось с благородной простотой, а другую - на  благотворение
людям, единственной рекомендацией которых были их  заслуги  или  их  нужда,-
доказав, таким образом, наличие у него тонкого вкуса и доброго  сердца;  что
он неутомимо разыскивал бедняков, с достоинством переносящих свои  невзгоды,
деятельно старался облегчить их участь, а потом заботливо (может быть,  даже
слишком заботливо) скрывал свои благодеяния; что его дом, обстановка,  сады,
стол,  гостеприимство  и  благотворительность  -  все  свидетельствовало   о
благородстве души, из которой оно проистекало, все было богато и со  вкусом,
но без мишуры, без внешнего блеска; что он исполнял все свои  обязанности  с
пунктуальнейшей  точностью;  что  он   был   наибожнейшим   христианином   и
лояльнейшим  подданным  своего  государя,  самым  нежным  супругом,   добрым
родственником,  щедрым  попечителем  прихода,  горячим  и   верным   другом,
занимательным  и  остроумным  собеседником,  снисходительным  к   слугам   и
гостеприимным хозяином, благотворителем бедных и  доброжелательным  ко  всем
людям; если ко  всему  этому  я  прибавлю  еще  эпитеты  мудрого,  храброго,
изящного, вообще все хвалебные эпитеты, какие существуют  на  нашем  языке,-
то, наверное, я вправе буду сказать:

     - Quis credet? Nemo, Hercule, nemo:
     Vel duo, vel nemo 7.

     И все-таки я знаю человека, наделенного всеми описанными качествами. Но
единственный пример (а другого я не знаю) еще не оправдывает  нас,  если  мы
пишем для тысяч, никогда не  слыхавших  об  этом  человеке  или  о  ком-либо
подобном ему. Таких rаrае aves 8 следует предоставить авторам  эпитафий  или
какому-либо поэту, который соизволит вплести  редкое  имя  в  двустишие  или
прицепить к рифме, небрежно и мимоходом, не оскорбляя читателя.
     Наконец, изображаемые действия должны быть не только по силам  человеку
и согласны с его природой вообще, но  еще  и  вязаться  с  характером  лица,
которое их совершает, ибо то, что может показаться в одном лишь  странным  и
удивительным, в другом становится невероятным и даже невозможным.
     Это последнее условие и есть то,  что  драматические  критики  называют
выдержанностью характера; оно требует от автора  очень  верного  суждения  и
безукоризненного знания человеческой природы.
     Согласно превосходному замечанию  одного  отличного  писателя,  никакая
страсть не в состоянии  увлечь  человека  к  действию,  противоположному  ее
природе, как не может быстрый поток унести лодку против своего течения. Я же
осмелюсь  утверждать,  что   поступки   человека,   находящиеся   в   прямом
противоречии с внушениями его природы, если не  невозможны,  то,  во  всяком
случае, невероятны  и  будут  казаться  в  полном  смысле  слова  чудесными.
Припишите лучшие дела императора Антонина Нерону или худшие злодеяния Нерона
Антонину  -  разве  кто-нибудь  этому  поверит?  Между  тем,  относя  их  по
принадлежности, мы только дивимся им.
     Современные авторы комедий почти все впадают в указанную  нами  ошибку:
герои их  обыкновенно  в  течение  первых  четырех  действий  -  отъявленные
мерзавцы, а героини-откровенные распутницы; но в пятом -  первые  становятся
благороднейшими джентльменами, а последние  -  скромными  и  добродетельными
женщинами; между тем автор часто вовсе не утруждает себя  объяснением  этого
чудовищного превращения и этой несообразности. Да, для этого  и  не  укажешь
другой причины, кроме той, что пьеса  подходит  к  развязке,  точно  негодяю
столь же естественно раскаяться в последнем действии пьесы, как в  последнем
акте своей  жизни,  что  мы  обыкновенно  наблюдаем  на  Тайберне  -  месте,
являющемся как нельзя более подходящей заключительной сценой  для  некоторых
комедий, потому что герои их блещут обыкновенно талантами, которые не только
приводят людей к виселице, но и позволяют им смотреть героями,  когда  петля
уже надета на шею.
     С этими немногими ограничениями, мне кажется,  каждый  писатель  вправе
вводить чудесное как ему вздумается; и даже чем  больше  он  будет  удивлять
читателя, не переступая  грани  вероятного,  тем  больше  привлечет  он  его
внимание, тем больше пленит его. Как замечает  один  первоклассный  гений  в
пятой главе Батоса, "великое искусство поэзии  состоит  в  уменье  смешивать
правду с вымыслом, с целью сочетать воедино вероятное с удивительным".
     Ибо хотя каждый хороший писатель заключает себя в  границы  вероятного,
отсюда, однако, вовсе не следует, что изображаемые им  характеры  и  события
должны быть банальны, заурядны и пошлы - похожи на те,  что  встречаются  на
каждой улице, в каждом доме и в отделе ежедневной хроники каждой газеты. Ему
не возбраняется показывать лица и вещи, о  которых  значительная  часть  его
читателей,  может  быть,  не  имеет  никакого   понятия.   Строго   соблюдая
вышеописанные правила, писатель выполнил свою обязанность и вправе требовать
некоторого доверия со стороны читателя; и если последний этого  доверия  ему
не оказывает, то он повинен в необоснованном скептицизме.
     Заговорив о читательском  недоверии,  я  вспомнил,  как  многочисленная
публика, состоящая из писцов  и  приказчиков,  в  один  голос  осудила  роль
молодой знатной дамы в одной пьесе, найдя ее ненатуральной, а между тем роль
эта вызвала полное одобрение со стороны многих дам из высшего общества, одна
из которых, особа  выдающегося  ума,  объявила,  что  видит  в  ней  портрет
половины ее знакомых.

     ГЛАВА II, в которой хозяйка гостиницы, посещает мистера Джонса

     Простившись со своим другом лейтенантом, Джонс старался смежить  глаза,
но напрасно: ум его был слишком возбужден и встревожен, для того  чтобы  его
мог убаюкать сон. Насладившись или, скорее, измучив себя  мыслями  о  Софье,
Джонс пролежал до самого утра и, наконец, потребовал чаю;  по  этому  случаю
хозяйка сама удостоила его своим посещением.
     Тут она впервые его увидела или, по  крайней  мере,  обратила  на  него
внимание; услышав от лейтенанта, что Джонс, по всей вероятности,  джентльмен
из хорошего  общества,  она  решила  оказать  ему  всяческое  уважение,  ибо
гостиница, которую она содержала, была одной  из  тех,  где,  говоря  языком
объявлений, джентльмены могут получить за деньги самый заботливый уход.
     Приступив к приготовлению чая, она разрешилась следующей речью:
     - Вот жалость-то! Такой красивый молодой джентльмен и  ценит  себя  так
мало, что связывается с  солдатьем!  Они,  разумеется,  тоже  называют  себя
джентльменами, но, как говорил мой первый муж, не худо бы этим  джентльменам
помнить, что  мы  за  них  денежки  платим.  Да,  тяжеленько  нам,  хозяевам
гостиниц: и плати за них, да еще принимай и угощай. Двадцать человек у  меня
только что переночевало, не считая офицеров; но, по мне,  уж  лучше  простые
солдаты, чем офицеры: ведь этим франтам ничем не угодишь. А взглянули бы вы,
сэр, на счет: сущие  пустяки!  Ей-богу,  куда  меньше  хлопот  с  семейством
какого-нибудь сквайра, с которого получишь за  ночлег  шиллингов  сорок  или
пятьдесят, не считая за лошадей. А ведь каждый такой офицеришка считает себя
не хуже сквайра с годовым доходом в пятьсот фунтов! Право, смешно  смотреть,
как солдаты