рое,
подобно знаменитой спартанской покраже, пожирало и палило его  внутренности.
Таким  образом,  стремление  Джонса  уклониться  от  встреч  с  Софьей,  его
холодность и молчаливость были самыми ревностными,  прилежными,  горячими  и
красноречивыми его защитниками и подействовали на  нежное  и  чувствительное
сердце  Софьи  так  сильно,  что  вскоре  она  прониклась   к   нему   всеми
благосклонными чувствами, на какие  способна  добродетельная  и  возвышенная
женская душа,- короче говоря, всеми чувствами, какие могут  породить  в  ней
уважение,  благодарность  и  сострадание  к  обаятельному   мужчине,   всеми
чувствами,  какие  допускает  самая  строгая  щепетильность.  Словом,  Софья
безумно влюбилась в Джонса.
     Однажды юная парочка случайно встретилась в саду, в конке  двух  аллей,
тянувшихся вдоль канала, в котором Джонс когда-то чуть не утонул, пустившись
за птичкой Софьи.
     В последнее время Софья  очень  часто  посещала  это  место.  Здесь,  с
каким-то смешанным чувством горя и радости, любила она помечтать  о  случае,
который при всей своей ничтожности заронил, вероятно, первые  семена  любви,
достигшей теперь полной зрелости в ее сердце.
     Итак, юная парочка встретилась здесь. Они были уже почти лицом к  лицу,
когда заметили, что идут друг другу навстречу. Посторонний зритель обнаружил
бы немало признаков смущения на лицах обоих, но молодые  люди  были  слишком
полны  чувства,   чтобы   производить   какие-нибудь   наблюдения.   Немного
опомнившись от изумления,  Джонс  обратился  к  молодой  девушке  с  обычным
приветствием, на которое она отвечала ему тем же, и беседа их началась,  как
водится, с восхищения красотой  утра.  Потом  разговор  перешел  на  красоту
места, и Джонс принялся  усердно  его  расхваливать.  Когда  они  подошли  к
дереву, с которого он когда-то свалился в канал, Софья не могла удержаться и
напомнила ему этот случай, сказав:
     - Должно быть, и теперь вас дрожь берет, мистер Джонс, когда вы  видите
эту воду?
     - Уверяю вас, сударыня,- отвечал Джонс,-  что  ваша  печаль  по  случаю
потери птички всегда будет для меня самым драгоценным обстоятельством  этого
приключения. Бедняжка Томми! Вот та ветка, на которую  он  уселся.  Надо  же
быть таким дурачком, чтобы улететь от счастливой жизни, которую я имел честь
доставить  ему!  Постигшая  его  участь-справедливое  наказание   за   такую
неблагодарность!
     - Вы сами, мистер Джонс, с вашей услужливостью едва  избегли  столь  же
суровой участи. Должно быть, вспоминать об этом вам неприятно.
     - Право, сударыня, - отвечал Джонс,- если у меня есть о чем сожалеть по
этому поводу, так только о том, что канал не оказался немного поглубже.  Это
избавило бы меня от многих сердечных страданий, которые  Фортуна,  видно,  в
изобилии припасла для меня.
     - Стыдитесь,  мистер  Джонс!  -  возразила  Софья.-  Я  уверена,  чтобы
говорите несерьезно.  Ваше  деланное  презрение  к  жизни  -  только  слова,
продиктованные вам любезностью. Вы хотите уменьшить в моих глазах цену вашей
самоотверженности:  два  раза  рисковали  вы  для  меня  жизнью,  берегитесь
рискнуть ею в третий раз!
     Она произнесла эти слова с  улыбкой  и  невыразимо  ласково.  Джонс  со
вздохом ответил, что боится, не слишком  ли  поздно  теперь  предостерегать;
потом, посмотрев на нее нежно и пристально, воскликнул:
     - Ах, мисс Вестерн! Неужели вы можете желать, чтобы я жил?  Неужели  вы
способны желать мне такого зла?
     - Право, мистер Джонсон, я не желаю вам зла,- ответила Софья  несколько
нерешительно, потупив взоры.
     - О, я знаю вашу небесную  кротость,  вашу  божественную  доброту,  эту
драгоценнейшую из ваших прелестей! - воскликнул Джонс.
     - Честное слово, я вас не  понимаю...-  отвечала  Софья.-  И  мне  пора
уходить.
     - Я... я... тоже не хочу, чтобы вы меня поняли! -  воскликнул  Джонс.Вы
не должны меня понимать! Я сам не знаю, что говорю. Встретив вас  здесь  так
неожиданно, я был застигнут врасплох. Ради бога,  простите,  если  я  сказал
что-нибудь оскорбительное. Это вышло  неумышленно.  Право,  я  готов  скорее
умереть,- одна мысль, что я вас оскорбил, способна убить меня.
     - Вы удивляете меня,- отвечала Софья.- Почему вы думаете, что оскорбили
меня?
     - Страх, сударыня, легко переходит в безумие,  а  для  меня  ничего  не
может быть страшнее мысли оскорбить вас.  Что  ж  я  могу  еще  сказать?  Не
смотрите на меня так сердито: одна ваша нахмуренная бровь убьет меня.  Я  не
хотел сказать ничего худого. Браните глаза мои, браните свою красоту...  Что
я говорю? Простите, если я сказал лишнее! Сердце мое переполнено. Я  боролся
со своей любовью изо  всех  сил,  я  старался  скрыть  снедающий  меня  жар,
который, надеюсь, скоро навеки лишит меня  возможности  оскорблять  вас.-  И
мистер Джонс весь задрожал, точно в лихорадке.
     Софья, находившаяся в таком же состоянии, отвечала:
     - Не буду притворяться, будто я не понимаю вас, мистер  Джонс,напротив,
я понимаю вас прекрасно. Но, ради бога, если вы хоть  немного  меня  любите,
позвольте мне поскорее уйти домой. Лишь бы только у меня хватило силы дойти.
     Джонс, который сам едва держался на ногах, предложил ей руку,  и  Софья
согласилась взять ее, с условием, чтобы он не говорил больше ни слова на эту
тему. Он пообещал, но просил только простить его за слова, вырванные у  него
любовью помимо его воли, и Софья отвечала, что все  будет  зависеть  от  его
будущего поведения. Так  и  побрела  объятая  трепетом  молодая  парочка,  и
кавалер ни разу даже не осмелился пожать у своей  дамы  руку,  которая  была
заключена в его руке.
     Софья медленно удалилась в свою комнату, куда  были  приглашены  ей  на
помощь миссис Гонора и нюхательная соль. Что же касается бедняги Джонса,  то
единственным лекарством для его расстроенных чувств была неприятная новость,
которую мы сообщим читателю уже в следующей главе,  так  как  она  открывает
сцену, совсем непохожую на те, среди которых читатель вращался  в  последнее
время.

        "ГЛАВА VII,"
     в которой мистер Олверти является на одре болезни

     Мистер Вестерн так полюбил Джонса, что не  желал  с  ним  расстаться  и
после того, как рука молодого человека давно зажила. Джонс тоже, из любви ли
к охоте или по другой какой причине, любезно соглашался проживать в его доме
недели по две, не наведываясь ни разу к мистеру Олверти и даже не получая от
него никаких вестей.
     Мистер Олверти простудился и уже несколько дней чувствовал недомогание,
сопровождавшееся легким жаром. Однако он не обращал на  него  внимания,  как
обыкновенно это делал, когда болезнь не заставляла его слечь и не мешала его
способностям нормально функционировать,поведение,  которого  мы  ни  в  коем
случае  не  одобряем  и  не  советуем  ему  подражать,  ибо  правы  господа,
занимающиеся искусством Эскулапа, говоря, что  если  болезнь  вошла  в  одну
дверь, то врач должен  войти  в  другую.  Иначе  что  значила  бы  старинная
пословица: "Venienti occurrite morbo" - "Противоборствуйте болезни с  самого
ее появления"? При этих условиях доктор  и  болезнь  встречаются  в  честном
поединке, одинаково вооруженные; тогда как, давши недугу время, мы позволяем
ему укрепиться и окопаться, подобно французской армии, и  для  ученого  мужа
бывает очень трудно, а подчас и невозможно подступиться к нему. Порой  даже,
выиграв время, болезнь применяет французскую военную тактику, подкупая самое
природу, и тогда все  медицинские  средства  оказываются  запоздалыми.  Так,
помнится, знаменитый доктор Мизобен любил патетически жаловаться, что к  его
искусству обращаются слишком поздно, говоря:  "Мои  пациенты,  должно  быть,
принимают меня за гробовщика, потому что посылают за мной только  уже  после
того, как врач убил их".
     Вследствие такой  небрежности  недомогание  мистера  Олверти  настолько
усилилось, что, когда нестерпимый жар  заставил  его  наконец  обратиться  к
медицинской помощи, доктор,  войдя  к  больному,  покачал  головой,  выразив
сожаление, что за ним не послали раньше, и  объявил,  что,  по  его  мнению,
пациент в большой опасности. Мистер Олверти, все дела которого в  этом  мире
были устроены и который вполне приготовился к переходу в мир иной,  выслушал
это сообщение с величайшим спокойствием и невозмутимостью. Он мог бы  каждый
день, отходя ко сну, говорить вместе с Катоном в известной трагедии:

     Пускай вина иль страх
     Тревожит нас,- не знает их Катон,
     И для него равны и сон и смерть.

     И он мог говорить ото даже с гораздо большим основанием и уверенностью,
чем Катон или любой из надменных героев древности или современности, ибо  он
не только был чужд страха, но имел полное право, как добросовестный работник
по окончании  жатвы,  рассчитывать  на  получение  награды  из  рук  щедрого
хозяина.
     Мистер Олверти немедленно распорядился созвать всех  своих  домочадцев.
Все были налицо, за исключением миссис Блайфил, несколько времени тому назад
уехавшей в Лондон, и мистера Джонса, с которым читатель только что расстался
в доме мистера Вестерна и которого пришли звать в ту самую минуту, когда его
покинула Софья.
     Известие об опасности, угрожающей мистеру Олверти (слуга сказал, что он
умирает), прогнало из головы Джонса всякую  мысль  о  любви.  Он  тотчас  же
бросился в присланную за ним коляску и приказал кучеру гнать во  весь  опор;
дорогой, я убежден, он ни разу не вспомнил о Софье.
     Когда вся семья, именно: мистер Блайфил, мистер Джонс,  мистер  Тваком,
мистер Сквейр и некоторые из слуг (так приказал мистер  Олверти),  собралась
вокруг постели, больной сел и начал было говорить, но ему  помешали  громкие
рыдания и горькие жалобы Блайфила. Мистер Олверти пожал ему руку и сказал:
     - Не кручинься так, дорогой племянник, по случаю  самого  обыкновенного
события,  выпадающего  на  долю  человека.  Когда  друзей  наших   постигают
несчастья, мы справедливо огорчаемся, потому что часто эти  несчастья  можно
было бы предотвратить и они делают участь одного человека более тяжелой, чем
участь других; но смерти избежать невозможно, это наш  общий  удел,  который
один только равняет всех людей, а приходит ли она раньше  или  позже  -  это
несущественно. Если мудрейший из людей сравнивал продолжительность  жизни  с
мгновеньем, то, уж конечно, нам позволительно смотреть на нее, как  на  один
день. Мне суждено покинуть  ее  вечером;  но  те,  что  были  взяты  раньше,
потеряли лишь несколько часов, в самом лучшем случае мало стоящих сожаления,
а гораздо чаще - это часы  изнурительного  труда,  страданий  и  горя.  Один
римский поэт, помнится, сравнивает нашу кончину с  окончанием  празднества,-
мысль эта часто приходила мне в голову, когда я видел, как люди изо всех сил
стараются  продлить  развлечение  и  насладиться  обществом   своих   друзей
несколько лишних минут. Увы, как кратки все самые  продолжительные  из  этих
удовольствий! Как ничтожна разница между уходящим  прежде  всех  и  уходящим
последним! Но такой взгляд на жизнь еще самый благоприятный, и это нежелание
расстаться с друзьями еще  прекраснейшее  из  побуждений,  заставляющих  нас
бояться  смерти;  и  все  же  самое  продолжительное,  на  какое  мы   можем
рассчитывать, удовольствие этого рода так быстротечно, что не имеет  никакой
цены в глазах мудреца. Немногие, должен сознаться, так думают, ибо  немногие
думают о смерти до того, как попадут в ее пасть. Как ни чудовищно грозна она
для них при своем приближении, все-таки они не в состоянии видеть ее издали;
больше того, несмотря на весь страх и трепет, охватывающие их в предсмертный
час, всякая память об этом у  них  исчезает,  как  только  опасность  смерти
миновала. Но, увы, ускользнуть от смерти - не значит быть пощаженным ею; это
только отсрочка, и притом отсрочка недолгая.
     Не печалься же, друг мой. Событие, которое может случиться каждый  час,
которое может быть вызвано  каждой  стихией,  больше  того  -  почти  каждой
частицей окружающей нас материи и которое совершенно неизбежно для всех нас,
не должно ни удивлять, ни огорчать нас.
     Так как доктор сообщил мне (и я очень ему благодарен за это),  что  мне
угрожает опасность скоро с вами  расстаться,  то  я  решил  сказать  вам  на
прощанье несколько слов, пока болезнь, которая,  чувствую  я,  быстро  берет
власть надо мной, еще не лишила меня способности говорить.
     Но мне приходится слишком напрягать свои  силы.  Я  намерен  поговорить
относительно моего завещания. Хотя оно давно уже  мною  составлено,  но  мне
хочется сообщить его пункты, касающиеся каждого из вас, чтобы увериться, все
ли вы довольны теми распоряжениями, которые я в нем сделал.
     Вам, племянник Блайфил, я отказываю все свое состояние, за  исключением
пятисот фунтов годового дохода, которые  перейдут  вам  после  смерти  вашей
матери, и за исключением поместья с  пятьюстами  фунтов  годового  дохода  и
капитала в шесть тысяч фунтов, которые я разделил следующим образом.
     Вам, мистер Джонс, я завещаю  поместье  с  пятьюстами  фунтов  годового
дохода; и так как я знаю, как неудобно оставаться  без  наличных  денег,  то
прибавил к ним еще тысячу фунтов звонкой монетой. Не знаю,  превзошел  ли  я
или обманул ваши ожидания. Может быть, вам покажется этого мало, а  свет  не
замедлит осудить меня, сказав, что я дал слишком много; но суждение света  я
презираю,  а  что  касается  вашего  мнения,  то,  если  вы  не   разделяете
общераспространенного заблуждения, которое мне не раз доводилось слышать  на
своем веку в  качестве  оправдания  скаредности,именно,  будто  благодеяния,
вместо того чтобы делать людей благодарными, делают  их  только  безгранично
требовательными и  вечно  недовольными...  Извините  меня,  что  я  об  этом
заговорил; я не подозреваю вас в таких чувствах.
     Джонс припал к ногам своего  благодетеля  и,  горячо  пожав  ему  руку,
сказал, что доброта его, и в настоящем случае, и  прежде,  настолько  им  не
заслужена и настолько превосходит все его ожидания,  что  никакие  слова  не
могут выразить его благодарности.
     - И смею вас уверить, сэр, ваше великодушие  тронуло  меня  до  глубины
души, и если бы не эта печальная минута... О друг мой, отец мой!
     От волнения он не  мог  больше  говорить  и  отвернулся,  чтобы  скрыть
навернувшиеся на глаза слезы.
     Олверти дружески пожал ему руку и продолжал;
     - Я убежден, друг мой, что ты добр,  великодушен,  благороден;  если  к
этим качествам ты присоединишь еще благоразумие  и  благочестие,  ты  будешь
счастлив. Первые три качества, я признаю, делают человека достойным счастья,
но только последние два сделают действительно счастливым.
     Тысячу фунтов даю я вам, мистер Тваком. Сумма эта,  я  уверен,  намного
превосходит ваши желания и ваши потребности. Однако примите ее на  память  о
моих дружеских  чувствах  к  вам;  и  если  что  окажется  липшим,  то  ваше
благочестие, которого вы держитесь так строго, научит вас, как распорядиться
остатком.
     Такую же сумму даю я и вам, мистер Сквейр. Она,  я  надеюсь,  даст  вам
возможность продолжать ваши занятия с большим успехом, чем до сих пор. Я  не
раз  замечал  с  прискорбием,  что  нужда  чаще  возбуждает  презрение,  чем
сострадание,  особенно  в  людях  деловых,   для   которых   бедность   есть
свидетельство недостатка практических  способностей.  Те  небольшие  деньги,
которые я могу  предложить  вам,  освободят  вас,  однако,  от  затруднений,
стоявших прежде на вашем пути,  и  я  не  сомневаюсь,  что  доставшиеся  вам
средства позволят удовлетворить все скромные потребности  вашей  философской
натуры.
     Я чувствую, что силы покидают меня, и потому не упоминаю об  остальных:
все это вы найдете в моем завещании.  Там  помянуты  и  слуги  мои;  кое-что
оставлено и на дела благотворения; я  уверен,  что  душеприказчики  исполнят
волю мою в точности. Да благословит всех вас господь! Я  отправлюсь  в  путь
немножко раньше вас...
     Тут в комнату поспешно вошел лакей и доложил, что приехал  стряпчий  из
Солсбери с важным поручением, которое, по его  словам,  он  должен  передать
лично мистеру  Олверти.  Человек  этот,  сказал  лакей,  по-видимому,  очень
торопится и заявляет, что у него столько дел, что, разорвись  он  на  четыре
части, и то с ними не справится.
     - Ступай, друг мой, и узнай, что нужно  этому  джентльмену,-  обратился
Олверти к Блайфилу.- Сейчас я не в состоянии заниматься делами, и притом это
дело касается теперь больше тебя, чем меня.  Я  решительно  не  в  состоянии
принять кого-нибудь в эту минуту и сосредоточить на чем-нибудь внимание.
     После этого он простился со всеми, сказав, что,  может  быть,  будет  в
силах снова свидеться со своими  родными,  но  теперь  ему  хочется  немного
отдохнуть, так как произнесенная только что речь сильно его утомила.
     Некоторые из собравшихся горько  плакали,  уходя  из  комнаты,  и  даже
философ Сквейр отирал глаза, давно  отвыкшие  наполняться  слезами.  Что  же
касается миссис Вилкинс, то она роняла капли слез,  как  аравийские  деревья
целительную камедь,- церемония, без которой эта дама никогда не обходилась в
подобающих случаях.
     После этого мистер Олверти снова опустился на  подушки  и  расположился
поудобнее, чтобы соснуть.

        "ГЛАВА VIII,"
     содержащая предметы скорее естественные, чем приятные

     Помимо сокрушения по случаю болезни хозяина, был  еще  другой  источник
соленых  ключей,   так   обильно   забивших   над   холмоподобными   скулами
домоправительницы. Не успела она выйти из комнаты, как завела себе  под  нос
такую приятную песню:
     - Кажется, хозяин мог  бы  сделать  некоторое  различие  между  мной  и
остальными слугами. На траур-то, я думаю, он мне оставил, но если  это  все,
так пусть дьявол его носит по нем вместо меня! Надо бы  его  милости  знать,
что я ведь не нищая. Пять сотенок прикопила у него на службе, а он  вот  как
со мной поступает... Славное поощрение для честных слуг!  Если  подчас  я  и
брала кое-что лишнее, так другие брали в десять раз больше; а теперь  все  в
одну кучу свалены! Коли так, пусть все завещанное  идет  к  черту  вместе  с
самим завещателем! Впрочем, нет - от своего я не откажусь, а то  уж  слишком
обрадуется кое-кто. Куплю себе платье поярче, да и пропляшу в нем на  могиле
этого скряги. Так вот какая мне награда за то, что постоянно  вступалась  за
него, когда, бывало, все соседи примутся на чем свет ругать его за  то,  что
так нянчится со своим ублюдком! Но теперь он идет туда, где за все  придется
расплачиваться. Лучше бы покаялся перед смертью в своих грехах, а он ими еще
хвастает, отдает семейное добро незаконнорожденному. Нашел его, видите ли, у
себя в постели!  Хорошенькое  дело!  Кто  спрятал,  тот  знает,  где  найти.
Господи, прости ему! Бьюсь об заклад,  ему  не  за  одного  такого  отвечать
придется. Хоть то утешение, что там, куда он идет,  ни  одного  не  скроешь.
"Помянуты и слуги мои" - вот его собственные слова; тысячу лет проживу, а их
не забуду. Припомню вам, сударь, что в одну кучу со  всей  челядью  свалена!
Мог бы, кажется, упомянуть меня отдельно,  как,  скажем,  Сквейра;  да  тот,
видите ли, джентльмен, хоть и пришел сюда в одних опорках!  Черт  бы  побрал
таких джентльменов! Сколько лет в доме прожил, а  никто  из  слуг  не  видел
даже, какого цвета его деньги. Пусть черт прислуживает такому джентльмену, а
меня увольте!
     Долго она еще приговаривала в таком  роде,  но  для  читателя  довольно
будет и этого образчика.
     Тваком и Сквейр остались немногим более довольны завещанной  им  долей.
Правда, они не высказывали своего недовольства так явно,  но  по  их  кислым
лицам, а также на основании нижеприведенного разговора мы заключаем, что они
не были в большом восторге.
     Через час после ухода из комнаты больного  Сквейр  встретил  Твакома  в
зале и обратился к нему с вопросом:
     - Вы не