тилась  с
тем самым кляузником, который,  как  было  рассказано  выше,  обедал  там  с
мистером Джонсом. Субъект этот был хорошо знаком с миссис Гонорой  и  потому
остановился и заговорил с ней; Софья почти не обратила на  него  внимания  и
только спросила, кто это.
     Но по приезде в Глостер, получив от Гоноры более подробные сведения  об
этом человеке и узнав, с какой быстротой привык он путешествовать, чем  (как
выше было замечено), по преимуществу, и был известен, припомнив  также,  что
миссис Гонора ему сообщила, что они едут в Глостер, Софья начала  опасаться,
как бы отец ее не напал с помощью этого человека на след ее, ведущий к этому
городу. Ей показалось, что отец непременно ее догонит, если она из  Глостера
направится в Лондон, поэтому она переменила свое решение и, наняв лошадей на
неделю, чтобы ехать в направлении, по которому она  ехать  не  предполагала,
снова пустилась в путь после короткого отдыха, вопреки желанию и настойчивым
просьбам своей горничной и не  менее  горячим  увещаниям  миссис  Вайтфильд,
которая из учтивости, а может быть по доброте своей (у  бедной  девушки  был
очень утомленный вид), усердно уговаривала ее переночевать в Глостере.
     Подкрепившись лишь чашкой чаю  и  полежав  часа  два  в  постели,  пока
готовили лошадей, Софья часов около одиннадцати вечера  решительно  покинула
заведение миссис Вайтфильд и, направившись по  ворчестерской  дороге,  менее
чем через четыре часа прибыла в ту гостиницу, где мы ее видели  в  последний
раз.
     Подробно проследив, таким образом, путь нашей героини от ее бегства  до
прибытия в Эптон, мы в нескольких словах приведем туда же ее  отца.  Получив
первые указания от проводника,  доставившего  дочь  его  в  Гамбрук,  мистер
Вестерн уже без труда выследил ее до Глостера, откуда  устремился  в  Эптон,
так как узнал, что маршрут  этот  избран  был  мистером  Джонсом  (Партридж,
выражаясь языком сквайра, везде оставлял за собой крепкий дух), и  нисколько
не сомневался, что по той же дороге поехала,  или,  пользуясь  его  словами,
"дала стрекача", Софья. Надо сказать, что  он  употребил  еще  более  грубое
выражение, которое мы не станем здесь приводить, - его поняли бы одни только
охотники на лисиц, но они и сами без труда его отгадают.

        "КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ, ОХВАТЫВАЮЩАЯ ОКОЛО ТРЕХ ДНЕЙ"

     ГЛАВА I Корка для критиков

     Может показаться, что в нашей последней вступительной главе мы обошлись
с грозным цехом людей, именуемых критиками,  более  непринужденно,  чем  нам
приличествует: ведь они требуют от  писателей  большой  угодливости,  и  это
требование обыкновенно удовлетворяется. Поэтому в настоящей главе мы изложим
этой высокой корпорации резоны  нашего  поведения,  причем,  может  статься,
представим господ критиков в таком свете, в каком  до  сих  пор  еще  их  не
видели.
     Слово "критика" происхождения греческого и означает -  суд.  Отсюда,  я
полагаю, люди, не  понимающие  оригинала  и  знакомые  только  с  переводом,
заключили, что оно означает суд в юридическом смысле, зачастую  понимая  это
слово как синоним осуждения.
     Я склоняюсь именно  к  этому  мнению,  так  как  значительнейшая  часть
критиков в последние  годы  состоит  из  юристов.  Многие  из  этих  господ,
отчаявшись,  может  быть,  занять  место  на  скамье  в   Вестминстер-Холле,
расположились  на  театральных  скамьях,  где  и  принялись  проявлять  свои
судейские способности и творить суд, то есть беспощадно осуждать.
     Господа эти  были  бы,  вероятно,  чрезвычайно  польщены,  если  бы  мы
ограничились  этим  сравнением  их  с  одной  из  самых  важных  и  почетных
должностей в государстве, и мы  бы  так  и  поступили,  если  бы  искали  их
расположения; но так  как  мы  намерены  обращаться  с  ними  искренне  и  с
прямотой, то  должны  им  напомнить  о  другом  должностном  лице  судебного
ведомства, гораздо низшего ранга,  с  которым  у  них  тоже  есть  некоторое
отдаленное сходство,  поскольку  они  не  только  произносят  приговор,  ной
приводят его в исполнение.
     Однако нынешних критиков можно с большой  справедливостью  и  верностью
представить также и в другом освещении, а именно: как публичных клеветников.
Если субъект, сующий нос в дела других с единственной  целью  открыть  чужие
промахи и  разгласить  их  всему  свету,  заслуживает  названия  клеветника,
порочащего репутацию людей, то почему же критика, читающего книги с  тем  же
злобным намерением, нельзя назвать клеветником, порочащим репутацию книг?
     Мне кажется, нет более презренного раба порока, общество  не  порождает
более отвратительной гадины, и у дьявола нет гостя, более его  достойного  и
более ему желанного, чем клеветник. Свет, боюсь я, и наполовину не гнушается
этого чудовища так, как оно заслуживает; и  еще  больше  боюсь  я  объяснить
причину этой преступной снисходительности к нему;  несомненно,  однако,  что
вор по сравнению с клеветником кажется невинным; даже убийца редко  может  с
ним соперничать в отношении тяжести  преступления:  ведь  клевета  -  оружие
более ужасное, чем шпага, так как наносимые ею раны всегда неизлечимы.  Один
только способ убийства,  самый  гнусный  и  подлый  из  всех,  имеет  точное
сходство с пороком, против которого мы здесь ополчаемся, именно:  отравление
- способ мести, настолько  презренный  и  отвратительный,  что  законы  наши
некогда мудро отличали его от всех других видов  убийства  особенно  строгим
наказанием.
     Помимо страшного вреда, причиняемого клеветой, и гнусности средств,  ею
употребляемых,  есть  и  другие  обстоятельства,  придающие  ей  еще   более
отвратительный характер: ведь часто сеется она без всякого  повода  и  почти
никогда не сулит клеветнику награды, если исключить те черные, адские  души,
для которых наградой служит одна мысль о чужой гибели и несчастьях.
     Шекспир великолепно обрисовал этот порок, говоря:

     Кошель стащить - стащить пустяк, ничто:
     Был мой - чужим стал раб мильонов;
     Но, имя доброе мое похитив,
     Богатым вор не станет, а меж тем
     Он разорит меня.

     Со всем этим, без  сомнения,  согласится  почтенный  мой  читатель;  но
многое из сказанного, вероятно, покажется ему слишком суровым в применении к
людям, которые клевещут па книги.  Так  пусть  учтено  будет,  что  в  обоих
случаях клевета имеет источником один и тот же злобный умысел и одинаково не
может  быть  оправдана  соблазном.  И  мы  не  вправе  сказать,  что  ущерб,
причиняемый  такой  клеветой,  ничтожен,  если   рассматривать   книгу   как
порождение автора, как дитя его мозга.
     Читатель,  муза  которого  находится  в  девственном  состоянии,  может
составить  себе  лишь  весьма  несовершенное  представление  об  этом   роде
родительской  любви.  Для  такого  читателя  мы  можем  пародировать  нежное
восклицание Макдуфа: "Увы, ты не написал ни одной  книги".  Но  автор,  муза
которого уже рожала, поймет всю патетику  этих  слов  и  даже,  может  быть,
прольет слезы (особенно если  его  любимчика  нет  уже  в  живых),  когда  я
расскажу, с каким  трудом  муза  вынашивает  свое  бремя,  с  какими  муками
разрешается от него и, наконец, с какой заботливостью и любовью нежный  отец
холит своего баловня, пока его не вырастит и не выпустит в свет.
     И ни один из видов родительской любви не является менее  безотчетным  и
слепым, ни один так хорошо не согласуется с житейской мудростью. Такие  дети
по всей справедливости могут быть названы богатством отца, многие из  них  с
истинно сыновней преданностью кормили родителя в преклонные его годы;  таким
образом, не только заветные чувства, но  и  материальные  интересы  писателя
могут быть  сильно  задеты  этими  клеветниками,  ядовитое  дыхание  которых
поражает книгу преждевременной смертью.
     Наконец, кто чернит книгу - чернит в то же время ее автора, потому что,
как нельзя назвать кого-нибудь ублюдком, не назвав мать его потаскухой,  так
нельзя сказать о книге: "жалкая сплетня, чудовищная  нелепость",  не  назвав
автора ее болваном,  что  в  нравственном  смысле  хотя  и  предпочтительней
наименования подлец, по в отношении житейских выгод, пожалуй, вреднее.
     Как ни смешно все это может показаться  иным  читателям,  однако  я  не
сомневаюсь, найдется немало и таких, которые почувствуют и признают  правоту
моих слов и даже, пожалуй,  подумают,  что  я  рассуждаю  об  этом  предмете
недостаточно торжественно,- но, право же, истину можно говорить и с  улыбкой
на лице. Обесславить книгу из злобы  или  даже  ради  шутки  -  поступок  по
меньшей мере весьма неблаговидный; и угрюмый, брюзгливый критик справедливо,
мне кажется, должен почитаться дурным человеком.
     Я  постараюсь  поэтому   в   заключительной   части   настоящей   главы
охарактеризовать его и показать, какую критику  я  отвергаю,  ибо,  надеюсь,
никто, кроме разве господ, о которых здесь идет речь,  не  понял  меня  так,
будто я вообще не допускаю  существования  компетентных  судей  литературных
произведений или пытаюсь устранить из области литературы кого-нибудь из  тех
благородных критиков, трудам которых столько обязан ученый мир. К  числу  их
принадлежат Аристотель, Гораций и Лонгин - среди древних, Дасье и Боссю -  у
французов  да,  пожалуй,  кое-кто  у   нас;   все   они   обладали   должной
компетентностью для исполнения судебных обязанностей in foro litterario 58.
     Но, не устанавливая всех качеств, какими должен обладать критик, о  чем
я говорил в другом месте, я смело могу,  мне  кажется,  протестовать  против
хулы  людей,  не  читавших  осуждаемых  ими  сочинений.  Подобные  хулители,
высказываются ли они на основании собственных догадок или подозрений или  же
на основании  отзывов  и  мнения  других,  справедливо  могут  быть  названы
клеветниками, порочащими репутацию осуждаемых ими книг.
     Этой характеристики, сдается мне, заслуживают также  критики,  которые,
не указывая определенных недостатков,  осуждают  все  произведение  целиком,
клеймя его ходячими поносными  словами:  гадость,  глупость,  дрянь  и  тому
подобное, особенно эпитетом "низкий" - вовсе неприличным  в  устах  критика,
если только он не сиятельная особа.
     Далее, пусть даже в  произведении  действительно  обнаружены  некоторые
погрешности, но если они находятся не в  самых  существенных  его  частях  и
возмещаются большими  красотами,  то  суровый  приговор  всему  произведению
единственно на основании некоторых неудачных частностей  продиктован  скорее
злобой   клеветника,   чем   суждением   истинного   критика.   Это   прямая
противоположность взглядам Горация:

     Verum ubi plura nitent in carmine, non ego paucis
     Offender maculis, quas aut incuria fudit,
     Aut humana parum cavit natura 59.

     Ибо, как говорит Марциал, aliter non fit, Avite, liber - ни одна  книга
не пишется иначе. Всякая красота в характере, в наружности, а также во всем,
что касается человека, должна оцениваться  только  таким  образом.  В  самом
деле, было бы жестоко, если бы произведение вроде этой истории, на сочинение
которого ушло несколько тысяч часов, подверглось осуждению оттого, что  одна
какая-нибудь глава или даже ряд глав могут  вызвать  вполне  справедливые  и
разумные возражения. Между тем сплошь  и  рядом  суровейший  приговор  книге
основывается только на таких возражениях, которые, если они  справедливы  (а
это бывает не всегда),  нисколько  не  подрывают  ее  достоинства  в  целом.
Особенно на театральных подмостках отдельное выражение,  пришедшееся  не  по
вкусу  публике  или  какому-нибудь  критику  из  публики,  наверняка   будет
освистано, а одна не понравившаяся сцена может провалить всю пьесу.  Писать,
подчиняясь столь строим требованиям, так же невозможно,  как  жить  согласно
правилам  желчных  ригористов:  послушать  некоторых  критиков  и  некоторых
набожных христиан, так ни один писатель не спасется в этой жизни и  ни  один
человек - в будущей.

     ГЛАВА II Приключения Софьи после отъезда из Эптона

     История наша, перед тем как нам пришлось повернуть  назад  и  проделать
путь, совершенный  нашей  героиней,  остановилась  на  отъезде  Софьи  и  ее
горничной из гостиницы; последуем теперь за этой милой девушкой, предоставив
ее недостойному возлюбленному оплакивать свою злую судьбу или, вернее,  свое
дурное поведение.
     Софья   приказала   проводнику   ехать   проселочными   дорогами;   они
переправились через Северн и находились всего в  миле  от  гостиницы,  когда
героиня наша, оглянувшись, увидела нескольких всадников, мчавшихся  во  весь
опор. Она очень испугалась и велела проводнику гнать как можно скорее.
     Тот повиновался, и они поскакали галопом. Но чем больше они  прибавляли
ходу, тем жарче  их  преследовали;  и  так  как  у  догоняющих  лошади  были
несколько резвее, чем у спасающихся от погони,  то  в  конце  концов  первые
догнали вторых - обстоятельство, счастливое для бедняжки Софьи,  которая  от
страха и усталости почти обессилела; у нее сразу отлегло  от  сердца,  когда
раздался женский голос  приветствовавший  ее  в  самых  ласковых  и  учтивых
выражениях. Отдышавшись, Софья тотчас же отвечала на  приветствие  столь  же
учтиво и с большим удовольствием.
     Всадники, настигшие Софью и так ее напугавшие, оказались,  подобно  ей,
двумя женщинами с проводником.
     Обе кавалькады проехали добрые три мили вместе, не проронив  больше  ни
слова.  Наконец  наша  героиня,  почти  совсем  оправившись  от  страха  (но
несколько недоумевая, почему эта дама не отстает от нее, хотя они едут не по
большой дороге и  уже  несколько  раз  свернули  в  сторону),  обратилась  к
незнакомке и очень любезно ей сказала, что "она  очень  счастлива,  что  они
едут вместе". Незнакомка, которая, казалось, только и ожидала, когда  с  ней
заговорят, с  готовностью  отвечала,  "что  и  она  страшно  счастлива;  что
местность эта ей совсем незнакома, и  потому,  встретив  попутчицу,  она  на
радостях решила не отставать от нее, хотя это, может быть, неучтиво,  в  чем
она просит извинения". Дамы обменялись еще несколькими любезностями,  потому
что миссис Гонора уступила место облаченной в изящную амазонку незнакомке, а
сама удалилась в тыл. Но хотя Софья очень любопытствовала узнать, почему эта
дама едет теми же окольными дорогами, что и она, и была  даже  этим  немного
встревожена, однако робость, или скромность, или иные причины удерживали  ее
от расспросов.
     Незнакомая дама находилась в  это  время  в  затруднении,  упоминать  о
котором почти что ниже достоинства историка. На  протяжении  последней  мили
ветер не меньше пяти раз срывал с нее шляпу,  а  она  не  могла  достать  ни
ленты, ни платка, чтобы подвязать ее под подбородком. Узнав об  этом,  Софья
тотчас же предложила ей платок; но, вынимая его из кармана,  она,  вероятно,
слишком  отпустила  поводья,  потому  что  лошадь  как  раз  в  эту   минуту
несчастливо оступилась, упала на передние ноги и  сбросила  свою  прекрасную
наездницу.
     Хотя Софья полетела стремглав на землю, но, к счастью, не  ушиблась,  и
обстоятельства,  способствовавшие,  может  быть,  ее  падению,  пощадили  ее
стыдливость: проселочная дорога, по которой они  теперь  ехали,  была  очень
узкая и густо обсажена деревьями, так что луна освещала ее скудно,  а  в  ту
минуту она скрылась за облаком, и было почти совсем темно.  Благодаря  этому
скромность молодой девушки, необычайно стыдливой, нисколько  не  пострадала,
как и ее тело, и она  снова  села  на  лошадь,  поплатившись  только  легким
испугом при падении.
     Наступил наконец день в своем ярком блеске, обе дамы, ехавшие бок о бок
по выгону,  пристально  посмотрели  друг  на  дружку,  взоры  их  застыли  в
неподвижности, лошади в ту же минуту  остановились,  и  обе  они  заговорили
разом, произнеся одинаково радостно, одна: "Софья!", другая: "Гарриет!"
     Неожиданная встреча удивила  их  гораздо  больше,  чем  проницательного
читателя, который, наверно, догадался, что незнакомка была не кто иная,  как
миссис Фитцпатрик, кузина мисс Вестерн: ведь мы упомянули, что она  поспешно
уехала из гостиницы через несколько минут после Софьи.
     Удивление и радость кузин по случаю встречи были так велики (прежде они
были большими приятельницами и долго жили вместе у своей тетки Вестерн), что
невозможно передать и половины приветствий, которыми они  обменялись,  перед
тем как задать друг дружке весьма естественный вопрос: "Куда ты едешь?"
     Первой сделала это наконец  миссис  Фитцпатрик.  Но,  несмотря  на  всю
непринужденность и естественность вопроса, Софья затруднилась дать  на  него
определенный ответ; она попросила кузину потерпеть  со  своим  любопытством,
пока   они   приедут   в   какую-нибудь   гостиницу,   "до   которой,сказала
она,-осталось, я думаю, недалеко; и,  поверь,  Гарриет,  я  тоже  сгораю  от
любопытства: ведь мы обе одинаково удивлены".
     Замечания,  которыми  обменивались  дамы   по   дороге,   пожалуй,   не
заслуживают, чтобы их передавать; и, конечно, еще меньше  заслуживает  этого
разговор  их  горничных,  ибо  и  те   начали   обмениваться   между   собою
любезностями. Что же касается проводников, то они лишены  были  удовольствия
побеседовать, потому что один из  них  поместился  в  авангарде,  а  другому
пришлось замыкать процессию.
     Так ехали они несколько часов, пока наездники не выбрались на широкую и
хорошо убитую дорогу, которая после поворота  направо  скоро  привела  их  к
прекрасной, заманчивой на вид гостинице, где  все  они  и  остановились;  но
Софья была сильно утомлена: если ей последние пять  или  шесть  миль  трудно
было держаться в седле, то теперь она была даже не в силах  сойти  на  землю
без посторонней помощи. Хозяин, державший ее лошадь,, тотчас это  заметил  и
предложил снять ее с седла на руках,  а  ока  слишком  поспешно  согласилась
принять его услугу. Судьба, видно, решила заставить Софью  краснеть  в  этот
день, и коварная попытка удалась теперь лучше, чем в первый раз: только  что
хозяин  принял  девушку  в  свои  объятия,  как  ноги  его,  недавно  сильно
потрепанные подагрой, подкосились, и он грохнулся наземь,  но  при.  этом  е
большой ловкостью и галантностью успел броситься под свою  прелестную  ношу,
так что все синяки от падения достались только ему; правда, и Софья получила
жестокий удар: он был нанесен ее стыдливости  широкой  насмешливой  улыбкой,
которую, поднявшись на ноги, она заметила на лицах большинства зрителей.  По
этой улыбке она догадалась, что с ней случилось; мы не  будем,  однако,,  на
этом останавливаться  в  угоду  читателям,  которые  способны  смеяться  над
оскорблением деликатных чувств молодой дамы. Такие  приключения  никогда  не
рисовались нам в смешном свете, и мы не постесняемся сказать, что надо иметь
весьма извращенное представление о  стыдливости  красивой  молодой  женщины,
чтобы приносить се в жертву мелкому удовольствию, доставляемому смехом.
     Этот испуг  и  этот  удар  в  соединении  с  крайним  изнеможением  как
душевным, так и телесным почти сломили здоровый организм Софьи, и у нее едва
хватило сил доплестись до  гостиницы,  опершись  на  руку  своей  горничной.
Усевшись наконец, она тотчас  спросила  стакан  воды;  но  миссис  Гонора  -
по-моему, весьма благоразумно - заменила его стаканом вина.
     Узнав от миссис Гоноры, что Софья в последние две ночи не  ложилась,  и
видя ее бледность и изнурение, миссис Фитцпатрик стала упрашивать ее соснуть
и подкрепить свои силы. Она еще не знала истории Софьи и ее страхов, но если
б и знала, все равно дала бы такой же совет, потому что отдых был Софье явно
необходим; с другой стороны, проделанный ими  длинный  путь  по  проселочным
дорогам настолько устранял всякую опасность преследования, что сама она была
совершенно спокойна на этот счет.
     Софья охотно согласилась последовать совету своей приятельницы, который
был горячо поддержан Гонорой. Миссис Фитцпатр