вошел в комнату и доложил... что мисс Софью не могут найти.
     - Не могут найти! - загремел сквайр, срываясь с  места.-  Проклятие!  К
черту! Гром и молния! Где, когда, как, что такое? Не могут найти! Где?
     - Полно, братец,- проговорила миссис Вестерн с истинно  дипломатическим
хладнокровием.- Вечно  вы  выходите  из  себя  по  пустякам.  Племянница,  я
полагаю, вышла в сад погулять. Положительно, вы стали так безрассудны, что с
вами невозможно жить в одном доме.
     - Ах, вот что,- отвечал сквайр, успокоившись с такой  же  быстротой,  с
какой потерял самообладание. - Если все дело в этом, то беда  невелика.  Но,
ей-богу, мне почудилось недоброе, когда этот болван сказал, что ее не  могут
найти.- И он, с облегчением усевшись в кресло, приказал позвонить в  садовый
колокол.
     Нельзя   представить   себе   двух    человек,    столь    диаметрально
противоположных друг другу во всех отношениях, как мистер Вестерн  и  сестра
его:  если  брат  не  отличался  дальновидностью,   но   был   необыкновенно
проницателен насчет того, что случилось у него под носом,  то  сестра  вечно
заглядывала вперед, хотя далеко  не  могла  похвастаться  прозорливостью  по
части вещей, происходивших на ее глазах. Примеры  того  и  другого  читатель
наблюдал уже не раз; и действительно, противоположные дарования этой парочки
были исключительны: если сестра часто предвидела такое, чего  потом  никогда
не случалось, то брат сплошь и рядом видел гораздо больше, чем было на самом
деле.
     В данном случае, однако, он не ошибся. Из сада, как раньше из  спальни,
пришли с донесением, что мисс Софью не могут найти.
     Сквайр сам выбежал из дому и принялся  звать  Софью  таким  же  зычными
раскатистым голосом, каким некогда Геракл звал Гиласа; и подобно  тому,  как
прибрежное эхо, по словам поэта, повторяло имя прекрасного  юноши,-так  дом,
сад и все окрестные поля огласились именем Софьи, выкликаемые  грубым  басом
мужчин и пронзительным фальцетом женщин, причем эхо  с  таким  удовольствием
повторяло сладостный звук, что если действительно есть такое существо, то уж
не обманул ли нас Овидий насчет его пола.
     Долгое время царила неразбериха. Наконец сквайр, порядком истощив  свои
легкие, вернулся в гостиную, где нашел миссис Вестерн и мистера Блайфила;  с
выражением крайнего уныния на лице сквайр бросился в кресло.
     Тогда миссис Вестерн обратилась к нему со следующим утешением:
     - Братец, я очень огорчена случившимся и  поведением  моей  племянницы,
совершенно неприличным для нашей семьи; но все это  ваших  рук  дело,  и  вы
должны пенять только на себя. Вы знаете, что все ее воспитание шло вразрез с
моими советами, и теперь видите последствия. Не доказывала ли я  вам  тысячу
раз, что вы даете племяннице слишком много воли! Но мне, вы знаете, так и не
удалось убедить вас; а когда я положила столько трудов на то, чтобы с корнем
вырвать ее своенравные понятия  и  исправить  ошибочную  вашу  политику,  вы
знаете, ее отмени отняли,- так что я не несу никакой  ответственности.  Если
бы заботы о ее  воспитании  были  всецело  доверены  мне,  то  происшествие,
подобное сегодняшнему, никогда бы не случилось;  таким  образом,  вы  должны
утешаться мыслью, что все это ваших рук дело. В самом деле,  чего  же  можно
было ожидать от такого потворства...
     - Тьфу, пропасть! - не выдержал сквайр.- Вы хоть кого взбесите, сестра.
Я ей потворствовал... Я давал ей волю...  Не  дальше  как  вчера  вечером  я
пригрозил, что запру ее в комнате и посажу на  хлеб  и  воду,  если  она  не
послушается. Вы способны вывести из терпения самого Нова.
     - Слыхано ли что-нибудь подобное! - возмутилась миссис  Вестерн.Братец,
не будь у меня терпения пятидесяти Иовов, вы заставили бы меня забыть всякие
приличие и пристойность. Зачем вы вздумали вмешиваться? Не просила ли я вас,
не умоляла ли предоставить все это дело мне? Одним вашим неудачным  маневром
вы разрушили все мои стратегические операции. Какой человек  в  здравом  уме
стал бы раздражать дочь подобными угрозами? Сколько раз говорила я вам,  что
с английскими женщинами нельзя обращаться так, как с  рабынями-черкешенками.
Мы  находимся  под  покровительством  света;  нас  можно   покорить   только
деликатностью, а грубостью, застращиваньем и побоями от  нас  послушания  не
добьешься. Салический закон у нас,  слава  богу,  не  имеет  силы.  Грубость
вашего обращения, братец, не перенесет ни одна женщина, кроме меня. Я ничуть
не удивлена, что племянница решилась на этот шаг вследствие  ваших  угроз  и
запугиванья; и, сказать по совести, думаю, что свет не  осудит  ее  за  этот
поступок. Еще раз повторяю вам, братец: вы должны утешаться мыслью, что сами
виноваты во всем. Сколько раз я вам советовала...
     Тут Вестерн шумно сорвался с места  и,  пустив  два  или  три  страшных
проклятия, выбежал из комнаты.
     После его ухода миссис Вестерн  выразила  свое  раздражение  еще  более
резко (если это возможно), чем в его присутствии; в свидетели правоты  своей
она  призвала  мистера  Блайфила,  который  с  большой  предупредительностью
совершенно согласился с ней, однако  извинил  недостатки  мистера  Вестерна,
"потому что,- сказал он,- на них надо смотреть как на следствие  неумеренной
отцовской любви, которую позволительно назвать милой слабостью".
     - Тем более они непростительны,- возразила  миссис  Вестерн.-  Ведь  он
губит своей любовью родную дочь!
     С чем Блайфил немедленно согласился.
     После этого миссис  Вестерн  выразила  мистеру  Блайфилу  свое  крайнее
сожаление  по  поводу  приема,  оказанного  ему  семейством,   которому   он
намеревался сделать такую честь. По  этому  поводу  она  подвергла  суровому
осуждению безрассудство племянницы, но в заключение возложила  всю  вину  на
отца, который, по ее словам, заслуживал  особенного  порицания  за  то,  что
зашел так далеко, не удостоверившись  как  следует  насчет  истинных  чувств
дочери.
     -  Впрочем,-сказала  она,-он  всегда  отличался  буйным  и  своевольным
характером, и я с трудом могу простить себе, что потеряла  столько  времени,
пытаясь его урезонить.
     После длинной беседы в таком же роде, подробный пересказ  которой  вряд
ли особенно занял бы читателя, мистер Блайфил откланялся и  вернулся  домой,
не слишком довольный постигшей его неудачей; впрочем,  философия,  перенятая
им от Сквейра, и религиозные убеждения, насажденные в него Твакомом,  наряду
с кой-чем еще, помогли ему перенести эти неприятности несколько  легче,  чем
их перенес бы более пылкий влюбленный.

     ГЛАВА IX Бегство Софьи

     Пора теперь вернуться к Софье; если читатель любит ее  хоть  наполовину
столько, сколько я, то он порадуется ее освобождению из лап пылкого папаши и
чересчур холодного поклонника.
     Двенадцать раз ударил железный счетчик  времени  по  звучному  металлу,
вызывая привидения из могил и приглашая их  начать  ночной  обход...  Говоря
попросту, пробило полночь, и все в доме, как мы сказали,  погружены  были  в
опьянение и в сон, исключая только миссис  Вестерн,  углубившейся  в  чтение
политической брошюры, да нашей  героини,  которая  беззвучно  спустилась  по
лестнице, отомкнула  одну  из  наружных  дверей  и  поспешно  устремилась  к
условленному месту.
     Невзирая на множество милых уловок, применяемых  иногда  дамами,  чтобы
выказать  страх  свой  по  каждому  пустячному  поводу  (уловок   столь   же
разнообразных, как и те, к которым  прибегает  другой  пол,  чтобы  всячески
страх этот скрыть), в женщине, несомненно, есть то мужество, которое  ей  не
только  прилично,  но  часто  и  необходимо  иметь  для   исполнения   своих
обязанностей. В самом деле, мысль о жестокости,  а  не  о  храбрости  -  вот
единственно, что противоречит представлению о женском  характере.  Можно  ли
читать историю справедливо прославленной Аррии, не  составив  себе  высокого
понятия как о ее кротости и нежности, так и о мужестве? В то же время многие
женщины, которые визжат при виде  мыши  или  крысы,  способны,  может  быть,
отравить мужа или, что еще хуже, довести его до того, что он сам отравится.
     При всей кротости, свойственной женщине, Софья обладала также  отвагой,
подобающей прекрасному полу. Поэтому, придя  в  назначенное  место  и  увидя
вместо своей горничной, как  было  условлено,  незнакомого  мужчину  верхом,
направившегося прямо к ней, она не завизжала и не упала в  обморок;  правда,
пульс ее забился учащеннее, чем обыкновенно, потому что первыми ее чувствами
были удивление  и  испуг,  но  они  рассеялись  почти  так  же  быстро,  как
появились, когда мужчина, сняв шляпу,  спросил  ее  очень  почтительно:  "Не
рассчитывала ли ее милость встретить здесь другую даму?"- и сообщил, что ему
поручено проводить ее к этой даме.
     У Софьи не было оснований заподозрить здесь  какой-нибудь  подвох,  она
поэтому без колебаний села позади всадника, и тот благополучно доставил ее в
город, расположенный милях в пяти, где героиня наша  с  удовольствием  нашла
почтенную миссис Гонору. Так как самая душа горничной облекалась в те  самые
одежды, в которые она облекала свое тело, то  Гонора  ни  за  что  не  могла
решиться выпустить их из поля своего зрения; поэтому она осталась стеречь их
самолично, а за госпожой отрядила  упомянутого  выше  мужчину,  снабдив  его
необходимыми указаниями.
     Госпожа и  служанка  принялись  теперь  совещаться,  какую  им  избрать
дорогу, чтобы не попасть в руки мистера Вестерна, будучи уверены, что  через
несколько часов он  пошлет  за  ними  погоню.  Лондонская  дорога  настолько
прельщала Гонору, что она непременно желала отправиться прямо по  ней;  ведь
отсутствие Софьи, говорила она, не может быть обнаружено раньше  восьми  или
девяти часов утра, и, значит, преследователи не догонят  ее,  хотя  бы  даже
знали, по какой дороге она поехала. Но Софья ставила на карту слишком много,
чтобы отважиться на малейший риск; она не смела также слишком полагаться  на
свое нежное  сложение  в  состязании,  исход  которого  всецело  зависел  от
быстроты,- поэтому она  решила  проехать,  по  крайней  мере,  двадцать  или
тридцать миль проселком  и  только  тогда  свернуть  на  большую  лондонскую
дорогу. Она наняла лошадей, уговорившись сделать  двадцать  миль  по  одному
направлению, но собираясь на самом деле ехать по-другому,  и  отправилась  в
путь с тем же самым проводником, на лошади которого приехала  из  отцовского
дома; только теперь за спиной проводника  помещалась  вместо  Софьи  поклажа
более тяжелая и гораздо менее приятная, а именно: громоздкий сундук, доверху
набитый нарядами, с помощью которых  прекрасная  Гонора  надеялась  одержать
множество побед и в заключение создать себе положение в Лондоне.
     Не отъехали они и двухсот шагов от гостиницы по лондонской дороге,  как
Софья приблизилась к проводнику и голосом,  более  медовым,  чем  был  голос
самого Платона, хотя уста его были, говорят, пчелиным ульем, попросила парня
на первом же перекрестке повернуть на Бристоль.
     Читатель, я не суеверен и не слишком верю в нынешние чудеса.  Я  отнюдь
не выдаю следующего происшествия  за  достоверную  истину,  потому  что  мне
самому оно кажется почти невероятным, но добросовестность историка обязывает
меня передать то, что утверждают очевидцы. Итак,  лошадь,  на  которой  ехал
проводник, была, говорят, так очарована голосом Софьи, что остановилась  как
вкопанная и не изъявляла желания двигаться дальше.
     Впрочем, происшествие это,  может  быть,  действительно  случилось,  но
чудесного в  нем  меньше,  чем  рассказывают,  потому  что  оно  может  быть
объяснено самым естественным образом: так как проводник ослабил в ту  минуту
нажим своего ошпоренного правого каблука (а  он,  подобно  Гудибрасу,  носил
одну только шпору), то более чем вероятно, что упущение  это  само  по  себе
могло побудить коня остановиться, тем более что последнее вообще случалось с
ним довольно часто.
     Но если голос Софьи и впрямь произвел действие на  лошадь,  то  всадник
остался к нему довольно бесчувственным: он  грубовато  отвечал,  что  хозяин
приказал ему ехать другой дорогой и что он потеряет место,  если  поедет  не
туда, куда ему приказано.
     Видя,  что  все  ее  уговоры  напрасны,  Софья  придала  своему  голосу
неотразимые чары - чары, которые, согласно пословице, старую кобылу с  места
снимают и в рысь поднимают и которым  в  наше  время  приписывают  такую  же
неотразимую силу, какую древние приписывали ораторскому красноречию.  Короче
говоря, она обещала наградить его свыше всяких ожиданий.
     Парень остался не вовсе глух к этим посулам, но  ему  не  нравилась  их
неопределенность; правда, слова этого он, может быть, отродясь не  слыхивал,
однако именно оно выражало его чувства. Он сказал, что господа не  входят  в
положение бедных людей и что намедни его чуть было не прогнали за то, что он
свез проселком одного джентльмена от сквайра Олверти и тот не наградил  его,
как следовало.
     - Какого джентльмена? - возбужденно проговорила Софья.
     - Джентльмена от сквайра Олверти,- повторил парень,- сын сквайра,  так,
кажись, называют его.
     - Куда? По какой дороге он поехал? - продолжала расспрашивать Софья.
     - Да в сторону Бристоля, миль за двадцать отсюда,- отвечал парень.
     - Вези меня в это место,- сказала Софья,- и я дам тебе  гинею,  и  даже
две, если одной будет мало.
     - Да уж, по совести, двух стоит,- сказал парень.- Ведь  посудите,  ваша
милость, какой опасности я подвергаюсь. Однако ж если ваша  милость  обещает
мне две гинеи - так куда ни шло. Оно, конечно, не годится хозяйских  лошадей
гонять; одно утешение, если мне откажут от места: две гинеи будут.
     Сделка была заключена, парень повернул на бристольскую дорогу, и  Софья
пустилась в погоню за  Джонсом,  не  обращая  внимания  на  протесты  миссис
Гоноры, которой гораздо больше хотелось видеть Лондон, чем  мистера  Джонса.
Надо сказать, что в разговорах с  госпожой  она  недружелюбно  отзывалась  о
Джонсе,  потому  что  он  был  виновен  в  несоблюдении  некоторой  денежной
учтивости, каковая, по  обычаю,  полагается  камеристкам  во  всех  любовных
делах, особливо же в секретных. Объясняем мы это скорее его  беззаботностью,
чем недостатком щедрости; но Гонора, возможно, держалась другого мнения.  Во
всяком случае, она его за это жестоко  возненавидела  и  решила  при  каждом
удобном случае пакостить ему перед своей госпожой. Ей было поэтому очень  не
по нутру ехать в тот самый город и в ту  самую  гостиницу,  куда  отправился
Джонс; и еще больше не по нутру-натолкнуться на того же  самого  проводника,
который вдобавок еще сделал Софье нечаянное открытие.
     Путники наши на рассвете прибыли в  Гамбрук  57,  где  Гонора  получила
очень ей нежелательное поручение: выведать, по какой дороге поехал Джонс. Об
этом, правда, мог бы сообщить им проводник, но Софья, не знаю почему, его не
спросила.
     После  того  как  миссис  Гонора  доложила  сведения,   полученные   от
трактирщика, Софья с большим трудом раздобыла  плохоньких  лошадей,  которые
доставили  ее  в  ту  гостиницу,  где  Джонс  задержался  скорее  вследствие
несчастной встречи с хирургом, чем вследствие контузии в голову.
     Здесь  Гонора,  которой  снова  поручено  было   произвести   разведки,
обратилась к хозяйке и описала ей  наружность  мистера  Джонса,  а  та,  как
женщина сметливая, сразу почуяла, чем  дело  пахнет.  Поэтому,  когда  Софья
вошла в комнату, хозяйка, вместо того чтобы  отвечать  служанке,  обратилась
прямо к госпоже со следующей речью:
     - Господи, боже мой! Ну кто бы  мог  подумать!  Прелестнейшая  парочка,
какую только глаза видели! Ей-ей, сударыня, нет  ничего  удивительного,  что
сквайр  так  увивается  вокруг  вашей  милости.  Он  сказал  мне,   что   вы
прекраснейшая леди на свете, и, право же, не  солгал.  Дай  бог  ему  добра,
бедняжке. Уж как мне его жалко было, когда он обнимал подушку и  называл  ее
своей милой мисс Софьей. Уж как я его увещевала не идти на войну,  говорила,
что довольно людей, которые только и  годятся  на  то,  чтобы  их  убили,  и
которых не любят такие красавицы.
     - Должно быть, хозяюшка не в своем уме,-заметила Софья.
     - И полно! - воскликнула хозяйка.-  Какая  я  сумасшедшая!  Ужели  ваша
милость думает, что я ничего не знаю? Уверяю вас, он мне все рассказал.
     - Какой наглец посмел вам говорить о моей госпоже? - вмешалась Гонора.
     -  Ничуть  не  наглец,-  возразила  хозяйка,-  а  тот   самый   молодой
джентльмен, о котором вы меня расспрашивали: такой красавец  и  любит  Софью
Вестерн всей душой.
     - Любит мою госпожу! Так знайте же, любезная, что этот орешек ему не по
зубам.
     - Замолчи, Гонора.- перебила ее Софья,-  не  сердись  на  эту  любезную
женщину: она не думает обижать меня.
     - Боже меня сохрани, и  в  мыслях  у  меня  этого  не  было,-  отвечала
хозяйка, ободренная ласковым  тоном  Софьи,  и  пустилась  затем  в  длинный
рассказ, слишком скучный, чтобы его передавать здесь; некоторые места в  нем
были немного обидны для Софьи и глубоко возмутили  ее  горничную,  так  что,
оставшись наедине с госпожой, Гонора  воспользовалась  этим  случаем,  чтобы
очернить в глазах Софьи бедного Джонса, назвав его презреннейшим  человеком,
который не может любить леди, если треплет этак по кабакам ее имя.
     Однако поведение Джонса  не  представилось  Софье  в  таком  невыгодном
свете, и она была, пожалуй, скорее польщена бурными проявлениями  его  любви
(которые хозяйка еще преувеличила, как и  все  прочие  обстоятельства),  чем
оскорблена остальными подробностями; она приписала все несдержанности,  или,
вернее, исступлению страсти Джонса и его открытой душе.
     Однако случай этот, впоследствии  оживленный  в  ее  памяти  Гонорой  и
представленный в самых мрачных красках, немало способствовал тому, что Софья
поверила несчастным происшествиям в Эптоне, сильно преувеличив их  значение,
и помог горничной в ее стараниях  заставить  свою  госпожу  уехать  из  этой
гостиницы, не повидавшись с Джонсом.
     Хозяйка, узнав, что  Софья  намерена  только  подождать,  покуда  будут
готовы лошади, и что ей не надо ни еды, ни  питья,  скоро  удалилась;  тогда
Гонора принялась журить госпожу свою (позволяя  себе  большие  вольности)  и
произнесла длинную речь, в которой напомнила о ее намерении ехать в Лондон и
сделала немало намеков насчет  того,  как  неприлично  девушке  гоняться  за
молодым человеком, заключила она горячим увещанием:
     - Ради бога, сударыня, подумайте, что  вы  собираетесь  делать  и  куда
направляетесь!
     Такие слова, обращенные  к  даме,  проехавшей  уже  около  сорока  миль
верхом, притом в не слишком приятное время года, могут  показаться  довольно
нелепыми. Позволительно предположить, что дама эта достаточно все взвесила и
приняла твердое решение; мало того, миссис Гонора, судя  по  высказанным  ею
намекам, так и думала. Я не сомневаюсь, что мнение это  разделяют  и  многие
читатели, которые, я уверен, давно уже определили свою точку  зрения  насчет
намерений нашей героини и бесповоротно ее осудили, как беспутную девицу.
     Но в действительности дело обстояло иначе. С  недавнего  времени  Софья
металась между надеждой и страхом, между долгом и  дочерней  любовью,  между
ненавистью к Блайфилу и состраданием и (отчего не сказать правду?) любовью к
Джонсу, разгоревшейся ярким  пламенем  благодаря  поведению  отца,  тетки  и
других, в особенности же  самого  Джонса;  так  что  мысли  ее  были  в  том
смятенном состоянии, когда мы поистине не сознаем, что делаем и  куда  идем,
или, вернее, глубоко равнодушны к последствиям наших поступков.
     Осторожный  и  благоразумный  совет  горничной  побудил   ее,   однако,
рассуждать более трезво; в конце концов она решила ехать в Глостер, а оттуда
направиться прямо в Лондон.

     Но, к несчастью, в нескольких милях от этого города она  встре