теперь  возвращаю  ее  по
принадлежности.
     Взяв саблю, обагренную кровью его врагов,  старик  несколько  мгновений
пристально смотрел на Джонса и потом сказал со вздохом:
     - Извините меня, молодой человек, но я не всегда был недоверчивым и  не
люблю неблагодарности.
     -   Так   благодарите   провидение,   которому   вы    обязаны    своим
спасением,сказал  Джонс,-  я  исполнил  только   самый   обыкновенный   долг
человеколюбия, сделал то, что сделал бы для всякого в вашем положении.
     - Дайте же посмотреть на вас подольше,- сказал старик.-  Так  вы  точно
человек? Да, может быть. Войдите же в мою хижину.  Вы  действительно  спасли
мне жизнь.
     Старуха была ни жива ни мертва: она боялась  хозяина  -  и  боялась  за
него; Партридж же перетрусил еще больше, однако, услышав, что хозяин ласково
разговаривает  с  Джонсом,  и  сообразив,  что  случилось,  старая  служанка
ободрилась; но бедняга Партридж  при  виде  странно  одетой  фигуры  старика
пришел прямо в ужас, перед которым померкли его  прежние  страхи,  вызванные
рассказами старухи и шумной сценой, разыгравшейся у дверей.
     Сказать правду, внешность старика способна  была  напугать  и  большего
смельчака, чем мистер  Партридж.  Это  был  человек  исполинского  роста,  с
длинной белой, как снег, бородой. На  нем  было  одеяние  из  ослиной  кожи,
отчасти похожее на кафтан. Сапоги и шапка были из кожи других животных.
     Едва только старик вошел в дом, как служанка принялась поздравлять  его
с счастливым избавлением от разбойников.
     - Да,- отвечал он,- я спасся благодаря вот этому моему избавителю.
     - Благослови его господь! - воскликнула старуха.- Он добрый джентльмен,
готова поручиться. Я боялась, что ваша милость прогневается на меня  за  то,
что я его впустила; да я бы и не впустила, если бы не разглядела  при  свете
месяца, что он джентльмен и замерз до полусмерти. Не иначе как добрый  ангел
прислал его сюда и надоумил меня впустить его.
     - Боюсь, сэр,- сказал старик, обращаясь к Джонсу,- что у меня в доме не
найдется ничего, чем бы угостить вас. Не хотите ли разве рюмку  водки?  Могу
предложить вам превосходной, которая стоит у меня уже тридцать лет.
     Джонс отказался в самых учтивых и пристойных выражениях;  тогда  хозяин
спросил, куда же он направлялся, когда сбился с дороги.
     - Должен признаться,- сказал он,- меня  удивляет,  что  такой  человек,
каким вы кажетесь с виду, идет пешком в глухую ночь. Полагаю, сэр, вы живете
где-нибудь  поблизости,  потому  что  не  похожи  на  тех,   которые   имеют
обыкновение путешествовать без лошадей.
     - Наружность часто бывает  обманчива,-  возразил  Джонс.-  Люди  иногда
кажутся не тем, что они есть. Могу вас уверить, что я не здешний и  едва  ли
сам знаю, куда иду.
     - Кто бы вы ни были и куда бы ни шли,- отвечал старик,- я стольким  вам
обязан, что мне и не отблагодарить вас.
     - Еще раз повторяю, что вы мне не обязаны ничем,- запротестовал Джонс.-
Нет никакой заслуги рисковать тем, чему я не придаю  никакой  цены:  в  моих
глазах нет ничего презреннее жизни.
     - Сожалею, молодой человек,- отвечал незнакомец,- что в ваши годы у вас
есть уже причины быть несчастным.
     - Так и есть, сэр,- сказал Джонс,- я несчастнейший из людей.
     - Может быть, у вас был друг или любимая женщина?
     - Вы произнесли два слова,- сказал Джонс,- способные  довести  меня  до
безумия.
     - Каждое из них способно довести любого до безумия,-  отвечал  старик.Я
не продолжаю своих расспросов, сэр; может быть, любопытство завлекло меня  и
так уже слишком далеко.
     - Нет, сэр,- сказал Джонс,- я не  могу  осудить  чувство,  которым  сам
одержим сейчас в величайшей степени. Простите, если я скажу  вам,  что  все,
что я увидел и услышал,  переступив  порог  этого  дома,  пробудило  во  мне
живейшее любопытство. Должно быть, что-нибудь необыкновенное  заставило  вас
избрать такой образ жизни, и я решаюсь высказать предположение, что и вы  не
миновали несчастий.
     Старик снова  вздохнул  и  несколько  минут  не  произносил  ни  слова;
наконец, внимательно посмотрев на Джонса, сказал:
     - Читал я, что  приятная  наружность  -  то  же,  что  рекомендательное
письмо; если это правда, то никто не может быть  отрекомендован  лучше  вас.
Если бы я не почувствовал к вам расположения по другому  поводу,  я  был  бы
неблагодарнейшим чудовищем на земле; и я искренне сожалею, что  у  меня  нет
другого способа доказать вам  свою  благодарность,  как  только  выразив  ее
словесно.
     После некоторого колебания Джонс отвечал, что именно словами незнакомец
может отблагодарить его как нельзя более щедро.
     - Я уже признался вам, сэр,- сказал он,-  что  сгораю  от  любопытства;
надо ли говорить, как много был бы я вам обязан, если бы вы были  так  добры
удовлетворить его. Позвольте же обратиться к  вам  с  покорнейшей  просьбой:
скажите мне, если только  вас  не  удерживают  какие-либо  соображения,  что
побудило вас удалиться от общества людей и начать род  жизни,  для  которого
вы, по-видимому, не рождены?
     - Я не считаю себя вправе отказать вам в чем бы то ни было после  того,
что случилось,- отвечал старик.- Итак, если  вы  желаете  выслушать  историю
несчастного человека, я расскажу вам ее. Вы правильно рассуждаете,  полагая,
что судьбу тех, которые убегают от общества,  нельзя  назвать  обыкновенной;
как это ни покажется парадоксальным или даже  нелепым,  но  несомненно,  что
глубокое человеколюбие побуждает нас избегать и ненавидеть людей не  столько
за их личные, эгоистические пороки, сколько за пороки общественные: зависть,
злобу, предательство, жестокость  и  все  вообще  виды  недоброжелательства.
Истинный человеколюбец не переносит этих пороков и скорее готов отречься  от
общества, чем видеть их и иметь с ними дело. Однако - не  примите  этого  за
комплимент - вы, мне кажется, не из числа тех,  которых  должно  избегать  и
ненавидеть; признаться даже, на основании немногих оброненных вами слов, мне
сдается, что в наших судьбах есть нечто общее; надеюсь,  впрочем,  что  ваша
будет все же счастливее.
     Тут  герой  наш  и  хозяин  обменялись  несколькими  комплиментами,   и
последний собирался  уже  приступить  к  своему  рассказу,  но  его  прервал
Партридж. Опасения его совершенно рассеялись, но кое-какие следы только  что
владевших им чувств  все  же  остались,-  он  поэтому  напомнил  хозяину  об
упомянутой превосходной водке. Водка  была  тотчас  же  подана,  и  Партридж
осушил порядочный бокал.
     Тогда хозяин без дальнейших предисловий приступил  к  рассказу,  начало
которого вы найдете в следующей главе.

     ГЛАВА XI, в которой Горный Отшельник начинает рассказывать свою историю

     Я родился в тысяча шестьсот пятьдесят седьмом году, в  Сомерсетшире,  в
деревне Марк. Мой отец был из так называемых джентльменов-фермеров. Он  имел
небольшое поместье, приносившее около трехсот  фунтов  в  год,  и  арендовал
другое, дававшее почти столько же. Он был  благоразумен,  трудолюбив  и  так
исправно вел хозяйство, что мог бы жить в покое и довольстве, если  бы  весь
его домашний уют не был отравлен мегерой-женой. Но хотя  это  обстоятельство
сделало его, может быть, несчастным, оно не привело его к  бедности,  потому
что он держал жену почти всегда у  себя  в  деревне  и  предпочитал  сносить
вечные  попреки  в  собственном  доме,  чем  расстраивать  свое   состояние,
потворствуя ее сумасбродствам на стороне. От этой Ксантиппы...
     - Так называлась жена Сократа,- заметил Партридж.
     - ...от этой Ксантиппы было у него два сына, из которых  я  -  младший.
Отец намеревался дать нам обоим хорошее воспитание; но мой старший  брат,  к
несчастью для него - любимец матери, решительно не хотел учиться;  пробыв  в
школе л&т пять или шесть,  он  сделал  столь  ничтожные  успехи,  что  отец,
уведомленный начальником заведения, что держать  дольше  его  сына  в  школе
бесполезно, уступил наконец желанию моей матери и взял брата  домой  из  рук
тирана, как она называла его наставника, хотя этот тиран наказывал  мальчика
гораздо меньше, чем заслуживала его леность, но все же больше, чем  было  по
вкусу молодому джентльмену, вечно жаловавшемуся  матери  на  суровое  с  ним
обращение и постоянно встречавшему у нее поддержку.
     - Да, да,- воскликнул Партридж,- видел я таких матерей; мне тоже от них
доставалось, и совершенно зря; такие родители заслуживают наказания  наравне
с их детьми.
     Джонс приказал педагогу не мешать, и незнакомец продолжал:
     - Итак, в пятнадцать лет брат сказал "прощай" ученью и всему на  свете,
кроме своей собаки и ружья, которым научился владеть так  ловко,  что,  хоть
это может показаться вам  невероятным,  не  только  попадал  без  промаха  в
неподвижную цель, но бил также в ворону на  лету.  С  таким  Hie  искусством
отыскивал он заячьи норы и скоро прослыл одним из лучших охотников  в  наших
местах - слава, которой он и мать его гордились столько же, как если  бы  он
почитался величайшим ученым.
     Продолжая школьное учение, я счел сперва участь мою тяжелее  братниной,
но скоро переменил это мнение; делая быстрые успехи в науках, я  видел,  что
труд мой становится все более легким, и занимался с таким наслаждением,  что
праздники были для меня самыми неприятными  днями.  Мать,  никогда  меня  не
любившая, замечая теперь все растущую привязанность ко  мне  отца  и  находя
или, по крайней мере, воображая, что некоторые образованные  люди,  особенно
приходский священник, отдают мне предпочтение  перед  братом,  возненавидела
меня  и  сделала  для  меня  пребывание  в   родительском   доме   настолько
невыносимым, что день, называемый школьниками черным понедельником, был  для
меня самым белым днем в году.
     Окончив наконец школу в Тонтоне, я перешел оттуда в эксетерский колледж
в Оксфорде, где пробыл четыре  года;  к  концу  этого  времени  один  случай
совершенно отвлек меня от занятий - случай, который  положил  начало  всему,
постигшему меня впоследствии.
     В том же колледже, где и я, учился некий  сэр  Джордж  Грешем,  молодой
наследник весьма крупного состояния, в полное владение  которым  он  не  мог
вступить, по завещанию отца,  до  достижения  двадцатипятилетнего  возраста.
Впрочем, щедрость опекунов давала  ему  очень  мало  поводов  жаловаться  на
чрезмерную  осторожность  отца:  во  время   пребывания   сэра   Грешема   в
университете они выдавали ему по пятисот фунтов  в  год,  позволявших  этому
юноше держать лошадей и любовниц и вести такую  дурную  и  распутную  жизнь,
какую он мог бы вести, будучи полным хозяином своего состояния,  ибо,  кроме
пятисот фунтов, получаемых от  опекунов,  он  находил  способы  тратить  еще
тысячу. Ему исполнился уже двадцать один  год,  и  он  не  встречал  никаких
затруднений в получении какого угодно кредита.
     Наряду со множеством сравнительно терпимых дурных качеств этот  молодой
человек обладал одним, поистине дьявольским. Он находил большое  наслаждение
разорять и губить юношей победнее его, вовлекая их в расходы, которые они не
в состоянии были покрывать из своих средств, подобно ему; и чем  лучше,  чем
достойнее, чем умереннее  был  юноша,  тем  радостнее  торжествовал  он  его
гибель. Так играл он свою дьявольскую роль,  выискивая  все  новые  и  новые
жертвы.
     На мое несчастье, и я познакомился и  сблизился  с  этим  джентльменом.
Репутация прилежного студента сделала меня особенно желанным  предметом  его
злобных намерений. Привести их в исполнение не  стоило  ему  большого  труда
благодаря моим собственным наклонностям; хотя я усердно  занимался  науками,
находя в  этом  большое  наслаждение,  но  были  вещи  для  меня  еще  более
привлекательные:  я  был  горяч,  сильно  увлекался,   отличался   некоторым
честолюбием и чрезвычайной влюбчивостью.
     Едва только сблизился я с сэром Джорджем, как уже  сделался  участником
всех его удовольствий; а вступив однажды на это поприще, не мог, ни по своим
наклонностям, ни по темпераменту, удовольствоваться второстепенной ролью.  Я
не отставал в разгуле ни от кого  из  нашей  компании;  скоро  я  стал  даже
настолько отличаться во всех буйствах и  бесчинствах,  что  имя  мое  стояло
обыкновенно первым в списке безобразников; и вместо того, чтобы пожалеть обо
мне, как о несчастной жертве Джорджа, люди обвиняли меня в том, что я  увлек
и развратил этого многообещавшего джентльмена, ибо хотя он был зачинщиком  и
заправилой всех мерзостей, никто его таковым не считал. Наконец,  я  получил
строгий выговор от вице-канцлера и едва не был исключен из университета.
     Вы, конечно, понимаете, сэр,  что  описываемый  мной  образ  жизни  был
несовместим с дальнейшим совершенствованием в науках  и  что  чем  больше  я
предавался распутству, тем больше отставал в занятиях. Следствие неизбежное;
но это еще  не  все.  Расходы  мои  теперь  сильно  превосходили  не  только
постоянно получаемое содержание, но и прибавочные деньги, которые я  вымогал
у моего щедрого отца под предлогом издержек, необходимых  для  подготовки  к
экзамену  на  степень  бакалавра  словесных  наук.  Однако  требования   мои
сделались  наконец  так  часты  и  непомерны,  что  отец  начал  мало-помалу
прислушиваться к рассказам о моем поведении, которые  доходили  до  него  со
всех сторон и которые матушка не пропускала случая подхватывать и раздувать,
приговаривая: "Вот вам и примерный джентльмен, вот  вам  и  ученый,  великая
честь и слава всей семьи! Я наперед знала, к чему приведет все  это  ученье.
Он разорит нас всех, уж вы поверьте мне! А старшему брату отказывали в самом
необходимом, чтобы усовершенствовать его образование:  младший-де  возвратит
нам все с лихвой! Знала я, что это будет за лихва!" - и так далее,  в  таком
же роде. Но, мне кажется, довольно вам будет и приведенного образца.
     После этого отец начал присылать мне в ответ на мои  требования  вместо
денег - выговоры, что несколько  ускорило  развязку;  но  если  бы  даже  он
пересылал мне все свои доходы, то и это, как вы понимаете, недолго могло  бы
поддерживать человека, который в своих издержках не отставал от сэра Джорджа
Грешема.
     Весьма вероятно, что нужда в деньгах и невозможность  продолжать  такой
образ жизни образумили бы меня и заставили вернуться  к  занятиям,  если  бы
глаза мои открылись до того, как я запутался в долгах настолько, что уже  не
было никакой надежды расплатиться. В этом и  заключалось  великое  искусство
сэра Джорджа, при помощи которого он доводил людей  до  разорения,  а  потом
смеялся над ними, как над глупцами и хлыщами, вздумавшими тягаться  с  таким
богачом, как он. С этой целью он  сам  время  от  времени  давал  им  взаймы
небольшие суммы, чтобы поддержать кредит несчастных юношей, пока они, именно
благодаря этому кредиту, не погибали безвозвратно.
     Мое бедственное положение довело до отчаяния и мой разум: я  готов  был
почти на всякую мерзость, лишь бы как-нибудь  выпутаться.  Я  стал  серьезно
помышлять даже о самоубийстве и, наверное, решился бы на него, если бы  меня
не удержал один еще более постыдный, хотя, может  быть,  и  менее  греховный
замысел.
     Тут рассказчик помолчал несколько мгновений и потом воскликнул:
     - Сколько лет прошло уже с тех пор, но время не смыло постыдности этого
поступка, и я не могу рассказывать о нем без краски на лице!
     Джонс попросил его  пропустить  неприятные  для  него  подробности,  но
Партридж горячо воспротивился:
     - Нет, пожалуйста, рассказывайте, сэр! Я  готов  скорее  отказаться  от
всего остального. Клянусь спасением моей души, я никому ни слова не передам!
     Джонс собирался уже сделать ему замечание,  но  незнакомец  предупредил
его, возобновив рассказ:
     - Я жил с одним однокашником, скромным и бережливым молодым  человеком,
скопившим, несмотря на небольшое содержание, свыше  сорока  гиней,  которые,
как мне было известно, он держал у себя в письменном столе. И вот я  однажды
воспользовался случаем, вытащил у него во время сна из кармана штанов ключ и
овладел всем его богатством, после чего положил  ключ  обратно  в  карман  и
притворился спящим, хотя на самом деле пролежал, не смыкая глаз, до тех пор,
пока товарищ мой встал и начал молиться - занятие, от которого я  давно  уже
отвык.
     Своей крайней осторожностью робкий вор часто выдает себя там,  где  вор
дерзкий благополучно минует опасности. Так случилось и со мной:  если  бы  я
смело взломал письменный стол моего сожителя, ему, может быть, не пришло  бы
даже  в  голову  заподозрить  меня;  но  так  как  было  очевидно,  что  вор
воспользовался его ключом, то товарищ мой, обнаружив пропажу, ни  минуты  не
сомневался,  что  деньги  его  похищены  мной.  Однако,   будучи   характера
боязливого и значительно уступая мне в физической силе, а также, кажется,  в
храбрости, он не  посмел  уличить  меня  в  глаза,  из  опасения  неприятных
телесных последствий,  к  которым  это  могло  бы  привести.  Он  немедленно
отправился к вице-канцлеру и, показав под присягой, что его обокрали  и  при
каких обстоятельствах это случилось, без труда добился приказа о взятии  под
стражу  человека,  пользовавшегося  теперь  такой  дурной  славой  во   всем
университете.
     К счастью, я провел следующую ночь вне колледжа, потому что провожал  в
коляске одну молодую даму в Витни, где мы и заночевали, а  утром,  когда  мы
возвращались в Оксфорд, встретил одного старого  приятеля,  который  передал
известие, заставившее меня повернуть лошадь на другую дорогу.
     - Простите, сэр,- прервал его Партридж,- он  сказал  вам  что-нибудь  о
приказе арестовать вас?
     Но Джонс  попросил  рассказчика  не  обращать  внимания  на  неуместные
вопросы его спутника, и старик продолжал:
     - О возвращении в Оксфорд нечего было и думать, и первая мысль, которая
напрашивалась сама собой, была - ехать в Лондон. Я сообщил об этом намерении
моей спутнице; она  сначала  запротестовала,  но  когда  я  показал  ей  мои
богатства,  немедленно   согласилась.   Мы   выехали   полями   на   большую
сайренчестерскую дорогу и гнали так, что на следующий день к вечеру были уже
в Лондоне.
     Если вы примете во внимание место, где я теперь оказался, и общество, в
котором находился, то, думаю, легко себе представите, как быстро  испарились
деньги, которыми я так преступно завладел.
     Я был доведен до гораздо большей крайности, чем раньше: отказывал  себе
в удовлетворении самых необходимых жизненных потребностей; но что делало мое
положение еще более мучительным, так это то, что моя спутница, в  которую  я
теперь влюбился без памяти, принуждена была терпеть те  же  лишения.  Видеть
любимую женщину в нужде, не быть в состоянии помочь  ей  и  в  то  же  время
помнить, что ты сам довел ее до этого положения,- это  такая  пытка,  ужасов
которой не может вообразить тот, кто ее не испытал.
     - Верю всей душой и жалею вас от всего сердца! - воскликнул  Джонс;  он
прошелся несколько раз неровными шагами по комнате, извинился и сел на  свое
место, проговорив:- Благодарю бога, что меня это миновало!
     - Это обстоятельство,- продолжал хозяин,- до такой степени усилило ужас
моего положения, что оно стало решительно невыносимо. Мне  было  бы  гораздо
легче переносить самые жестокие лишения, даже голод и жажду,  чем  оставлять
без удовлетворения малейшие прихоти женщины, которую я полюбил так страстно,
что твердо решил на ней жениться, хотя  и  знал,  что  она  была  любовницей
половины моих знакомых. Но доброе создание не пожелало дать свое согласие на
шаг, за который свет сурово осудил бы меня. Должно быть, пожалев меня за то,
что я так из-за нее мучаюсь, она  решила  положить  конец  моим  страданиям.
Скоро нашла она способ облегчить мое тягостное и затруднительное  положение:
покамест я ломал голову, прикидывая и так и этак, какое бы  удовольствие  ей
доставить,  она  очень  любезно...  выдала  меня  одном