всю жизнь. Но вы один знаете об этом,  мэтр  Габриэль,  вы  не
выдадите меня?..
   -  Я  уже  принял  вас  в  свое  жилище.  Никто  не  покусится  на   вашу
безопасность,  пока  вы  находитесь  под  моим  кровом.  Это  древний  закон
гостеприимства.
   - Значит, вы меня не выгоните?
   - А с чего мне выгонять вас?
   - Я постараюсь не обмануть вашего доверия, мэтр Габриэль, но только..,  я
хочу вам сразу сказать...
   - Я знаю, что вы хотите сказать мне, -  пробурчал  купец.  -  Что  вы  не
собираетесь менять  веру.  Но  ведь  ничто  не  мешает  вам  читать  Библию.
Открывайте ее каждый день, все равно на какой  странице.  И  всякий  раз  вы
найдете там ответ на то, что вас тревожит.  Чтение  Библии  напомнит  вам  о
забытой стране и возвысит ваше сердце.
   И он подал ей в руки книгу в  черном  переплете.  Солнце,  южное  солнце,
заливало двор, в середине которого пальма  с  мохнатым  стволом  подымала  к
ясному голубому небу колючие круглые листья. У стены, недалеко от  скамейки,
рос куст испанской сирени, а за ним подымался ряд  шток-роз,  огромных,  как
кочаны капусты. В старых глиняных кувшинах благоухали левкои и желтофиоли. В
углу, под навесом в виде раковины, был бассейн с  фонтаном,  и  мерный  звук
падающих капель довершал непривычный  характер  этого  двора,  напоминавшего
отчасти испанское патио, отчасти провинциальный палисадник.  Высокие  ворота
надежно защищали его.
   Анжелика вернулась за оставшимися на столе кубками, чтобы  помыть  их  на
кухне.
   - Мэтр Габриэль, простите, что я опять беспокою вас. Кто распоряжается  в
доме, госпожа Анна? От кого мне получать приказания?
   - Моя тетушка никогда не умела кастрюлю от шапки  отличить,  -  пробурчал
купец. - А если она в хозяйство вмешивается, то это добром не кончается,  да
и беспокойно это для нее.
   - Кто же ведет дом?
   - Вы и ведите, почему бы нет? - посмотрел он на нее поверх  очков.  -  Вы
мне кажетесь толковой женщиной. Я требую только, чтобы в котле была  еда,  а
на мебели не было пыли. А  для  необходимых  покупок  будете  брать  у  меня
деньги. Вот, возьмите на первое время.
   Он протянул ей кошелек.  Домашние  заботы  явно  раздражали  его,  как  и
большинство мужчин. Однако он снова подозвал ее:
   - Помните, я требую, чтобы  счета  велись  точно.  Вы  писать  умеете?  И
считать тоже?
   - Да, умею, - ответила Анжелика.
   Вечером, к удивлению тетушки Анны, накормив семейство капустным  супом  с
салом, жареной рыбой со специями и  сливочным  маслом,  яблочным  пирогом  и
салатом, начистив до блеска медные кухонные тазы, протерев красивую мебель в
комнатах и добившись улыбки маленького Лорье - она рассказала ему  сказку  о
Золушке, - Анжелика, страшно  уставшая,  но  спокойная,  почувствовала,  что
заново заключает договор с  жизнью.  Куда-то  далеко  отодвинулись  страшные
вопросы, вроде того, как бы узнать, удалось ли  ей  скрыться  от  короля,  и
теперь ей гораздо важнее казалось устроить так,  чтобы  малыш  мог  спокойно
спать ночью.
   Несколько раз она поднималась к нему на чердак, ласкала его, рассказывала
сказки, немного бранила, но каждый раз, поднявшись на  цыпочках  и  надеясь,
что он ухе спит, находила его сидящим на постели  и  вглядывающимся  в  свое
отражение в зеркале.
   На четвертый раз она не выдержала.  Видно,  уже  давно,  может  быть,  не
первый год этот ребенок засыпал,  лишь  окончательно  выбившись  из  сил,  и
вскакивал,  слыша  царапанье  крыс,   вглядываясь   в   странные   тени   от
нагроможденных вещей, вспоминая  то,  что  было  непонятного  в  трагических
псалмах, которые он должен был петь, и повторяя про себя те  слова,  которые
люди говорили, когда он попадался на глаза: "Этот ребенок унес  жизнь  своей
матери..."
   Каждая ночь была для него долгим  испытанием,  преодолением  в  одиночку,
вдали от привычных лиц и человеческого тепла,  мрачного  и  холодного  пути,
конец которого обозначала лишь заря, проглядывавшая в слуховое окошко. Тогда
лишь, может быть, ему удавалось спокойно заснуть. Но не надолго, потому  что
тетушка Анна уже в пять часов подымала весь дом.
   Анжелика открыла один из шкафов, взяла оттуда пару простынь и направилась
в небольшую комнатку, которую заметила еще раньше. Ее  как  будто  никто  не
занимал. Там Лорье сможет спать без боязни; с одной стороны кухня, с  другой
- дядюшка Лазарь,  о  близком  присутствии  которого  будет  напоминать  его
кашель, да и тиканье больших часов на  лестничной  площадке  будет  ободрять
его. К тому же Анжелика решила оставлять  ему,  хотя  бы  на  первое  время,
ночник. Быстро и ловко она застелила постель, наполовину задернула занавески
из дорогого, затканного золотом, голландского шелка. Анжелика могла  оценить
достоинство всего, что находилось в этом доме, пожалуй,  лучше  его  хозяев,
которые одновременно и стремились обладать роскошными вещами и удобствами, и
презирали их. В кухне она сняла со стены грелку,  бросила  в  нее  несколько
горячих угольков и закрыла.  Возвращаясь,  она  увидела,  что  другая  дверь
комнатки открылась и ведет в комнату мэтра  Берна.  Он  стоял  на  пороге  с
молитвенником в руках, засунув в него палец.
   - Что вам тут нужно, госпожа Анжелика? Напоминаю вам, уже  полночь.  Ваша
служба не требует бдения до такого позднего часа.
   Его вежливый тон не скрывал недовольства. Когда мэтр  Берн,  покончив  со
счетами, удалялся в свою комнату  размышлять  над  Священным  Писанием,  все
кругом должно было спать и хранить молчание, никто  не  смел  расхаживать  и
беспокоить его.
   Анжелика стала водить грелкой по прохладным простыням.
   - Простите меня, мэтр Габриэль, я  поняла  ваше  замечание  и  больше  не
нарушу порядка. Но я хочу приготовить эту свободную кровать  для  маленького
Лорье, который очень плохо устроен на чердаке.
   Она не столько увидела, так как стояла к  нему  спиной,  сколько  ощутила
вспышку гнева в серых глазах купца.
   - Тут ничего нельзя трогать. Это комната моей покойной супруги.
   Анжелика повернулась к нему. Он был потрясен, даже разгневан.  Она  мягко
проговорила:
   - Я понимаю. Но я не нашла, куда еще его уложить.
   Мэтр Габриэль не мог, кажется, разобраться в этом трудном вопросе.
   - Кого уложить?
   - Лорье.
   - А почему вы хотите уложить его здесь?
   - Его постель на чердаке. Ему одному там страшно, и он не может уснуть. Я
подумала, что ему будет спокойнее спать здесь.
   - Что за чепуха! Пусть привыкает. Хотите сделать  из  него  слабосильного
трусишку, что ли? Я тоже спал на этом чердаке, когда был маленьким.
   - И не боялись крыс?
   - Боялся. Но потом привык.
   - Ну, а он привыкнуть не может. Каждую ночь он плохо спит, а то  и  вовсе
не спит. Вот поэтому он такой худенький и хилый.
   - Он никогда не жаловался.
   -  Дети  редко  жалуются,  особенно  когда  никто  не  старается  к   ним
прислушаться, - сухо проговорила Анжелика.
   - Мальчик должен привыкать. Вы рассуждаете как женщина.
   - Нет, как мать... - возразила она, посмотрев ему прямо в глаза.
   Его взор затуманился. Он глубоко вздохнул.
   - Я дал обещание, что никто другой  не  ляжет  в  эту  постель,  где  она
испустила дух.
   - Ваш обет делает вам честь, мэтр Габриэль. Но не думаете ли вы, что  она
сама была бы рада отдать это ложе своему ребенку?
   Купец снова глубоко вздохнул.
   - Ну, уж не знаю... Вы так весь дом перевернете. Я думал, что малыш  спит
вместе со старшим братом. Но, правда.., я о чердаке  тоже  плохо  вспоминаю,
надо признаться. Ладно, идите.., делайте то, что решили.
   Анжелика уже так запомнила дорогу на чердак, что взбежала туда без свечи,
перепрыгивая через ступеньки.
   - Я пришла за тобой, - сказала она Лорье, который опять сидел на постели,
широко раскрыв глаза, как совенок.
   - Куда вы меня ведете?
   - Туда, где тебе будет хорошо. Ты будешь возле твоего отца...
   Она спускалась  осторожно,  неся  ребенка  на  руках.  Лорье  восторженно
смотрел на теплую комнату и отца, стоявшего в дверях, внюхивался в привычный
запах жилого этажа. С кровати ему был виден отсвет огня в большой  кухне  по
другую сторону лестничной площадки. Удивление заставило его заговорить.
   - Я тут буду спать? Каждую ночь?
   - Да, твой отец решил, что ты теперь уже большой, тебе полагается большая
кровать.
   - О, спасибо, отец.
   Анжелика ушла налить масла в ночник. Когда она вернулась с  сосудиком  из
красного стекла, Лорье уже уснул. Его головенка едва виднелась  на  подушке,
он  словно  провалился  в  эту  большую  кровать,  но  непривычное  ощущение
благополучия совсем преобразило его лицо.
   Мэтр Габриэль, стоя у изголовья,  задумчиво  смотрел  на  сына.  Анжелика
нагнулась и нежно провела рукой по бледному лобику ребенка.
   - Человечек! - участливо проговорила она, потом подняла глаза на купца:
   - Не сердитесь на меня. Я просто видела, как ему скверно.
   - Не беспокойтесь, госпожа Анжелика. Думаю, что все хорошо устроилось.  -
Поколебавшись с минуту, он добавил:
   - ..Нет, не все. Сегодня вечером, размышляя над Писанием, я укорил себя в
несправедливом отношении  к  вам.  Мне  следовало  дать  вам  аванс  в  счет
жалованья.
   - Вы не обязаны были это делать, мэтр  Габриэль.  Я  знаю,  что  служанке
полагается  угождать  новым  хозяевам  целый  месяц,  прежде  чем   получить
жалованье.
   - Но вы пришли ко мне, ничего не имея. А в Библии  написано:  "Не  обижай
наемника, бедного и нищего,  из  братьев  твоих  или  из  пришельцев  твоих,
которые в земле твоей, в жилищах твоих. В тот же день отдай плату его, чтобы
солнце не зашло прежде того. Ибо он беден и ждет душа его". Вот  я  и  решил
дать вам это.
   Он вытащил кошелек и подал ей.
   - Солнце, правда, уже зашло.
   Легкая  насмешка  противоречила   его   внушительной   сосредоточенности.
Анжелика подумала, что, родись он в другой вере и в другом городе,  из  него
мог бы получиться остроумный эпикуреец вроде шевалье Мере.
   - В вашем доме меня не обижают, мэтр Габриэль, - сказала она, улыбаясь. -
Будьте уверены, я не собираюсь возопить на  вас  к  Господу.  Я  никогда  не
забуду вашей доброты.
   Уходя из комнаты, Анжелика стала догадываться, почему между нею и  купцом
так внезапно  возникли  какое-то  взаимопонимание,  какая-то  близость,  как
бывает у людей, уже знавших друг друга в иных обстоятельствах. Конечно,  она
его уже встречала когда-то. Где же? Когда? По какому поводу он уже обращал к
ней спокойную  и  великодушную  улыбку,  изредка  озарявшую  его  твердое  и
холодное лицо?

Глава 3

   Мысль, что мэтр Габриэль мог когда-то встречаться с ней,  долго  занимала
ее, а потом как-то забылась.
   Вечером, когда тетушка Анна с гостями после молитвы удалялась  на  покой,
он иногда позволял себе предаваться благодушной привычке. Он уходил  в  свою
комнату выбрать  одну  из  множества  длинных  голландских  трубок,  бережно
набивал ее табаком и потом возвращался на кухню за  угольком,  чтобы  зажечь
ее.
   Опершись о притолоку,  он  курил,  поглядывая  полузакрытыми  глазами  на
большую комнату, где еще суетились слуги, дети и две домашние кошки. В такие
вечера дети понимали, что настроение у него хорошее, и решались обращаться к
нему с вопросами и рассказывать о своих делах. С недавних пор и  Лорье  стал
на это осмеливаться. Он быстро менялся, учился постоять за себя и давал  уже
отпор насмешкам Мартиала.
   Как-то держа его на коленях и ласково  поглаживая  по  головке,  Анжелика
заметила направленный на нее задумчивый взгляд купца и решила  предвосхитить
ожидаемый упрек.
   - Вам кажется, что мальчика не годится слишком ласкать? Зато  посмотрите,
как он окреп. И щеки у него стали румянее.  Детям  нужна  ласка,  чтобы  они
росли, мэтр Габриэль, как растениям вода...
   - Я с вами не спорю,  госпожа  Анжелика.  Я  вижу,  что  благодаря  вашим
заботам из этого  заморыша,  на  которого,  признаюсь,  мне  было  неприятно
смотреть, получается здоровый ребенок...  Я  согрешил  по  несправедливости,
отчасти по невежеству. Я лучше умею разбираться в качестве доброй водки  или
канадских мехов, чем в том, что требуется ребенку. Но меня занимает  другое:
почему вы  так  мало  уделяете  этой  самой  нежности  собственному  дитя...
Конечно, вы заботитесь о малютке, но я не заметил,  чтобы  вы  ее  целовали,
улыбались ей, просто обнимали хотя бы.
   - Чтобы я? Чтобы я так  делала?  -  воскликнула  Анжелика,  покраснев  до
корней волос.
   Потрясенная, она взглянула на Онорину, сидевшую над миской  жидкой  каши.
Ее обычно оставляли  за  столом,  потому  что  она  ела  очень  медленно.  В
последнее время она стала так сидеть часами, с ложкой в руке, устремив глаза
в  пространство.  Анжелика  приписывала  потерю  аппетита  существованию   в
закрытом помещении после жизни на открытом воздухе. А  может  быть,  Онорина
страдала  от  недостатка  внимания  собственной  матери?  Какие  соображения
возникали за этими хитрыми и  проницательными  глазками?  У  нее  участились
вспышки  гнева,  раздражавшие  Анжелику.  Так  удивительно  и  досадно  было
сталкиваться с упорным противодействием этой крохотной воли.  "Ты  злая!"  -
яростно выговаривала девочка, и Анжелика спешила уложить ее или передать  на
руки старой Ревекке, к которой малышка питала слабость. Анжелика наклонилась
к Лорье. В нем она видела своих мальчиков, своих настоящих сыновей.  Онорина
же пока не была по-настоящему ее ребенком.
   "Мэтр Габриэль прав, - подумала она про себя. - Это ведь  моя  дочь...  Я
приняла ее в свою жизнь, но не могу полюбить... Откуда ему это знать?..  Это
для меня невозможно. Если бы он знал, он бы понял..."
   - Вы привязались к моему сыну, - сказал мэтр Габриэль, слегка улыбаясь, -
а я к вашей дочке. Никогда не забуду, как я нашел ее, бедняжку, брошенную  в
лесу, под деревом, и как она, щебеча, протянула ко мне ручонки, когда  я  ее
разбудил.
   Лицо Анжелики приняло такое выражение, что мэтр Габриэль раскаялся в том,
что заговорил.  Как  человек,  не  привыкший  иметь  дело  с  чувствами,  он
смутился, закашлялся и, будто бы вспомнив о срочном  деле,  ушел  из  кухни.
Лорье побежал за  ним.  Теперь  каждый  вечер  мэтр  Габриэль  разрешал  ему
побродить на складе среди товаров.
   Анжелика осталась одна  с  Онориной.  Это  была  странная  и  решительная
минута, волнение душило ее, словно  жизнь  ее  зависела  от  того  движения,
которое она то ли сделает, то ли нет. Странно было что эту тревогу возбудила
малютка,  как  назвал  ее   мэтр   Габриэль,   восседавшая   за   столом   с
гордо-задумчивым видом. Она была похожа на сестру Гортензию, "злую  сороку".
Та была некрасивой и недоброй, но держалась всегда с достоинством принцессы.
Этот полузабытый образ возник при виде Онорины,  спокойно  и  надменно,  без
жалоб, сидевшей в одиночестве на своем высоком стуле. Тот же поворот шеи, та
же манера гордо держать голову. Гортензия всегда была очень  худой,  даже  в
детстве. Онорина же, коренастая, плотная, кругленькая, совсем не походила на
Гортензию фигурой, зато родство явно  проступало  в  ее  позе,  в  таком  же
взгляде черных глаз, узких  и  колючих.  Но  это  не  огорчило  Анжелику,  а
наоборот, как-то смягчило ее. Она протянула Онорине руки:
   - Иди сюда!
   Онорина оторвалась от мечтаний, задумчиво посмотрела  на  мать  и  широко
улыбнулась.
   - Нет! - ответила она и полезла под стол.
   - Иди, иди сюда!
   - Нет!
   Анжелике пришлось встать, вытащить девочку из-под стола и, не без  труда,
поднять ее на руки.
   - Ну и тяжела же она, честное слово...
   Напряженно и печально она всматривалась в личико ребенка.
   - Ты рыжая, но все-таки красива.., ты мое дитя... Волей  неволей  я  тебя
произвела на свет. И вот ты здесь.  Ты  связана  со  мной  уже  тем  ужасом,
который я пережила, ощущая тебя в себе, взаимозависимостью твоей слабости  и
моей  слабости,  вынужденных  бороться  со  страшной,  безжалостной,  слепой
судьбой, сделавшей нас матерью и дочерью. Сердечко мое!
   Анжелика прикоснулась губами к свежей щечке. Младенческий запах  напомнил
ей лес и поразительные дни бунта в Пуату. Этот запах как-то  растворял  сушь
ее злобы. В памяти вставали  засады,  бои,  мертвые  тела,  а  рядом  сидела
Онорина с белыми ножонками, которые Анжелика грела у печки. Онорина, которая
раскрыла умные глазки, лежа на руках аббата  Ледигьера.  Онорина,  в  зимнем
лесу звавшая Анжелику,  отвлекая  ее  от  страшного  зрелища  повешенных  на
прогалине.
   И была еще развязка в пещере, где раздался первый  крик  девочки,  и  был
скрип  калитки,  пропустившей  ее  во  тьму  сиротского  приюта.  "Ах,   эти
несчастные младенцы, брошенные у дверей и подобранные  господином  Венсаном!
Как можно бросить ребенка? А я ведь бросала собственную дочку. Благословенно
провидение, вернувшее ее мне. Может ли  быть  боль  сильнее,  чем  терзающее
сердце воспоминание о потерянном ребенке? Где ты, плоть от моей  плоти?  Где
ты бродишь, нащупывая ручонками путь во тьме, куда я  тебя  бросила?  Как  я
узнаю тебя, если ты умрешь? Неужели только на том свете  у  меня,  бросившей
тебя матери, будет право узнать тебя?"
   Вздрогнув, Анжелика пришла в  себя.  Она  была  в  кухне,  в  доме  мэтра
Габриэля в Ла-Рошели, она  сидела  у  затухающей  печки,  держала  на  руках
Онорину и отчаянно прижимала ее к себе.
   - Жизнь моя!
   Долго сдерживаемый, почти несознаваемый поток любви  мощно  прорвался  из
земных глубин, из очистившегося воздуха.
   - Я и не знала, что так люблю тебя... Почему же не любить тебя?
   Почему? Она пыталась найти умом причину и  не  могла.  От  прошлой  жизни
ничего не оставалось. Все провалилось в  темную  бездну.  Невинная  прелесть
Онорины, написанная на этом личике радость жизни, ее  блаженная  улыбка  при
виде наклонившейся над ней и целовавшей ее матери,  представлявшей  для  нее
весь  мир,  и  это  теплое,  плотское  ощущение  собственности,   охватившее
Анжелику. - "У тебя только  я,  у  меня  только  ты..."  -  все  это  встало
непроницаемой завесой, за которой скрылись причины ее  прежней  ненависти  к
этому созданьицу. Как же быстро приходит забвение! Забвение для духа!
   Тело забывает не так быстро. Иногда  в  ночных  кошмарах  Анжелика  вновь
слышала, как гудит рог Исаака де Рамбура, вновь ощущала на кистях и лодыжках
жесткую хватку безжалостных рук, прижимавших ее к земле.
   Но она просыпалась и видела, как пляшут на противоположной стене отблески
огня, зажигаемого на вершине маяка, чтобы указывать путь  кораблям.  Онорина
спала рядом. Анжелика долго вглядывалась в нее и  постепенно  успокаивалась,
любуясь  этим  оставшимся  у  нее  чудом,  оправдывавшим  ее  исковерканное,
загнанное в капкан существование.
   - Спи, мое сердечко, спи, дитя мое, жизнь  моя...  Ты  возле  мамы.  Тебе
нечего бояться.
   Узнав, что Анжелика католичка,  Северина  взирала  на  нее  со  священным
ужасом.
   - Эту служанку поместили к нам, чтобы она шпионила за нами  для  Компании
святого причастия, иначе быть не может, - заявила она, когда семья собралась
на молитву.
   - Вполне возможно, моя девочка, - согласилась тетушка  Анна.  -  Попросим
Господа, чтобы он позволил нам избежать ее уловок.
   "Ну и вздорные же бабы!", - подумала Анжелика, чье терпение  подвергалось
жестокому испытанию.
   Северина не спускала  с  нее  глаз,  пытаясь  подловить  на  какой-нибудь
ошибке. Девочка старалась  держаться  безукоризненно,  подражая  тетушке,  и
только иногда принималась вдруг напевать, тая насмешку:

   "Человек злонамеренный, человек нечестивый,
   Ложью исполнены уста его...
   ...Он глазами моргает, ногами виляет,
   И пальцами подает сигналы..."

   - Так ведь, тетушка?
   Так Анжелика узнала, что эти дамы ставят ей в укор чрезмерную подвижность
и свободу жестикуляции...
   - Если бы ты попала к королевскому двору,  Северина,  -  как-то  заметила
она, - ты бы узнала, что там считается признаком дурного  воспитания,  когда
человек держится слишком прямо, как доска,  и  движения  его