тагует был  всего  лишь  небольшой  факторией,  открытой
французским искателем приключений, сьером Клодом де ла Тур. Затем  она  была
захвачена англичанами, но французы отбили ее и выстроили  мощную  деревянную
крепость с четырьмя бастионами. Крепостью завладели голландцы,  но  уступили
ее англичанам; наконец, барон де Сен-Кастин вновь завоевал ее и провозгласил
владением французского короля. Теперь Пентагует считался столицей Акадии.
   С этого  клочка  французской  территории  барон  де  Сен-Кастин  управлял
индейскими племенами: абенакисы,  эчемины,  тарратины,  сурикуазы,  малеситы
признавали его власть; он был для них отцом и владыкой одновременно, вождем,
которого они сами бы себе выбрали.
   Он взял себе в жены дочь вождя, красивую индианку Матильду,  и  в  случае
кончины своего тестя Массасвы, должен был занять  его  место.  Затерянный  в
глуши, он оказался первым, кто попросил помощи  у  Пейрака,  чтобы  избавить
"своих" крещеных индейцев от участия в святых войнах, к чему их  подталкивал
Квебек,  а  еще  больше  тот,  кто  пугал  их  своей  таинственной  властью,
фанатик-иезуит отец д'Оржеваль, которого они называли  Атскон-Онтси,  черный
человек, дьявол.
   Барону же больше всего хотелось торговать пушниной  и  жить  в  спокойном
довольстве со своей индейской семьей, помогая выжить преданным ему племенам,
оберегая их от уничтожения,  которое  постоянно  им  угрожало  из-за,  войн,
голода, эпидемий и алкоголя. Покидая Пентагует, он оставлял форт под властью
своей жены Матильды, прелестной и  умной  дочери  вождя,  которая  прекрасно
справлялась с возложенными на нее обязанностями  при  помощи  старика  отца,
по-прежнему могущественного и уважаемого сагамора.
   Она тоже была здесь сегодня, в своей кожаной одежде, обшитой бахромой.
   Платье  ее  было  коротковато  и  не  закрывало  очаровательных  коленок;
красивые ноги были обуты в сапоги  из  вышитой  кожи.  Такую  одежду  носили
знатные  индеанки,  дочери  вождей  -  они  руководили  советом  женщин  или
исполняли жреческие обязанности и благодаря своей выдающейся роли в  племени
часто обладали решающим словом, превосходя мужчин и вождей разумностью своих
суждений.
   У нее были длинные косы, и лицо от этого казалось совсем детским.
   Сен-Кастин привез ей из Франции длинный плащ темно-синего бархата: она  с
наслаждением драпировалась в него, то закутываясь, то раскрывая, как крылья.
   Перед тем как сесть на корабль в  Онфлере,  Сен-Кастин  в  последний  раз
побывал в Версале и видел там старших сыновей графа и графини,  Флоримона  и
Кантора де Пейраков. Оба были в полном здравии.
   Достав из-за пазухи камзола письмо Флоримона  родителям,  барон  протянул
его Анжелике, зная, как жаждет материнские сердце увидеть строки, написанные
рукой любимого сына, как важно ей прочесть  послание  первой,  желательно  в
одиночестве, в стороне от всех, как она читала бы любовную записку.
   - Барон, вы слишком хорошо знаете  женщин,  -  сказала  ему  Анжелика,  -
поэтому они вас и любят.
   - Я из Аквитании, как господин де Пейрак, и мы еще не забыли  наставления
"Искусства любви". Нравиться дамам - вот наш девиз. Читайте ваше письмо и не
беспокойтесь о нас. Господин де Пейрак не будет в обиде, ибо у меня есть что
рассказать ему о милых юношах. А вам я потом это повторю.
   Она сломала восковые печати и развернула листы, покрытые  тонким  летящим
почерком старшего сына. Вглядываясь в них, она испытала сложное  чувство,  в
котором радость и нетерпение смешивалось с грустью.
   Когда же она перестанет мучиться из-за них? Беспокоиться и страдать ?
   Сожалеть, что так быстро пришлось вновь их потерять?
   Сен-Кастин был прав, отдав письмо Анжелике, ибо юноша  обращался  большей
частью именно к ней, стремясь поведать ей все новости придворной жизни:
   "Король во всем идет мне навстречу, потому что я ублажаю дам  и  забавляю
придворных. До моего  приезда  двор  был  серьезен  и  скучен.  Если  король
подпишет мое назначение в армию через полгода - да что я говорю,  через  три
месяца, - все снова начнут зевать. Поэтому он не  отпускает  меня  от  себя,
хотя я был внесен в списки офицеров "Королевского дома" в числе ста отборных
дворян".
   Он  продолжал  в  том  же  духе,  рассказывая  обо  всех  и  о  каждом  в
отдельности, словно выклевывая то, что, как он знал, должно ее интересовать.
У них был свой шифр, благодаря чему он мог быть уверен, что она его поймет и
без упоминания имен известных им людей.
   "...Господин Вивон избегает меня, но улыбается. Он дал мне понять, что не
хочет разговоров об изгнании, которое хочет скрыть, а я дал ему понять,  что
мой язык нем в том, что касается этой темы. Он по-прежнему адмирал  флота  и
ввел новую моду для морских офицеров: они теперь носят очень светлые,  почти
белые  парики,  которые  очень  хорошо  смотрятся,  подчеркивая  свежесть  и
моложавость лица. Льстецам эта мода очень пришлась по нраву, но,  вплоть  до
особого распоряжения, носить их остается привилегией  офицеров  Королевского
флота. Конечно, все будут добиваться приобщения к  избранным,  равно  как  и
права носить красные каблуки...  Господин  дофин  меня  помнит.  Он  немного
толстоват, но держится с большим достоинством, как и подобает принцу.
   Скажите господину  Тиссо,  что  он  сохранил  свою  армию  из  серебряных
солдатиков..."
   Флоримон подружился с герцогом д'Антеном. Этот прелестный  подросток  был
законным сыном мадам де Монтеспан в ее браке с Луи Пардальяном  де  Гронден,
маркизом де Монтеспан. Последний только что  выбросил  белый  флаг  в  своей
судейской  войне  с  королем,  похитившим  его  жену.  Король   вздохнул   с
облегчением и стал подумывать, как узаконить  бастардов,  даровав  им  титул
принцев.
   Анжелика улыбнулась, узнав, что мадам де Монтеспан, ее ровесница,  только
что родила, одного за другим и меньше чем за год,  двух  маленьких  Бурбонов
если не по имени, то по крови. Второй родился как раз тогда, когда  Флоримон
заканчивал письмо, переданное с Сен-Кастином.
   "Почти близнецы", - сказала себе Анжелика, которой  это  совпадение  было
приятно.
   Маленькие королевские бастарды были немедленно  переданы  в  умелые  руки
той, которая уже  вырастила  старших  детей,  -  Француазы  д'Обинье,  вдовы
Скаррона, ставшей теперь маркизой де Ментенон.  Все  считали  ее  восходящей
фавориткой.
   Среди всех этих интриг Флоримон чувствовал  себя  как  рыба  в  воде.  Он
понимал, что самыми близкими  королю  людьми  останутся  его  ровесники,  но
проявил недюжинную проницательность, догадавшись, что король, хотя и  достиг
уже сорокалетия, будет по-прежнему жаждать  празднеств  и  развлечений;  ему
будет по-прежнему необходим блестящий двор, ослепляющий роскошью и страстью,
которому станут завидовать иностранные посланники. Поэтому от молодых людей,
допущенных в святая святых, в Версаль, требовалось отнюдь не подражание - из
страха или почтительности - старшим, ибо  старшие  неизбежно  либо  обретали
присущую их возрасту солидность и степенность, либо  погрязали  в  интригах,
имеющих целью обогащение или продвижение вверх  в  придворной  иерархии.  То
были взрослые болезни, а молодые должны были быть нервом  жизни  двора,  его
живой горячей кровью. Во имя этого прощалось  многое:  и  дерзость,  и  даже
наглость. Но лишь немногие из юношей,  жаждущих  сделать  карьеру,  понимали
это. Флоримон же и не думал льстить, угодливо выполнять прихоти и капризы  -
это прискучило бы очень быстро. Зато он был неистощим на выдумки и  проказы,
и жизнь кипела вокруг него. Он был быстро замечен теми, кто упивался в вихре
сменяющих  друг  друга  развлечений  -   танцев,   празднеств,   театральных
представлений  и  карнавалов.  На  него,  в  частности,  обратили   внимание
мадемуазель де Монпансье, кузина короля, Анна-Диана де Фронтенак, прозванная
"Божественной", и, естественно, мадам де Монтеспан. Когда он по собственному
почину явился выразить ей свое почтение, она узнала его.
   - А, так вы и есть тот  самый  дерзкий  маленький  паж,  -  сказала  она,
ласково проведя рукой по его щеке.
   Он предусмотрительно не взял с собой брата.
   Она взглянула на него острым взглядом: панически  боясь  потерять  любовь
короля,  она  часто  оглядывала  теперь  таким  образом   того   или   иного
придворного, желая определить, кто ей друг и кто враг, кто сможет оказать ей
поддержку в битве за право остаться королевой Версаля.
   Флоримон, хорошо чувствующий, куда дует ветер при дворе, считал,  что  не
следует давать пищу злым языкам, неосторожно  утверждая,  что  она  впала  в
немилость и скоро окончательно лишится всякого веса при  дворе,  -  впрочем,
эти  утверждения,  казалось,  были  опровергнуты  самим   фактом   недавнего
отцовства короля.
   "Говорил ли я вам, матушка, что принц де Конде один из первых  навес  нам
визит, когда мы прибыли  в  Версаль?  Он  расспрашивал  меня  о  моем  новом
назначении, поздравлял с успехом, уверяя, что я получу много удовольствия  в
качестве "Распорядителя увеселений короля", но совершенно перестал  обращать
на меня внимание, как только я ему представил моего младшего брата Кантора.
   Задумчивый, взволнованный, явно думая о чем-то другом, он  из  вежливости
старался разговорить брата. Напрасно я указывал ему на тщетность его усилий,
ибо всем известно, что из нас двоих болтун только я. Принц  целиком  ушел  в
свои воспоминания, и мы прекрасно знали, что он не столько  жаждет  услышать
голос Кантора, сколько не может оторваться от взгляда его зеленых  глаз.  От
этого взора впадают в транс некоторые особы, имевшие счастье, как мы  быстро
поняли, некогда знать вас, сударыня матушка, - в те времена, когда вы  были,
как часто повторяет мне господин Бонтан, "украшением этого двора". Эти особы
меняются в лице, краснеют, бледнеют, у одних слезы выступают  на  глазах,  а
другие бросаются в бегство. Это забавляет Кантора,  и  он  неутомимо  строит
глазки. Но  при  короле  он  несколько  сдерживает  себя,  и  мы  установили
приемлемую дозу его пребывания поблизости от Его Величества..."
   Э! они совсем неплохо выглядели при дворе, эти юные  придворные,  и  явно
умели находить выход  в  трудных  положениях.  Пожалуй,  матери,  у  себя  в
Америке, не следовало так уж волноваться за них.
   "Принц, - продолжал Флоримон, говоря о Луи де Конде,  -  явил  нам  собой
утешительный пример великодушия  короля.  Его  величество  умеет  прощать  и
забывать обиды.
   Мадемуазель де Монпансье сказала мне, что пятнадцать лет назад принц  был
"конченым" человеком: ничего, кроме сострадания,  не  вызывал  этот  старик,
разбитый подагрой,  и  его  едва  терпели  при  дворе,  помня,  что  великий
полководец, отстраненный от командования, имел несчастье явить свои  таланты
в сражениях против юного монарха, во времена Фронды. Доверив  ему  войска  в
войне за испанское наследство,  король  возродил  его  к  жизни,  а  победа,
одержанная над голландцами, вернула ему молодость. Он дает великолепные балы
в замке Шантильи. Мы сопровождали туда Его величество...
   Брат мой Кантор часто бывает у господина Люлли. И тот разрешил ему играть
на органе в часовне короля. Он мог бы занять  место  в  хоре,  среди  низких
голосов, но это нанесло бы ущерб его дворянскому званию.
   Мы с братом играем  роль,  которую  никто,  кроме  нас,  не  в  состоянии
исполнить, и Анн-Франсуа де Кастель-Моржа оказывает нам существенную помощь.
Я посоветовал ему быть в свите мадам де Монтеспан, дабы  она  не  впадала  в
меланхолию, что с ней случается, когда  она  начинает  сомневаться  в  любви
короля. Ибо меланхолия у этой изумительной  богини  может  проявиться  самым
опасным образом".
   Придется ждать наступления весны и следующего письма от Флоримона,  чтобы
узнать, что означает загадочная фраза, которой он закончил свое послание:
   "Я нашел золотое платье..."
   Удивителен был контраст между этой суетой Версаля,  куда  вернуло  ее  на
краткий миг письмо Флоримона,  и  покоем  небольшой  комнаты  в  форте,  где
слышались только глухие удары волн, бившихся о подножие скал.
   Туман, стоявший  со  вчерашнего  дня,  рассеялся.  На  смену  ему  явился
ветреный день, с переменчивой погодой, обещавшей сильное волнение на море.
   Сидя в одиночестве у колыбели, в которой  спали  новорожденные,  Анжелика
вспоминала старших детей. Именно они были ее маленькими спутниками в  долгие
годы несчастий. Нет, в них не было ничего, чем она не  могла  бы  гордиться,
хотя молодой Рамбург и возмущался Флоримоном, именуя его вертопрахом. Но  он
не был вертопрахом, он был скорее философом, умеющим точно  определить,  что
ему необходимо в данный момент и в нужном месте  -  чтобы  потом  забыть  об
этом, оставляя, однако, немеркнущие воспоминания о себе в  сердцах  всех,  с
кем сталкивала его судьба.
   Она стала больше ценить старших сыновей с тех пор, как очутилась в  Новой
Англии. Теперь она гораздо лучше знала пуритан, их дух, их образ  мыслей,  и
ей  было  любопытно,  о  чем  мог  думать  юный  Флоримон,   "этот   молодой
атеист-развратник",  как  называл  его  Натаниэль,  оказавшись  с  братом  в
Кембридже недалеко от Бостона, в университете, основанном Джоном  Гарвардом,
куда послал их отец. Сам он в то время сколачивал состояние, поднимая золото
с испанских кораблей, затонувших в Карибском море.
   Привыкнув бороздить моря, они  окунулись  в  атмосферу  Гарварда,  как  в
ледяную купель, приобщающую их ко всем таинствам теологии. Здесь  они  стали
изучать    древнееврейский,    одновременно    совершенствуя    латынь     и
древнегреческий, здесь получили глубокие познания  в  науках  и  искусствах:
логике, физике, грамматике,  арифметике,  геометрии,  астрономии,  политике,
английской литературе от Беовульфа до Мильтона, включая Бэкона и Шекспира. И
еще много, много другого  узнали  они  в  Гарвардском  университете.  А  она
встретилась с ними вновь, когда они, бесстрашно сражаясь с волнами,  шли  по
следу индейских пирог. Потом Флоримон уехал к озеру Иллинойс вместе с Кавлье
де ла Салем; в тех краях водилось очень много змей, и он  привез  ей  травы,
которые служили противоядием от их укусов.
   Он исследовал берега залива Гудзона,  вернулся  через  Сагне,  привезя  с
собой множество карт и собрав ценные  сведения  об  этих  еще  не  освоенных
местах. Он повстречал там серого медведя-гризли и убил его ножом.  А  теперь
он  блистал  при  дворе  короля  Франции  занимаясь  устройством   роскошных
празднеств и увеселений.
   Она услышала легкое попискивание, робкий призыв, в котором  не  слышалось
раздражения или обиды -  но  этого  было  достаточно,  и  она,  стремительно
поднявшись, направилась к колыбели.
   У крохотного мальчика глаза были открыты, и она  в  первый  раз  увидела,
какие темные у него зрачки. Наверное, у него будут такие  же  черные  глаза,
как у Жоффрея де Пейрака. Он смотрел на нее,  и  ей  вдруг  показалось,  что
губки его сложились в какое-то подобие улыбки. Она не могла поверить  своими
глазам:
   - Не может быть! Он еще слишком мал.
   Осторожно взяв  малыша  из  колыбели,  она  подняла  его  обеими  руками,
придерживая головку, которую он еще не мог держать. Но он старался совладать
с ней  сам,  отчего  стал  похожим  на  китайского  болванчика,  высокомерно
качающего головой, и это сходство еще более усиливалось оттого, что  ребенок
был еще безволосым, и только легкий светлый пушок осенял его темя.  Анжелика
почти испугалась пристального взора этих черных, как смоль, глаз, казавшихся
огромными на крошечном бледном личике. Она улыбалась ему, кивая головой:
   - Ты видишь меня, маленький? Ты видишь меня?
   Внезапно он снова улыбнулся. Теперь она была в этом уверена. Он видел ее,
видел свою мать!
   - Ты узнал меня! Узнал!
   До сих пор он был словно бы дуновением божества, таинственным  существом,
явившимся на свет из непостижимых глубин и готовым в любой  момент  отлететь
прочь от земли, с которой  его  еще  ничто  не  связывало.  Теперь  он  стал
младенцем.
   - Ты будешь жить, маленький. Ты вырастешь и станешь  большим,  Раймон  де
Пейрак. Мой третий сын! Наш третий сын, - тут же поправила она себя.
   И, вздрогнув, прижала ребенка к сердцу, задыхаясь от  любви  к  нему.  Ее
руки согревали и оберегали его; она  прижималась  щекой  к  его  шелковистой
головке, вдыхая еле слышный запах розовой теплой кожи.
   - Ты мой, маленький, ты наш!
   Потом она уложила его в колыбель. Еще не пришло время кормления, и он  не
стал протестовать. Через мгновение его глаза, только что сиявшие  улыбкой  и
немым вопросом, затуманились. Он заснул.
   Анжелика с не меньшим любопытством вглядывалась в  его  сестру,  лежавшую
рядом. Она спала,  уткнувшись  подбородком  в  сжатые  кулачки,  похожие  на
нераскрывшиеся бутоны роз, на ухо ей упала громадная черная прядь.  Анжелика
поборола искушение взять на руки и ее: она спала так сладко, что лучше  было
не будить ее. Кончиками пальцев  она  прикоснулась  к  круглой  щечке,  чуть
отливающей позолотой. Еще одна девочка! Вот так сюрприз!
   "Глорианда де Пейрак".

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ВАПАССУ. СЧАСТЬЕ.

Глава 29

   С вершины скалы, сквозь ветви сикомор, вновь облачившихся в свое  одеяние
цвета  дымчатого  топаза,  еще  можно  было  увидеть   море,   раскинувшееся
необозримо-голубым покрывалом, на котором рассыпались острова, напоминавшие,
в зависимости от погоды, то зеленых крокодилов, то черных акул.
   Потом они плыли по лиману, но о  близости  моря  говорили  крики  чаек  и
бакланов, соленая вода прибывала и  отступала,  повторяя  приливы  и  отливы
моря; берега фьорда были усеяны ракушками.
   Потом солоноватый привкус ветра окончательно исчез. Это был  лес,  с  его
оглушающим безмолвием, с запахом сухого мха, спелых  ягод  и  грибов.  Затем
появилось  первое  изумрудное  озеро  с  ледяной  водой,  окруженное  теплой
березовой рощей, сверкающей золотом своей листвы.
   Но осень еще робко показывала свои цвета - в  ярко-зеленом  одеянии  леса
лишь кое-где мелькали медные и рыжие пятна; только березы  первыми  уступили
натиску желтизны, и их янтарные листья уже начинали бледнеть.
   Они двигались по просеке, проложенной в лесу, и по  дороге,  пересекающей
равнину. Все последние годы здесь работали дорожные команды, присылаемые  из
Голдсборо. Первую половину пути предстояло преодолеть верхом на мулах.
   Маленький  караван  поднимался  к  Вапассу,  останавливаясь  у  небольших
серебряных рудников, на каждом из которых было не более пяти-шести шахтеров.
Таким образом, перевозя семью, Жоффрей де Пейрак мог одновременно  проверить
работу  своих  людей.  Все  они  были  холостые,   но   в   скором   времени
предполагалось  переселить  сюда  семейные  пары  с   побережья,   поскольку
некоторые рудники решено было расширить.
   Жоффрей де Пейрак пошел на это с неохотой. Приезд новых  людей  неизбежно
повлек бы за собой развитие торговли; скромные хижины шахтеров, напоминающие
жилище пионеров, могли бы превратиться в фактории, и  всегда  подозрительные
французы вскоре прознали бы про них. Богатство Пейрака и без того раздражало
их.
   Первое путешествие в Вапассу верхом на лошадях было героической  эпопеей,
чуть ли не подвигом. Местность им совершенно не подходила.  В  этом  суровом
краю  проще  всего  было  передвигаться  по  речному  пути:  и  река  с   ее
многочисленными притоками была дорогой,  подаренной  самой  природой,  чтобы
облегчить путь среди вздымающихся скал и зияющих расщелин, глубоких  оврагов
и холмов, бесконечной чередой, словно волны океаны, сменяющих друг друга.
   Жоффрей де Пейрак не отказался от своего  плана  завести  лошадей:  с  их
помощью можно было бы гораздо быстрее распахать пустующие  земли;  они  были
необходимы, чтобы снабжать припасами удаленные  рудники,  к  которым  нельзя
было добраться по реке, так что к ним высылали пешие отряды,  продвигавшиеся
очень медленно, потому что приходилось нести грузы на собственной спине.
   Но на сей раз вместо лош