руки
единственную чашку госпожи Каррер и по очереди поили из нее  детей  молоком.
Сделать это было нелегко, ибо с наступлением ночи качка усилилась. Обливаясь
молоком, дети смеялись, но их матери ворчали. Ведь переодеть детей  им  было
не во что, а где на борту судна стирать? Каждая минута несла с  собой  новые
горестные воспоминания о том, чего эти женщины-хозяйки лишились.  Их  сердца
обливались кровью, когда они с тоской думали о добрых запасах золы и мыла  в
покинутых домашних прачечных и о многочисленных щетках: от больших до  самых
маленьких  -  ведь  как  можно  стирать  без  щетки?  Жена  булочника  вдруг
повеселела, вспомнив, что свою щетку она  из  дому  прихватила,  и  взглядом
победительницы обвела своих подавленных соседок.
   Анжелика снова подошла к мэтру Берну и встала рядом с ним на  колени.  За
Онорину ога была спокойна:  девочка  ухитрилась  одной  из  первых  напиться
молока и теперь тайком вылавливала из супа кусочки мяса. Слава Богу, Онорина
всегда сумеет за себя постоять!..
   Теперь  все  внимание  Анжелики  принадлежало  мэтру   Габриэлю.   К   ее
беспокойству прибавились угрызения совести и чувство признательности.
   "Если бы не он, сабельный удар достался бы мне или Онорине..."
   Застывшее лицо Берна и его долгое беспамятство внушали Анжелике  опасения
- это не соответствовало характеру его раны. При свете фонаря  стало  видно,
что его  лицо  приняло  восковой  оттенок.  Когда  двое  матросов-мальтийцев
вернулись с десятком мисок и раздали их женщинам, Анжелика подошла к  одному
из них и, потянув за рукав, подвела его к раненому, давая понять,  что  тому
требуется помощь. Матрос довольно равнодушно пожал плечами и, возведя  глаза
к небу, помянул Мадонну. По его словам, среди команды тоже были  раненые,  и
как на всяком пиратском судне для них имелось только два чудо-снадобья: ром,
чтобы промыть рану, и порох, чтобы ее прижечь. И  еще  -  молитвы  Пресвятой
Деве, к каковым  мальтиец,  кажется,  рекомендовал  прибегнуть  в  случае  с
Берном.
   Анжелика вздохнула. Что же делать? Она перебрала в  памяти  все  домашние
средства, которые узнала за свою жизнь хозяйки  и  матери,  и  даже  рецепты
зелий колдуньи Мелюзины, которыми она пользовала  раненых,  когда  во  время
восстания в Пуату скрывалась со своим отрядом в лесах. Но из всего  этого  у
нее под рукой не было сейчас ничего, совсем  ничего.  Маленькие  пакетики  с
лекарственными травами остались лежать на дне ее сундука в Ла-Рошели  и  она
даже не вспомнила о них в час бегства.
   "И все же я должна была об этом подумать, - укоряла она себя. - Не так уж
трудно было рассовать их по карманам".
   Ей показалось, что черты раненого исказила чуть  заметная  дрожь,  и  она
нагнулась  к  нему  еще  ниже,  внимательно  вглядываясь  в  его  лицо.   Он
шевельнулся и приоткрыл плотно  сомкнутые  губы,  как  бы  пытаясь  глотнуть
воздуху. Выражение у него было страдальческое, а  она  ничем  не  могла  ему
помочь.
   "А что если он умрет?" - подумала она и вся похолодела.
   Неужели их плавание начнется под знаком непоправимого несчастья?  Неужели
по ее вине дети мэтра Габриэля, которых она так любит, лишатся  отца,  своей
единственной опоры? А что будет с ней самой? Она уже привыкла  к  тому,  что
Габриэль Берн всегда рядом и на него можно опереться. И теперь, когда  опять
рвались все нити, связывавшие ее с прежней жизнью, она  не  хотела  потерять
его. Только не его! Этот человек был ей верным другом, ибо - в глубине  души
она это знала - он ее любил.
   Анжелика положила ладонь на его широкую грудь,  покрытую  сейчас  липким,
нездоровым потом. Ей страстно хотелось вернуть его к  жизни,  влить  в  него
силу, которую она только что ощутила в себе, когда осознала, что она наконец
в море и отныне будет свободна.
   Берн вздрогнул. Должно быть, непривычная  нежность  этой  теплой  женской
руки пробилась к его сознанию сквозь пелену беспамятства.
   Он шевельнулся, и  его  глаза  приоткрылись.  Анжелика  с  нетерпением  и
тревогой ждала его первого  взгляда.  Что  в  нем  будет:  мука  агонии  или
признаки возвращения к жизни?
   Встретив его взгляд, она успокоилась. С открытыми глазами  мэтр  Габриэль
уже не выглядел таким слабым, и все то волнение  и  растроганность,  которые
Анжелика  испытала,  увидев  этого  крепкого  мужчину  поверженным,   быстро
рассеялись. Хотя он долго находился без сознания и, наверное, видел все  как
в тумане, его взгляд не утратил глубины и  осмысленности.  На  мгновение  он
обратился вверх, к низкому, скудно освещенному  потолку  твиндека<Твиндек  -
межпалубное пространство на судах, имеющих несколько палуб.>, затем уперся в
низко склоненное лицо Анжелики. И в то же мгновение она поняла, что  раненый
еще не вполне владеет собой, ибо никогда прежде он не смотрел на  нее  таким
пожирающим, восторженным взглядом, никогда  -  даже  в  тот  страшный  день,
когда, задушив двух пытавшихся изнасиловать ее полицейских,  он  сжал  ее  в
своих объятиях.
   Одним-единственным пылким взором он признавался ей сейчас в том,  в  чем,
наверное, ни разу не признался себе самому.  Закованное  в  жесткий  панцирь
пуританской  морали,  благоразумия,  подозрительного  отношения  к  женщине,
неистовство его любви  могло  вырваться  наружу  лишь  в  такой  миг,  какой
наступил сейчас, когда Габриэль Берн был очень слаб и не  заботился  о  том,
что о нем могут подумать его ближние.
   - Госпожа Анжелика! - выдохнул он.
   - Я здесь.
   "Какое счастье, - подумала она, -  что  все  остальные  поглощены  своими
делами и никто ничего не заметил".
   Никто, может быть, только Абигель, которая стояла чуть поодаль на коленях
и молилась.
   Габриэль Берн порывисто потянулся к Анжелике. И тут же,  застонав,  снова
закрыл глаза.
   - Он пошевелился, - прошептала Абигель.
   - Он даже открывал глаза.
   - Да, я видела.
   Губы торговца медленно задвигались.
   - Госпожа Анжелика... Где.., мы?
   - В море... Вы ранены...
   Когда он закрыл глаза, его вдруг проснувшаяся  страсть  перестала  пугать
ее. Она чувствовала только одно - что должна заботиться о нем, как раньше, в
Ла-Рошели, когда он засиживался допоздна над своими записями и она приносила
ему чашку бульона или глинтвейна и говорила, что он непременно подорвет себе
здоровье, если будет так мало спать.
   Она ласково погладила его широкий лоб. Ей часто хотелось сделать это  еще
в Ла-Рошели, когда она видела его озабоченным, снедаемым  тревогой,  которую
он  старался  скрыть  под  показным  спокойствием.  Жест  чисто   дружеский,
материнский. Сегодня она могла себе его позволить.
   - Я здесь, с вами, мой дорогой друг. Прошу вас, не двигайтесь.
   Ее пальцы коснулись его слипшихся волос, и, отдернув руку, она увидела на
ней кровь. Так вот оно что! Значит, он ранен еще и в  голову!  Эта  рана  и,
главное, полученная вместе с нею контузия объясняли, отчего он так долго  не
приходил в сознание. Теперь ему  нужен  хороший  уход,  нужно  его  согреть,
перевязать, и он наверняка поправится. Она  повидала  столько  раненых,  что
могла с уверенностью поставить ему диагноз.
   Анжелика выпрямилась и вдруг осознала, что в трюме установилась  какая-то
странная тишина. Споры вокруг лохани с супом стихли, и даже дети  замолчали.
Она подняла глаза и с замиранием сердца увидела, что в ногах раненого  стоит
Рескатор. Как давно он тут? Всюду, где он  появлялся,  мгновенно  воцарялось
молчание. Молчание либо враждебное, либо просто  настороженное,  порождаемое
его непроницаемой черной маской.
   И Анжелика в который раз подумала,  что  он  и  впрямь  какое-то  особое,
необыкновенное существо. Иначе как объяснить то волнение  и  даже  некоторый
страх, которые она испытала, увидев его перед собой? Она не слышала, как  он
вошел, и ее спутники, по-видимому, тоже, ибо при свете фонарей  было  видно,
что протестанты глядят на хозяина судна в таком ошеломлении и  тревоге,  как
если бы им вдруг явился дьявол. Смятение в  их  душах  вызывало  и  то,  что
Рескатора  сопровождала  какая-то  диковинная  личность  -  высокий,   худой
человек, облаченный в белое долгополое одеяние и длинный вышитый  плащ.  Его
костистое лицо было словно вырезано из дерева и обтянуто морщинистой  темной
кожей, на крупном носу поблескивали огромные очки в черепаховой оправе.
   После  столь  бурного,  полного  треволнений  дня  незнакомец   показался
протестантам видением из ночного кошмара.  От  окутанной  полумраком  темной
фигуры Рескатора веяло еще большей жутью.
   - Я привел к вам моего арабского врача, - сказал он глухим голосом.
   Вероятно, он обращался к мэтру Маниго, который специально  вышел  вперед,
но Анжелике отчего-то показалось, что его слова обращены только к ней.
   - Благодарю вас, монсеньор, - ответила она.
   Альбер Парри проворчал:
   - Арабский врач! Только этого нам не хватало.
   - Вы можете вполне на него  положиться,  -  возразила  Анжелика,  которую
покоробили слова ларошельского лекаря. - Арабская медицина - самая древняя и
совершенная в мире.
   - Благодарю вас, сударыня, - сказал старый араб, взглянув с едва уловимой
иронией на своего коллегу  из  Ла-Рошели.  По-французски  он  говорил  очень
чисто.
   Он опустился подле раненого на колени, и  его  искусные,  легкие  пальцы,
похожие на тонкие самшитовые палочки, едва касаясь тела мэтра Берна, ощупали
его раны. Берн заворочался. И вдруг, когда этого меньше, всего ожидали,  сел
и свирепо произнес:
   - Оставьте меня в покое! Я никогда в жизни ничем не болел и  сейчас  тоже
не собираюсь!
   - Вы не больны, вы ранены, - терпеливо сказала Анжелика.
   И ласково обняла  его  за  плечи,  чтобы  он  не  упал.  Врач  по-арабски
обратился к Рескатору. Раны, сказал он, хотя  и  глубокие,  но  не  опасные.
Единственное повреждение, требующее более длительного наблюдения, - это удар
саблей по своду черепа. Но поскольку раненый уже пришел в себя, последствием
этого  сотрясения,  вероятно,  явится  лишь  быстрая  утомляемость,  которая
пройдет через несколько дней.
   Анжелика нагнулась к мэтру Берну и перевела ему добрую весть.
   - Он говорит, что если вы будете лежать  смирно,  то  скоро  встанете  на
ноги.
   Торговец шире открыл глаза и посмотрел на нее с подозрением.
   - Вы понимаете по-арабски, госпожа Анжелика?
   - Разумеется, госпожа Анжелика понимает  по-арабски,  -  ответил  за  нее
Рескатор. - Разве вам, сударь, не известно, что в свое время она была  одной
из самых знаменитых пленниц в Средиземноморье?
   Эта бесцеремонная реплика показалась Анжелике подлым ударом в спину.  Она
не ответила тотчас лишь по одной причине: выпад был  настолько  гнусен,  что
она даже усомнилась, верно ли расслышала.
   Поскольку ничего другого у нее не было, она укрыла мэтра  Габриэля  своим
плащом.
   - Врач пришлет лекарства, и они облегчат ваши страдания. Тогда вы сможете
заснуть.
   Голос Анжелики звучал  спокойно,  но  она  вся  дрожала  от  сдерживаемой
ярости.
   Рескатор  был  высокого  роста  и  заметно  возвышался  над   гугенотами,
теснившимися за его спиной в безмолвном остолбенении. Когда он обратил к ним
свою  черную  кожаную  личину,  они  невольно  попятились.  Он  не  удостоил
вниманием мужчин, но устремил взгляд туда, где белели чепчики женщин.
   Он снял шляпу с перьями, которую носил поверх  повязанного  на  пиратский
манер черного атласного платка, и отвесил дамам изящнейший поклон.
   - Сударыни, я пользуюсь случаем, чтобы сказать вам: "Добро пожаловать  на
мой корабль!" Я сожалею, что не могу предоставить вам больше  удобств.  Увы,
ваше появление было для нас неожиданностью. И все  же  я  надеюсь,  что  это
путешествие не покажется вам слишком неприятным. Засим,  сударыни,  я  желаю
вам доброй ночи.
   Даже Сара Маниго, привыкшая принимать соседей в роскошных гостиных своего
особняка, не  нашлась,  что  ответить  на  это  великосветское  приветствие.
Необычная внешность того, кто  его  произнес,  странный  тембр  его  голоса,
казалось, придающий словам оттенок насмешки  и  угрозы,  повергли  женщин  в
оцепенение. Они смотрели на корсара с ужасом. И когда Рескатор, поклонившись
дамам еще пару раз, прошел между ними и в сопровождении  похожего  на  белый
призрак араба направился к выходу, кто-то из детей вдруг завизжал от  страха
и уткнулся лицом в широкую юбку матери.
   И тогда робкая Абигель, собрав все свое мужество, отважилась  заговорить.
Сдавленным от волнения голосом она сказала:
   - Мы признательны вам, монсеньор, за добрые пожелания и еще больше  -  за
то, что сегодня вы спасли нам жизнь. Отныне мы будем ежегодно  благословлять
этот день.
   Рескатор обернулся. Из  сумрака,  совсем  было  его  поглотившего,  вновь
возникла его темная странная фигура.  Он  подошел  к  побледневшей  Абигель,
оглядел ее, коснулся рукой ее щеки и мягким, но властным движением  повернул
ее лицо к резкому свету ближайшего к ним фонаря.
   Он улыбался, пристально всматриваясь в это  прелестное  лицо  фламандской
мадонны, в большие, светлые умные глаза, расширившиеся сейчас от удивления и
растерянности. Наконец он сказал:
   - Несомненно, приток стольких красивых девушек как нельзя лучше  скажется
на населении Американских островов. Но сумеет ли Новый Свет  по  достоинству
оценить то богатство чувств, которое вы ему несете, моя  милая?  Я  надеюсь,
что сумеет.А до тех пор спите спокойно и  перестаньте  терзать  свое  сердце
из-за этого раненого...
   И жестом, в  котором  сквозило  легкое  презрение,  он  указал  на  мэтра
Габриэля Берна.
   - Я ручаюсь вам, что он  вне  опасности  и  вас  не  постигнет  горе  его
потерять.
   Рескатор уже вышел, и соленый морской ветер захлопнул  за  ним  дверь,  а
свидетели этой сцены все никак не могли опомниться.
   - По-моему, - мрачно сказал мэтр часовщик, - этот пират - сам сатана.
   - Как вы посмели заговорить  с  ним,  Абигель?  -  задыхаясь,  проговорил
пастор Бокер. - Привлечь  к  себе  внимание  человека  такого  сорта  весьма
опасно, дочь моя!
   - А этот его намек на население островов,  чью  породу  якобы  улучшат..,
какая непристойность! - возмутился бумажный фабрикант Мерсело, глядя на свою
дочь Бертиль и надеясь, что она ничего не поняла.
   Абигель прижала руки к горящим щекам.  За  всю  ее  жизнь  добродетельной
девы, даже не подозревающей, что она красива, ни один мужчина  не  осмелился
повести себя с нею так вольно.
   - Я.., я подумала, что мы должны поблагодарить его, - пролепетала она.  -
Каков бы он ни был, он все же рисковал свои  судном,  своей  жизнью,  своими
людьми.., ради нас...
   Ее смятенный взгляд  метался  между  темным  концом  пушечной  палубы,  в
котором скрылся Рескатор, и распростертым на полу мэтром Берном.
   - Но почему он так сказал? - вскричала она. - Почему он так сказал?
   Уронив лицо в ладони, она истерически  разрыдалась.  Шатаясь,  ничего  не
видя от слез, она оттолкнула столпившихся вокруг нее единоверцев,  бросилась
в угол, и, прижавшись к  лафету  пушки,  продолжала  все  так  же  безутешно
плакать.
   Этот внезапный срыв  всегда  такой  спокойной  Абигель  стал  для  женщин
сигналом к всеобщим стенаниям. Все горе, которое они так  долго  сдерживали,
разом прорвалось наружу. Ужас, пережитый ими во время бегства через ланды  и
посадки на корабль подточил их самообладание. Как это  часто  бывает,  когда
опасность  уже  позади,  женщины  пытались  успокоиться,  выплескивая   свое
напряжение в криках и слезах.  Молодая  дочь  Маниго,  Женни,  которая  была
беременна, билась головой о переборку и твердила:
   - Я хочу вернуться в Ла-Рошель... Мой ребенок умрет...
   Муж не знал, как ее успокоить. Маниго вмешался - решительно, но  снисходя
к женской слабости.
   - Ну, ну, женщины, возьмите себя в руки.  Сатана  он  или  нет,  но  этот
человек прав: все мы устали и нам пора спать... Перестаньте кричать.  Я  вас
предупреждаю, что той из вас, которая замолчит последней, я  плесну  в  лицо
ковш морской воды.
   Все мигом умолкли.
   - А теперь помолимся, - сказал пастор Бокер. - Слабые смертные, мы до сих
пор только и делали, что сетовали, и даже не подумали возблагодарить Господа
за то, что он нас спас.

Глава 2

   Воспользовавшись всеобщей сумятицей, Анжелика незаметно выбралась наружу.
Поднявшись на верхнюю палубу по короткому трапу, она  остановилась,  держась
за поручни. Ночь была холодная, сырая, но Анжелика и не думала мерзнуть - ее
достаточно согревали возмущение и ярость.
   Фонарям, укрепленным на мачтах и фальшборте, было не под  силу  разогнать
кромешный  мрак.  Однако  за  основанием   грот-мачты   Анжелика   различила
освещенные изнутри красные витражи в апартаментах Рескатора. Уверенным шагом
-  ибо  ей  невольно  вспомнился  навык  хождения  по   качающейся   палубе,
приобретенный в Средиземном море, - она направилась в ту сторону.
   По пути она столкнулась с каким-то невидимым в темноте существом  и  едва
не закричала от испуга, почувствовав, как что-то обжигающе горячее  стиснуло
ее запястье. Она осознала, что это рука мужчины, а когда попыталась  разжать
ее, оцарапалась об острые грани бриллианта в его перстне.
   - Куда это вы так бежите, госпожа Анжелика? - спросил голос Рескатора.  -
И зачем отбиваетесь от своей судьбы?
   До чего же это злит - всегда  разговаривать  с  маской!  Он  играл  своим
кожаным лицом, как демон. Анжелика почти не видела его в этой темени и когда
подняла глаза на  звук  его  голоса,  у  нее  появилось  ощущение,  что  она
обращается к ночи.
   - Так куда же вы направлялись?  Ужели  мне  выпадет  неслыханное  счастье
узнать, что вы шли на ют, желая найти там меня?
   - Вот именно! - вскричала разъяренная Анжелика. - Потому что я хотела вас
предупредить,  что  не  потерплю,  чтобы  вы  намекали  на  мое  прошлое   в
присутствии моих спутников. Я вам запрещаю, слышите - запрещаю говорить  им,
что я была рабыней на Средиземном море, что вы купили меня в Кандии<Кандия -
портовый город на Крите. В старину  Кандией  называли  также  и  сам  остров
Крит.>, что я состояла в гареме Мулея Исмаила, и вообще что бы то  ни  было,
что касается меня. Как вы посмели сказать им об этом? Какая  неучтивость  по
отношению к женщине!
   - С одними женщинами хочется быть учтивым, с другими - нет.
   - Оскорблять меня я  вам  тоже  запрещаю!  Вы  мужлан,  начисто  лишенный
галантности... Пошлый пират.
   Бросая ему это последнее оскорбление, она постаралась вложить в него  как
можно больше презрения. Она уже отказалась от попыток высвободиться,  потому
что Рескатор теперь сжимал оба ее запястья. Руки у него были горячие, как  у
человека здорового,  привыкшего  находиться  на  открытом  воздухе  в  любую
непогоду: и в жару, и в стужу, и это  тепло  передавалось  ей,  дрожащей  от
тревоги и злости.
   Прикосновение его рук, поначалу так раздражавшее ее,  теперь  действовало
на нее благотворно. Но она  была  не  в  состоянии  осознать  это.  Рескатор
казался ей каким-то мерзким существом, и в эту минуту ей очень хотелось  его
изничтожить.
   - Вы не потерпите.., вы мне запрещаете, - повторил он за ней.  -  Честное
слово, вы совершенно потеряли голову, маленькая мегера. Вы забываете, что на
этом судне я - единственный хозяин и могу приказать вас повесить, бросить за
борт или отдать на потеху моему экипажу,  если  мне  так  заблагорассудится.
Таким же тоном вы, вероятно, говорили и с моим добрым другом  д'Эскренвилем?
Стало быть, его крутое обращение не излечило вас от безрассудной  страсти  к
спорам с пиратами?
   При упоминании о д'Эскренвиле в памяти Анжелики ожили  образы  минувшего.
Еще вчера она начала терзаться, раздираемая  между  воспоминаниями  о  своих
прошлых похождениях и сознанием того, что теперь она  стала  другой.  И  она
чувствовала, что именно здесь, на этом корабле, рядом с  человеком,  который
называл себя Рескатором, сольются, словно реки, все ее прежние жизни,  такие
многочисленные и разнообразные.
   "Ох, хоть бы он меня отпустил, - мысленно умоляла она, -