зличает два  силуэта
на фоне высокого окна. Мужчину и  женщину,  глядящих  в  ночь.  Это  видение
оставило у нее странное ощущение тревоги,  смешанное  с  интересом,  причину
которого она не могла объяснить. Одно было несомненно - ночь стояла необычно
теплая, такая же теплая, как и ее маленький дом, в  котором  отчетливо  было
слышно тиканье часов.
   "Я слышала, что им предоставили дом у подножия  холма,  предназначавшийся
когда-то для герцогини де Модрибур. Герцогиню ждали летом... Но она так и не
приехала. Ходят слухи, что она утонула...
   Но пока что "они" остановились у Виль д'Аврзя. Ну его-то  вы  знаете.  Он
всегда старается захватить  то,  что  всех  интересует,  будь  то  вещь  или
человек.
   Он умер бы от зависти, если бы ему кого-нибудь предпочли!
   Останутся ли они в доме маркиза? Я бы этого хотела, так как из моего окна
видно все, что там происходит.
   Но смогут ли они жить  в  соседстве  с  Юсташем  Банистером,  это  другой
вопрос. С тех пор, как он вышел в отставку и начал спекулировать пушниной, и
после того как епископ отлучил его от церкви  за  то,  что  он  носил  водку
индейцам, он зол на весь белый свет. Дети его сорванцы,  которые  без  конца
шалят и мучают свою собаку. Вы знаете, как я люблю  животных,  как  мне  это
неприятно.
   Простите мне, моя дорогая, что я никак не могу взяться  за  чтение  ваших
писем, один вид которых переполняет меня радостью.
   Между нами говоря, я очень довольна, что эти гости с юга принесли в  нашу
жизнь столько оживления. Мне будет о чем вам писать. В этот раз  я  вам  все
описала в общих чертах. Но есть еще множество мелких подробностей, о которых
я сообщу вам позже.
   Сделаем заключение: "Соблазнительница" в нашем городе. Она покинет нас не
скоро.
   Красноватые оттенки в небе навели меня на  мысль,  что  зима  уже  не  за
горами, несмотря на то, что стая диких гусей не решается пока лететь на юг.
   Отныне ни один корабль не покинет порт. Наши гости проведут  с  нами  всю
нашу канадскую зиму. А за  это  время  все  выяснится.  У  нас  все  вопросы
решаются весной, когда река становится судоходной и первые корабли  приносят
нам первые новости, и тогда мы будем знать, какой выбор сделал король..."
   Если покинуть скромное жилище м-ль  д'Уредан  и,  подобно  ночной  птице,
совершить полет над колокольнями и крышами Верхнего  города,  мы  попадем  в
замок Святого Людовика. резиденцию  губернатора,  крепость  на  самом  конце
мыса.
   В правом крыле замка светится одно окно.
   Господин де Кастель-Моржа бьет свою жену. Он вне себя от гнева.
   Вполголоса, чтобы не поднимать шума в замке,  где  его  приютил  господин
губернатор, он изливает свою злобу и негодование.
   - Неужели недостаточно, мадам,  того,  что  вы  презираете  меня  в  моем
собственном доме, что в течение тех долгих лет, что я на вас женат, вы даете
все время  мне  почувствовать,  насколько  вам  тяжко  мое  присутствие;  вы
демонстративно отвергаете все мои ухаживания, делая меня посмешищем в глазах
идиотов. И вам еще надо было заставить меня нарушить слово, поставить меня в
дурацкое  положение  перед  моими  солдатами  и   перед   индейцами,   меня,
королевского наместника в Америке...
   Спина Сабины де Кастель-Моржа согнулась. Удары застали ее врасплох.
   Уже давно ее муж не давал волю своему гневу.
   Она не отрицала его права быть в ярости, но она не могла ему простить то,
что он так легко изменил своим убеждениям.
   На  протяжении  всего  времени  он  был  на  стороне   отца   д'Оржеваля,
поддерживая его намерение убрать с земель Акадии этого опасного  захватчика,
бывшего к тому же  приспешником  дьявола.  Это  было  одним  из  тех  редких
исключений, когда их взгляды и женой совпадали.
   И оказалось достаточно... чего же? Чтобы Фронтенак убедил его  поддержать
союз между гасконцами? Чтобы отец д'Оржеваль  так  внезапно  исчез,  как  бы
признавая свое поражение? ....
   Оказалось достаточно объявить о  приближении  к  Квебеку  кораблей  этого
человека, у которого слава колдуна, человека,  уверенного  в  победе  своего
дерзкого флота,  нагруженного  деньгами  и  подарками,  уверенного,  что  он
победит без единого пушечного выстрела.
   Ну что ж! Один выстрел был. Тот, который произвела она сама, как когда-то
м-ль де Монпансье, стрелявшая  в  своего  кузена  короля.  Какое  опьяняющее
блаженство для женщины почувствовать, что пушка в  твоих  руках  и  в  твоей
власти заставить ее зазвучать! Могла ли она знать, что ее сын,  Анн-Франсуа,
был на борту этого корабля? Все, что она предпринимает, оборачивается против
нее!
   Но раз Анн-Франсуа жив и  здоров,  она  нисколько  не  сожалеет  о  своем
поступке.
   Этот жест открытой вражды уравновесил общее малодушие.
   Мадам де Кастель-Моржа показала таким образом свою  приверженность  тому,
кого все поддерживали вчера, но отвернулись сегодня. К тому  же  она  смогла
излить всю свою ненависть, всю ту горечь, которые накопились в  ее  душе  за
долгие годы, и причиной которых являлась эта, ожидаемая  всеми,  супружеская
пара. Пара, олицетворяющая саму любовь и удачу. А  ей  ненавистно  все,  что
напоминает о том, что она, Сабина де Кастель-Моржа, никогда не знала в жизни
ни счастья, ни радости любви.
   О! Какая боль, какая невыразимая  боль  видеть  эту  пару,  прекрасную  и
счастливую, входящую в собор  под  приветствия  толпы.  Вся  ее  собственная
жизнь, полная горечи и  разочарований,  показалась  еще  более  невыносимой.
Никогда еще ее брак с этим Кастель-Моржа, которого она никогда не любила, не
казался ей таким тяжким. Перед ней встала вся ее загубленная  жизнь.  А  эта
женщина торжествовала, весь город подобострастно приветствовал ее,  даже  не
зная ничего о ней, просто потому что она явилась, потому что достаточно было
лишь ее увидеть, потому что в ней было очарование, тогда как у нее,  Сабины,
его не было, ее не любили, она не нравилась.
   Ее заставили присутствовать на  торжественной  мессе.  Она  предпочла  бы
утопиться в сточной канаве.
   Никому не было  дела  до  ее  унижения,  никто  не  сказал  ей  ни  слова
сочувствия.
   Единственный, кто был к ней добр и снисходителен,  кто  ее  уважал  -  ее
духовник, исчез.
   Ее горе усиливалось еще и тревогой.
   Он, Себастьян д'Оржеваль, такой сильный, неужели он мог поддаться страху?
Нет, это невозможно. Может быть, он попал  в  ловушку?  Но  его  необычайная
интуиция предостерегла бы его. Тогда что же предполагать? Что он  скрывается
в  каком-то  убежище,  чтобы  потом  нанести  неожиданный  удар?  Но   какая
необходимость заставила его так действовать? Ситуация была в их руках.
   Он  покинул  ее.  Теперь  она  осталась  одна,  без  помощи,   окруженная
осуждением и ненавистью.
   Слезы текли по ее оплывшему лицу, ставшему еще уродливее из-за белил.
   Граф де  Кастель-Моржа  почувствовал  еще  больший  гнев.  Эта  проклятая
бабенка вечно делает так, что он во всем виноват... Он метался, как  тигр  в
клетке, по единственной комнате, которую им предоставили. Он бросил свирепый
взгляд на кровать, достаточно широкую и удобную, с белоснежным бельем.
   - Никогда я не лягу с вами в эту постель, - вскричал он.
   - А я тем более. Идите спать к Жанин Гонфарель, к потаскухе! Вы ведь  уже
привыкли находить там нежный прием.
   Кастель-Моржа грубо выругался, бросился на кровать и зарылся  в  простыни
прямо в сапогах и плаще.
   Сабина выскочила из комнаты.
   Слуга мессира  де  Фронтенака,  спавший  возле  двери  своего  господина,
услышал шум разбитой посуды. Этот шум его заинтересовал.
   Замок мал, и в этот час все должны бы спать.  Часовые  стоят  на  карауле
снаружи, и этого достаточно. Двигаясь  в  направлении  шума,  он  пришел  на
кухню.
   Господин де Кастель-Моржа тоже слышал шум. Он  всего  лишь  дремал.  "Она
опять что-то разбила", - подумал он. Хромая, так как к утру его нога  всегда
начинала ныть, он спустился по лестнице.
   Он увидел фигуру в черном, пересекающую прихожую с корзинкой в руках, под
изумленными взглядами лакея и поваренка.
   Это была мадам де Кастель-Моржа, в плаще с капюшоном. Она направлялась  к
выходу.
   Он настиг ее в тот момент, когда она собиралась открыть дверь, и  схватил
ее за руку
   - Куда это вы еще собрались, сумасшедшая? Куда вас несет в такое время?
   Она ответила с видом мученицы.
   - Я собираюсь отнести кое-какую еду  папаше  Лубетту.  Никто  сегодня  не
вспомнил о нем.
   Глаза ее внезапно сверкнули.
   - Да, весь город потерял голову! До такой степени, что забыли о немощных,
забыли о первейших долгах милосердия. И все это из-за женщины,  чья  опасная
красота служит лишь для того, чтобы уничтожить всех ее соперниц, привлечь  к
ее ногам всех мужчин, чтобы сеять зло и уничтожать добро...
   Она говорила с такой яростью, ее губы так  кривились  от  ненависти,  что
Кастель-Моржа, привыкший к ее припадкам злобы, был поражен. Такого он еще не
видел! Выло нечто в ее безумном гневе такое, чего он не понимал.
   Изумленный, он смотрел, как она переступает порог  с  видом  оскорбленной
королевы.
   Он сказал:
   - Почему же вы ее так сильно ненавидите?
   Костлявой и дрожащей рукой старому Пьеру-Мари Лубетту  с  трудом  удалось
дотянуться до  табакерки  из  белой  жести,  стоявшей  на  табуретке  у  его
изголовья.
   Проклятье! Табакерка была пуста.
   Он откинулся на подушки и зябко  натянул  одеяло  до  самого  подбородка.
Одеяло скользило, и ему не удавалось поправить  его  как  следует.  Его  так
трясло от лихорадки, что он не накрывался, а раскрывался.
   Проклятая жизнь! Что бы он сделал с табаком, если его было бы хоть  самую
малость? Он бы его немного пожевал. Курить? Это исключено.
   Как только он начинал курить свою старую трубку, почти такую  же  старую,
как и он, с первой же  затяжкой  он  заходился  таким  кашлем,  что  начинал
задыхаться и плевать кровью.
   Жевать? Это он еще мог.  Он  сохранил  все  свои  зубы,  почти  такие  же
хорошие, как у индейцев, здоровые, прочные. Это приблизительно  все,  что  у
него осталось. Все остальное утекло: силы, деньги,  друзья.  Так  случается.
Особенно со старыми жителями этой проклятой колонии. Старики здесь больше не
нужны. Их слишком долго видели. Им слишком  много  должны.  Их  предпочитают
забыть. Целый день трезвонили сегодня эти проклятые колокола.  Бам!  Бум!  И
снова! А  после:  динь-дон,  динь-дон!  И  вы  думаете,  нашлась  хоть  одна
милосердная душа, чтобы прийти к нему и рассказать о том, что  происходит  и
что означал этот пушечный выстрел? Потому что... ему  это  не  померещилось!
Стреляли из пушки.
   Но его любопытство так с  ним  и  осталось.  Все  разбежались,  как  стая
куропаток.
   Все кинулись на набережную, встречать чужеземцев. Он остался один на этой
проклятой скале, как в те времена, когда он был ребенком и взбирался на  нее
по козьей тропе. Кто бы поверил, что эта широкая  мощеная  площадь  Верхнего
города, по которой теперь разъезжают дамы в каретах, была когда-то  поляной,
окаймленной высокими деревьями, где  он,  шестилетний  мальчуган,  бродил  с
маленьким складным ножом в поисках дикой спаржи или папоротника, растущих на
влажной земле, чтобы принести их матери для семейного супа.
   Этот ручей, пересекающий площадь, прятался среди высоких трав. Он  окунал
в него свои ноги  маленького  нормандца,  глядя  в  кроны  высоких  деревьев
американской земли.
   Он вырезал себе дудочку, сидя меж корней старого дуба, на том месте,  где
теперь возвышается собор. От этого девственного леса остались лишь  изгороди
и  парки,  окружающие  владения:  монастырь  урсулинок,  колледж   иезуитов,
семинарию и кафедральный собор. Повсюду большие дома, окруженные  островками
зелени, повсюду улицы с каретами и повозками, трясущимися по мостовой, цокот
подков.
   В те времена (времена его детства), пятьдесят лет тому назад, у  подножия
скалы Рок обосновались всего две-три семьи колонистов. Их дети росли подобно
диким травам на берегу затерянной реки.
   Было всего лишь шесть или семь женщин, и среди них Элен  Булле,  двадцати
лет, супруга господина де Шамплэна, и трое их детей.
   Все колонисты жили в  доме,  который  господин  де  Шамплэн  построил  на
берегу.
   Это был настоящий маленький замок из прочного дерева, с тремя  корпусами,
просторным амбаром, маленькой голубятней и со смотровой площадкой на  втором
этаже, позволяющей часовым наблюдать за огромным пространством  вокруг.  Дом
был опоясан широким рвом с подъемным мостом, а в стратегически важных точках
стояли пушки. В самом начале в этом доме ютились все, когда  наступала  зима
или угрожали ирокезы. Колонисты, врачи, переводчики, солдаты.  В  доме  было
тепло. Скала, у подножия которой  он  стоял,  нависала  над  ним  гигантской
ледяной бахромой.
   Осенние дожди подтачивали сваи.
   Зимой питались лишь  хлебом  и  сельдью,  сидром  и  какой-нибудь  дичью,
которую приносили индейцы.
   В доме стоял тяжелый запах меховых шкур. Цинга делала тело дряблым,  кожу
бледной, десна кровоточащими.
   Луи Эбер, аптекарь, лечил  ее  отварами  из  сушеной  черники.  Алгонкины
приносили свои таинственные снадобья.
   Каждый вечер все вместе читали молитвы, а по воскресеньям Житие Святых.
   В тот год, когда корабль с провизией, идущий  из  Франции,  был  захвачен
англичанами, наступил голод. Урожай колонистов, едва умеющих держать в руках
мотыгу, был ничтожным. На зиму не было никаких запасов. Их ждала  неминуемая
смерть.
   Тогда господин де Шамплэн разместил своих колонистов на  трех  лодках,  и
они отправились по великой реке Святого Лаврентия искать милости у дикарей.
   Именно  так  была  спасена  маленькая   колония.   Милосердием   дикарей.
Алгонкины, горные индейцы, племена-кочевники или оседлые гуроны  -  все  они
соглашались принять либо мужчину, либо ребенка, или же  семью  с  младенцем,
чтобы разделить с этим лишним ртом свою чашку риса, маисовую кашу или запасы
сушеной рыбы и вяленого мяса.
   Это было беспримерное  милосердие,  так  как  суровой  зимой  лишний  рот
становился бременем, особенно - если весна запаздывала.
   Мало-помалу все поселенцы были размещены вдоль реки.
   Оставалась  лишь  одна  лодка,  та,   в   которой   находился   он   сам,
одиннадцатилетний мальчик, его друг Танкред Божар,  тринадцати  лет,  и  его
десятилетняя сестра Элизабет. Все трое, сжавшись  под  одеялом,  сидели,  не
смея даже пошевелиться от голода и холода.
   Правивший лодкой Юсташ Булле, двоюродный брат господина де Шамплэна,  был
настолько слаб, что едва держал руль, и у него уже  не  было  сил  поставить
парус.
   Подобно призраку, лодка двигалась вниз по реке по направлению  к  полюсу,
между берегами Лабрадора и Гаспе.
   Уже появились первые  льды.  В  тумане  они  мерцали  зеленовато-голубыми
отсветами. Высокие скалы из льда, казалось, были населены демонами. День ото
дня дети становились все более печальными.  Они  уже  думали,  что  навсегда
обречены блуждать по изгибам реки. Когда они временами приставали к  берегу,
все было пустынно вокруг, и у них не было сил отправиться на поиски деревни.
Они сосали корки и делились последним сухарем.
   На берегу Гаспе вождь алгонкинов согласился принять  троих  детей.  Юсташ
Булле уехал один.
   Детей привели в  хижины,  полные  дыма  и  насекомых,  но  теплые.  Жизнь
индейской деревни, погребенной под снегом всю долгую зиму, была не чем иным,
как жизнью животных, забившихся в нору, чтобы пережить время ненастий. Нору,
в которой спят, едят,  занимаются  множеством  приятных  вещей,  позволяющих
забыть непогоду снаружи. Вспоминая об этом периоде своей жизни, Пьер  Лубетт
улыбался.
   Не слишком стыдливые от природы, эти дикарки, подростки  и  даже  молодые
женщины, сразу же заинтересовались двумя красивыми молодыми чужестранцами.
   При этом воспоминании он смеется, и хохот  его  переходит  в  кашель.  Он
кашляет долго, и на платке, поднесенном к губам, появляется пятно крови.
   Проклятая жизнь! Этот дым, которым он дышал в хижине  всю  зиму,  и  этот
нечеловеческий холод сожгли его легкие. Но он не жалеет.
   На  какой-то  момент  он  вновь  увидел  себя  молодым  крепким   парнем,
удивленным от неожиданного удовольствия, барахтающимся под меховыми одеялами
с красивой индианкой. У нее гладкая кожа, она смеется, щиплет его,  ласкает,
щекочет, дразнит, облизывает, тормошит его, как щенка, и он тоже смеется  от
удовольствия.
   Счастливые времена!
   И после такого детства что же ему делать в этом  городе,  полном  домами,
лавчонками, складами, церквами  и  борделями,  что  ему  делать  со  всякими
приезжими из  Старого  Света,  проходимцами,  которые  вас  обманывают;  или
священниками, которые ни за что отлучают вас от церкви, знатными  сеньорами,
приехавшими со всем своим барахлом, коврами, картинами  и  статуями  святых,
изнеженными эмигрантами, олухами солдатами, офицерами, ходившими по  военным
тропам будто медведи, со всеми этими людьми, которых объединяло одно  жадное
стремление: урвать свой кусок в торговле пушниной.
   В те далекие времена дубы в американских лесах еще не принадлежали королю
Франции, как это было объявлено позже, и славные канадские  колонисты  могли
сделать себе из них красивую мебель, как его буфет  для  посуды,  украшенный
тончайшей резьбой. Это все, что у него осталось, но маркиз де Виль  д'Аврэй,
который так и вьется вокруг, его не получит.
   Кажется, те чужеземцы, что прибыли сегодня, остановились в доме  маркиза,
в верхней части той же улицы, где живет он, Пьер Лубетт. Он слышал, как  они
проходили мимо. Шум! Крики! Целая толпа.
   В те далекие времена, когда он был ребенком, можно ли  было  представить,
чтобы среди ночи раздавались голоса и по улице бродили  пьяные  недалеко  от
его дома; луч света только что скользнул по переплету его окна.
   Это открылась  дверь  в  трактире  "Восходящее  солнце",  чтобы  впустить
спотыкающегося пьянчугу, а затем снова закрылась.
   В самом начале улицы Клозери, как раз  напротив  того  дома,  где  старый
Лубетт, забытый всеми с его дубовым буфетом и  трубкой  из  красного  камня,
лежал, вспоминая времена мессира де Шамплэна, находится трактир  "Восходящее
солнце". К его двери ведут три ступеньки, такие предательские для пьяниц  во
время гололедицы, а над входом - красивая вывеска, с которой сияет  золотыми
лучами улыбающееся солнце.
   Герцог де ла  Ферте,  встревоженный  и  огорченный,  нашел  здесь  ночное
пристанище. Как тяжко скрываться под чужим именем в то время, когда  прошлое
вновь возникает перед вами в образе чарующей женщины  и  ваше  инкогнито  не
мешает ей вас узнать.
   Он отодвинул свой оловянный кубок, заскользивший  по  поверхности  стола,
отполированной несколькими поколениями посетителей.  В  отчаянии  он  сидел,
положив на стол руки. Кружева его манжет были измяты, его пальцы дрожали.
   Он пробормотал:
   - Тот, кто не обладал ею... не знает, что это за женщина...
   Трое его собутыльников разразились громким смехом.
   - Смейтесь сколько угодно, - сказал  он,  -  тот,  кто  не  держал  ее  в
объятиях, кто не ласкал  ее  божественное  тело,  не  проникал  во  все  его
сладострастные капканы, тот не знает, что такое любовь.
   И внезапно он вскричал:
   - Налей, кабатчик! Ты что ждешь, пока я засохну на корню?
   Антонэн Буавит бросил презрительный взгляд на  этого  грубияна.  Вот  уже
тридцать лет, как он  установил  вывеску  над  своим  трактиром  "Восходящее
солнце" и получил разрешение королевского судьи содержать питейное заведение
и иметь лицензию на изготовление и продажу пива, всяких крепких ликеров, вин
и сиропов, и он не забыл, что он был первым трактирщиком  в  Новой  Франции.
Находясь на равном расстоянии от собора, семинарии, от иезуитов и урсулинок,
он закрывает свои двери  во  время  службы  и  воскресной  мессы,  и  в  его
заведении дамы всегда могут посидеть днем, чтобы выпить капельку малаги, или
сидра, или воды с апельсиновым сиропом.
   Все это говорит о том, что его заведение