о. И время от времени она будет  быстрым  движением  обращать  его  в
сторону юта, надеясь - или страшась - увидеть там его.
   Он снова подошел к столу и взял один из кусков сереброносного свинца.
   Он держал камень в руке, машинально прикидывая  его  вес,  и  мало-помалу
тягостные мысли отступили.
   У него снова есть дело - а это уже много! Перспектива многолетнего  труда
на девственной земле, где его целью будет изучение тайн  природы,  поиск  ее
скрытых сокровищ и возможностей их использования с наибольшей отдачей.
   Пятнадцать лет назад, стоя перед трибуналом, собранным, чтобы судить его,
видя, как с судейских кресел на него глядят глупость,  невежество,  зависть,
скудоумный фанатизм,  раболепие,  лицемерие,  продажность,  слушая  смертный
приговор, обрекавший его на сожжение на костре за колдовство, он был  прежде
всего поражен тем, как логично завершилась драма, над которой он уже  немало
размышлял.
   За долгие часы, проведенные в тюрьме, он во всех подробностях обдумал то,
что с ним случилось. И хотя его тело было искалечено  пытками,  ему  безумно
захотелось жить - не столько из-за страха перед смертью, сколько оттого, что
все его существо восставало против мысли, что он окончит  жизнь,  так  и  не
реализовав свои силы, которые дотоле напрасно растрачивал на пути, ведущем в
тупик.
   На паперти  собора  Парижской  Богоматери  он  просил  не  милосердия,  а
справедливости. И обращался не к тому Богу, чьи заповеди нередко нарушал, но
к Тому, кто олицетворял собой Разум и Знание: "Ты не вправе оставить меня  -
ведь я никогда Тебя не предавал".
   Однако в те минуты он был уверен, что умрет.
   Только придя в себя на берегу Сены, вдали от орущей черни, и с удивлением
обнаружив, что жив, он понял - произошло чудо.
   То, что последовало затем, было нелегко, но не оставило  у  него  слишком
тяжелых  воспоминаний.  Нырнуть  в  холодную  воду  реки,  в  то  время  как
охранявшие его мушкетеры безмятежно храпели, подплыть к спрятанной в камышах
лодке, отвязать ее и отдаться на волю течения.  Должно  быть,  он  ненадолго
потерял сознание, затем, очнувшись, снял с себя рубаху смертника и оделся  в
поношенное крестьянское платье, которое нашел в лодке.
   Потом он много дней брел к Парижу  по  бесконечным  обледенелым  дорогам,
отверженный, голодный, потому что не осмеливался заходить на фермы, и только
одна мысль поддерживала его: "Я жив и я от них убегу".
   После дыбы его хромая нога представляла собой  странное  зрелище.  Иногда
она выворачивалась в колене, и он вдруг видел, что она становится  на  землю
наоборот - пяткой вперед, словно у марионетки. Он выдернул из  изгороди  два
колышка и смастерил из них подобие грубых костылей. Всякий раз, когда  после
передышки ему приходилось снова пускаться в путь,  он  на  протяжении  всего
первого лье испытывал невыносимую боль и едва сдерживался, чтобы не издавать
при каждом шаге безумного крика. Сидящие  на  оголенных  яблонях  вороны  со
зловещим интересом  смотрели  на  это  истерзанное  существо  с  растянутыми
суставами, готовое вот-вот рухнуть  в  беспамятстве.  Затем  боль  понемногу
притуплялась, и  ему  удавалось  идти  сравнительно  быстро.  Всю  его  пищу
составляли  подобранные  в  канавах  мерзлые  яблоки,  иногда  -  упавшая  с
крестьянской повозки репа. Монахи, у которых он попросил приюта, были к нему
добры, однако задумали отправить его в ближайший лепрозорий,  и  ему  стоило
немалого труда украдкой сбежать по пути туда. Он снова заковылял по  дороге,
отпугивая редких  встречных  крестьян  своими  окровавленными  лохмотьями  и
платком, скрывающим лицо.
   Однажды, почувствовав, что не в силах более сделать ни  шагу,  он  собрал
все свое мужество, чтобы осмотреть, наконец проклятую ногу. Сделав над собой
неимоверное усилие, он отодрал от тела задубевшую от  крови  ткань  коротких
штанов и увидел на задней  стороне  колена  два  торчащих  из  зияющей  раны
жестких белесых обрывка, похожих на  китовый  ус.  Именно  их  беспрестанное
трение о поверхность раны причиняло ему ту адскую боль, от которой он не раз
терял сознание. В отчаянии он лезвием ножа, найденного  на  дороге,  отрезал
эти мешающие ему отростки, которые были не чем иным,  как  его  собственными
разорванными  сухожилиями.  После   этого   нога   сразу   утратила   всякую
чувствительность. Теперь она еще больше крутилась  во  все  стороны,  как  у
тряпичной куклы, и совсем не слушалась, но идти все же стало намного легче.
   Наконец  на  горизонте  показались  колокольни  Парижа.  Следуя   заранее
продуманному  плану,  Жоффрей  де  Пейрак  обошел  город  кругом.  Когда  он
приблизился к часовне в Венсенском лесу, то почувствовал, что победил.
   Скромный храм, укрытый в лесу, избежал наложения  королевских  печатей  -
единственное исключение из всех некогда богатых владений  тулузского  графа.
Он погладил каменную стену и подумал: "Ты еще  мне  принадлежишь  и  ты  мне
послужишь".
   Да, она хорошо послужила ему, эта маленькая, затерянная в  лесу  часовня.
Все, что он велел соорудить, щедро заплатив  рабочим,  действовало  отлично:
подземный ход, по которому  он  смог  пробраться  в  Париж,  колодец,  через
который поднялся в сад своего дома. Отеля Ботрей, тайник в молельне,  где  в
свое время, повинуясь  смутному  предчувствию  беды,  он  на  всякий  случай
спрятал целое состояние в золоте и драгоценностях. Прижав  к  груди  тяжелую
шкатулку, он подумал, что одолел еще один этап на пути из ада.  Владея  этим
богатством, он уже не был безоружен.  За  один  алмаз  он  легко  приобретет
повозку, за два золотых - лошадь... За  полный  кошелек  люди,  которые  еще
вчера его отвергали, с готовностью придут ему на помощь, и он сможет бежать,
покинуть королевство.
   Но одновременно он почувствовал, что его сжимает в своих объятиях смерть.
Никогда - ни прежде, ни потом - он не  ощущал  ее  так  близко,  как  в  эту
минуту, когда вдруг рухнул на каменные плиты пола, с  ужасом  прислушиваясь,
как все реже и слабее бьется его сердце. Он понял - никакая сила воли уже не
поможет ему спуститься по железным скобам  в  стенке  колодца.  Может  быть,
позвать на помощь старого Паскалу? Но старик, немного выживший из ума,  явно
принял его за привидение и, наверное, убежал. Возможно, он уже поднимает  на
ноги соседей.
   Где  же  найти  руку  помощи?  И  тут  он  вдруг  вспомнил  худую   руку,
поддерживавшую  его  на   пути   к   месту   казни,   руку   отца   Антуана,
священника-лазариста, которого к нему прислали для предсмертной исповеди.
   Есть на свете люди, которых нельзя купить ни за  золото,  ни  за  рубины.
Знатный тулузский сеньор, хорошо изучивший человеческую  природу,  знал  эту
истину, как знал и то, что большинство двуногих существ продажны. Но все  же
есть  среди  них  такие,  в  чьих  душах  Господь  возжег  негаснущее  пламя
ангельской доброты. Маленький  священник-лазарист  был  из  их  числа.  Ведь
должно же быть на земле прибежище для несчастных.
   Собрав последние силы, Жоффрей де Пейрак  вышел  из  Отеля  Ботрей  через
дверь оранжереи. Она открывалась изнутри и не была  опечатана,  чтобы  через
нее мог входить и выходить сторож. Несколько минут спустя беглец уже  звонил
в колокольчик у ворот монастыря лазаристов, находившегося - он это помнил  -
неподалеку от его жилища.
   Он  даже  придумал  фразу,  которую  скажет  отцу  Антуану,  своего  рода
богословскую шутку: "Вы должны  помочь  мне,  аббат.  Ибо  Господь  явно  не
желает, чтобы я умер.., а я весьма близок к этому". Но из его изодранного во
время пытки водой горла не вышел ни единый звук.
   Уже несколько дней назад он заметил, что стал нем.
   Жоффрей де Пейрак покачал головой и, почувствовав под ногами  колышущуюся
палубу своего верного "Голдсборо", улыбнулся. "О, отец Антуан! Пожалуй,  мой
лучший друг... Во всяком случае - самый преданный, самый бескорыстный..."
   Он, граф де  Пейрак,  еще  недавно  могущественнейший  сеньор  Аквитании,
владелец одного из самых крупных состояний  королевства,  на  многие  дни  и
недели вверил себя этим слабым  рукам,  выглядывавшим  из  рукавов  потертой
сутаны. Священник не  только  укрыл  и  выходил  его  -  он  еще  подал  ему
гениальную мысль: воспользоваться именем и  местом  одного  из  каторжников,
которых должны были в цепях отправить в Марсель, на галеры, и  которых  отцу
Антуану  надлежало  сопровождать.  Этот  каторжник  был   убит   своими   же
товарищами, так как выяснилось, что он - полицейский доносчик. Отец  Антуан,
недавно назначенный духовником несчастных галерников, ловко устроил подмену.
Жоффрей де Пейрак, брошенный на солому в повозку, мог не  бояться,  что  его
выдадут другие каторжники - напротив,  они  были  счастливы,  что,  совершив
убийство, так легко отделались. Стражи, тупые и грубые, не задавали вопросов
висельникам, которых им приказали охранять. Между тем отец  Антуан  в  своем
скромном багаже, среди утвари,  потребной  для  служения  мессы,  тайно  вез
шкатулку с принадлежащими графу золотом и драгоценностями.
   "Какой замечательный человек!"
   В Марселе они нашли Куасси-Ба, черного слугу графа, также  приговоренного
к галерам.  Его  разыскал  и  привел  к  изувеченному  хозяину  все  тот  же
священник. Их побег был облегчен  тем,  что  галерные  приставы,  набиравшие
команды   гребцов,   признали   полупарализованного   Жоффрея   де   Пейрака
"непригодным", и он не попал в первую  партию  каторжников,  отправленную  в
море.
   Укрывшись со своим слугой в восточном квартале большого, основанного  еще
финикийцами города, свободный, но все еще в опасности, покуда  он  находился
на земле Франции, граф долгое время искал возможность уплыть на каком-нибудь
судне  на  арабский  Восток.  Однако  он   не   хотел   делать   этого,   не
удостоверившись наперед, что сможет начать жизнь заново под другим именем  и
под защитой покровителей, которые позволят ему без  риска  находиться  среди
берберийцев.
   Поэтому он послал письма  святейшему  муфтию  Абд-эль-Мешрату,  арабскому
ученому, с которым до ареста долгое время переписывался,  обсуждая  новейшие
открытия в области химии. Сверх всяких ожиданий гонец  смог  встретиться  со
святым мусульманином в самом Фесе, закрытом для христиан, легендарном городе
Магриба<Магриб (араб. - запад) - регион в Африке, Включающий Тунис, Алжир  и
Марокко.>.
   Ответ  Абд-эль-Мешрата  был  исполнен  спокойной  ясности,   свойственной
возвышенным умам, для которых единственными границами между людьми  являются
границы между глупостью и умом, между невежеством и знанием.
   В безлунную ночь великан-негр Куасси-Ба, неся на плечах своего  немощного
хозяина, проскользнул  между  голых  скал  небольшой  бухты  в  окрестностях
Сен-Тропеза. Там, спустив на своем судне все паруса, их ожидали берберийцы в
белых бурнусах. Они были в  некотором  роде  завсегдатаями  этого  укромного
местечка, куда часто и охотно наведывались в поисках красивых провансалок  с
белой кожей и черными глазами.  Путешествие  прошло  благополучно,  и  перед
человеком, в последнюю минуту избежавшим костра,  открылась  новая  страница
жизни. Его дружба с  Абд-эль-Мешратом,  выздоровление,  пришедшее  благодаря
необычайному врачебному искусству  арабского  ученого,  отношения  с  Мулеем
Исмаилом, который сначала послал его разрабатывать  месторождения  золота  в
Судане, а затем отправил с посольской миссией к турецкому  султану.  Наконец
организация торговли серебром,  сделавшая  его  одним  из  самых  знаменитых
корсаров Средиземного моря... Он пережил немало захватывающих, вдохновляющих
приключений, и каждый день приносил его жадному уму множество новых  знаний.
Он не сожалел о прожитой им жизни! Ни о чем -  даже  о  своих  поражениях  и
неудачах. Все, что он вытерпел или предпринял, казалось ему интересным,  все
это, по его мнению, стоило познать и даже пережить заново - он не  отказался
бы ни от чего, в том числе и  от  неизвестности,  которая  маячила  впереди.
Мужчина - если он действительно мужчина - чувствует  себя  уверенно  в  гуще
любых приключений и даже катастроф. У мужского сердца жесткая оболочка. Мало
есть на свете такого, от чего оно не могло бы оправиться.
   У женщин сердца  более  ранимы  -  даже  у  тех  из  них,  которые  умеют
мужественно переносить невзгоды и страхи. Смерть любви  или  смерть  ребенка
может навсегда погасить в них радость жизни.
   Странные существа женщины - одновременно уязвимые и  жестокие.  Жестокие,
когда лгут и еще более жестокие, когда говорят искренне. Как Анжелика вчера,
когда бросила ему в лицо: "Я вас ненавижу... Лучше бы вы умерли".

Глава 16

   Всему  виной  эта  рыжая  девочка.  По  правде  сказать,   необыкновенная
маленькая особа и очень напоминает мать лицом и улыбкой. Правда, рот  у  нее
больше и не так безупречно  очерчен,  но  в  изгибе  и  выразительности  губ
столько сходства, что несмотря на ее рыжую  шевелюру  и  маленькие  раскосые
черные глаза (а у матери они огромные и  ясные,  словно  вода  источника)  -
сомнений быть не может: это дочь Анжелики.
   Плоть от ее плоти  -  и  от  плоти  другого  мужчины.  Мужчины,  которого
Анжелика, вздыхая от страсти, приняла в свои объятия с таким же восторженным
и томным лицом, какое она, сама того не подозревая, явила ему в  тот  первый
вечер на "Голдсборо".
   Стоя за портьерой, он видел, как она проснулась и  тут  же  склонилась  к
ребенку. Его тогда обожгла ревность, потому что в свете заходящего солнца он
увидел, что она куда красивее, чем он думал, и еще потому, что спросил себя,
черты какого любовника старается она отыскать в лице спящей девочки? И  хотя
до этого он собирался подойти  к  ней  и  снять  маску,  сейчас  он  не  мог
сдвинуться с места, ибо между ними встала стена.
   Он слышал, как она шепчет нежные слова, как тихо и страстно разговаривает
с ребенком. Никогда она не вела себя так с Флоримоном, его сыном... И он дал
ей уйти, так и не показавшись.
   Когда, вновь надев маску и взяв секстант,  Жоффрей  де  Пейрак  вышел  на
трап, он сразу же увидел, что протестанты  уже  закончили  свое  молитвенное
собрание и покинули верхнюю палубу. Он ощутил облегчение и в то же  время  -
разочарование. Затем,  запахнув  плащ,  собрался  подняться  на  капитанский
мостик, чтобы с помощью секстанта определить координаты судна,  но  тут  его
заинтриговало поведение мавра Абдуллы.
   Слуга-марокканец, который последние десять лет следовал за ним, как тень,
сообразовывая все свои действия с его желаниями, сейчас, казалось, вовсе  не
замечал его присутствия.
   Он опирался на  позолоченные  деревянные  перила  у  застекленных  дверей
личных апартаментов капитана и смотрел прямо перед  собой  своими  огромными
черными  глазами.  Несмотря  на  его  небрежную  позу,  Жоффрей  де  Пейрак,
привыкший  распознавать  душевные  движения  людей  его  расы,  одновременно
пассивных и страстных, догадался, что  Абдулла  чрезвычайно  взволнован.  Он
чем-то походил на изготовившегося к прыжку зверя; его толстые  лиловые  губы
дрожали на темно-бронзовом лице.
   Заметив, что хозяин наблюдает за ним, он, не подавая вида, опустил глаза,
расслабился и принял тот бесстрастный  вид,  который  его,  сурово  муштруя,
учили сохранять, когда он состоял в личной  охране  султана  Мулея  Исмаила.
Один из самых красивых и метких стрелков  стражи  султана  Марокко,  он  был
подарен великому магу Джеффа-эль-Халдуну  (так  звали  графа  де  Пейрака  в
Берберии), которого султан Марокко почтил своей дружбой.
   Потом он плавал с графом де Пейраком по многим  морям.  Несколько  раз  в
день он варил своему господину кофе, без которого  тот,  привыкнув  к  этому
напитку за годы, проведенные в Леванте<Левант - часто употреблявшееся раньше
название для всех стран восточного побережья Средиземного  моря  и  Ближнего
Востока.>, уже не мог обходиться. Абдулла спал у его  дверей  или  на  полу,
возле его кровати, везде следовал за ним по пятам с  заряженным  мушкетом  и
бессчетное множество раз спас жизнь великого мага во время сражений, бурь  и
заговоров.
   - Я провожу тебя, хозяин, - сказал он.
   Но ему было не по себе, так как он по опыту знал,  что  Джеффа-эль-Халдун
способен взглядом проникать в его мысли.
   И действительно, взгляд хозяина  был  устремлен  туда,  куда  только  что
смотрел он сам. Поймет ли Джеффа-эль-Халдун, что он, Абдулла,  там  видел  и
что, несмотря на окружающий их холод, зажгло в его крови львиный жар?
   - Неужели тебе так не терпится прибыть  в  Америку,  Абдулла?  -  спросил
граф.
   -  Здесь  или  там  -  какая  разница,  -  мрачно  пробормотал  мавр.   -
Ля-илляхи-илла-Алла-ва-Мухаммед-расулу-Алла<Нет  бога,   кроме   Аллаха,   и
Мухаммед пророк его (арабск.).>...
   Вытащив  из  своей  джеллабы<Род  длинной,  широкой  рубахи.>   маленький
мешочек, он взял оттуда щепотку какого-то белого вещества и помазал им  себе
лоб и щеки. Рескатор наблюдал за ним.
   - Откуда такая меланхолия, старина, и к чему этот карнавал?
   Белые зубы мавра сверкнули в улыбке.
   - О, господин, ты очень добр - ты обращаешься со мной, как с  равным.  Да
сохранит меня Аллах от твоей немилости, и если мне суждено погибнуть, я молю
его даровать мне смерть от твоей руки. Ибо в Коране  сказано:  "Если  хозяин
отрубит голову своему рабу, тот попадет в рай..."
   И, просветлев лицом, Абдулла последовал за своим  высокочтимым  хозяином.
Но вместо того, чтобы подняться на мостик, Рескатор спустился  на  несколько
ступенек и по узкому настилу пошел на бак.
   Абдулла вздрогнул всем телом.  Стало  быть,  хозяин  опять  разгадал  его
мысли. Он следовал за своим господином со смешанным  чувством  нетерпения  и
страха перед неизбежным. Ибо теперь он знал - его смерть близка.

Глава 17

   На баке протестантские женщины стирали белье. Их белые  чепчики  походили
на стаю чаек, сгрудившихся на узкой полоске берега.  Подойдя  к  ним  ближе,
Рескатор  принялся  отвешивать  учтивые  поклоны  госпоже  Маниго,   госпоже
Мерсело, старой деве тетушке Анне, чью эрудицию в области математики он  уже
успел оценить, кроткой Абигель - она при этом тотчас же залилась краской - и
наконец молодым девушкам, которые не осмеливались поднять на него  глаза,  и
выглядели точь-в-точь как смущенные воспитанницы монастырского пансиона.
   Затем он прошел к грот-мачте и, встав к ней лицом, начал делать счисление
по солнцу и своему секстанту.
   Вскоре он почувствовал: за его спиной стоит ОНА.
   Он обернулся.
   Побледнев от сделанного над собой усилия, Анжелика выпалила:
   - Вчера я сказала вам страшные слова. Я так испугалась за моего  ребенка,
что была сама не своя. Я хочу извиниться перед вами.
   Поклонившись ей, он ответил:
   - Благодарю вас за любезный поступок, хотя в нем нет ни  малейшей  нужды.
Вам подсказало его чувство долга, однако он не может стереть ваши  вчерашние
слова, которые, впрочем, имели одно несомненное достоинство - они по крайней
мере были искренни. Поверьте, я прекрасно вас понял.
   Она бросила на него странный взгляд: в нем были одновременно  и  боль,  и
гнев.
   - Вы совсем ничего не поняли, - вздохнула она.
   И опустила веки, словно бесконечно устала.
   "Раньше она никогда так не осторожничала, -  подумал  он.  -  Раньше  она
дерзко смотрела вокруг, даже когда ей бывало страшно. Признаться, этот взмах
ресниц весьма впечатляет, но  что  за  ним  стоит:  светское  лицемерие  или
гугенотская скромность? Как бы то ни было, одно в ней  осталось  неизменным:
она по-прежнему излучает здоровье и силу, как солнце пышет  жаром  в  летний
день. И, черт побери, у нее очень красивые руки".
   Под его пронизывающим взглядом Анжелика терпела адские муки.
   Ей хотелось возразить ему,  но  ни  время,  ни  место  не  подходили  для
серьезного разговора. Стирающие женщины  глазели  на  них,  матросы  тоже  -
впрочем, эти всегда не спускали глаз  с  капитана,  когда  он  появлялся  на
палубе.
   Несколько раз, с самого утра, Анжелика хоте